замечены его холеные руки, и такую же улыбку и опущенные глаза я видел у
других, когда на ладонях их замечали мозоли. Одним придавали весу в
собственных глазах золотые слитки в подвалах, а тебе эти люди со своими
слитками казались омерзительными скупцами; другие обретали то же горделивое
удовлетворение, вкатив бесполезный камень на вершину горы.
И я понял, как нелепы мои попытки построить с помощью разума лестницу,
что вела бы наверх. Попытка моя нелепа, как нелепы объяснения болтуна: глядя
на статую, он объясняет очертаниями носа или величиной уха суть сказанного
художником -- томительность праздника, например. Суть -- это пленница,
пойманная в ловушку, но что общего у нее с ловушкой?
Я понял, что был не прав, пытаясь объяснить дерево, исходя из
минеральных солей, тишину, исходя из камней, грусть, исходя из черт лица,
благородство души, исходя из уклада, я нарушил присущую созиданию
последовательность, мне нужно было бы постараться и прояснить, как растущее
дерево заставляет перемещаться минеральные соли, стремление к тишине
выстраивает камни, печаль меняет черты лица, строй души создает созвучный
себе уклад. Строй души не выразить словами, чтобы уловить его, поддерживать
и длить, мне предлагается ловушка в виде уклада, вот такого уклада, а не
иного.
В юности и я охотился на ягуаров. На проложенной ими тропе рыли яму,
усаживали ее кольями, привязывали ягненка и забрасывали сверху травой. Я
приходил на рассвете к ловушке и находил мертвого ягуара. Если знаешь
повадки ягуаров, то придумаешь яму с кольями, ягненком и травой. Но если не
видел ягуара в глаза, то, изучив яму, траву, колья, ягненка, ягуара не
выдумаешь.
Потому я и говорю, что мой друг геометр был подлинным геометром, он
чувствовал близость ягуаров, изобретал для них ловушки, и они в них
ловились, хотя до поимки он и в глаза не видел ягуаров. Зато благодаря ему
увидели ягуаров все остальные, они рассмотрели и поняли, как делаются
ловушки, и принялись ловить весь остальной мир в яму с кольями и ягненком.
Они исходили из логики: ловушка для того, чтобы ловить, и пожелали поймать
истину. Но истина сбежала от них. Бесплодны и бессмысленны труды логиков до
того дня, пока нет творца, он не знает, кто такой ягуар, но чувствует его и
придумывает ловушку, он ведет тебя к попавшемуся ягуару с такой
уверенностью, будто сто раз ходил по этой дороге.
Мой отец тоже был геометром, он создал свой уклад, стремясь залучить к
себе таких людей, а не иных. Были другие времена, другие складывали свои
уклады и залучали к себе других людей. Но пришло время близоруких логиков,
историков, критиков. Они изучают твой уклад, но не понимают, с каким строем
души он в согласии. Путем логики не вывести человека, и вот, послушные ветру
слов, который они именуют рассудком, логики ломают сколоченные тобой
ловушки, рушат твой уклад и позволяют сбежать добыче.
CXLVIII
Я странствовал по незнакомым угодьям, постигая: повиновение каким
запретам складывает человека. Моя лошадка неспешным шагом трусила проселком
от одной деревни к другой. Дорога могла бы пройти прямиком по полю, но нет,
бережно обогнула его, и я потерял несколько минут на объезд, повинуясь
прямоугольнику ячменя. Я мог проехать прямо, но признал значимость поля и
обогнул его. Прямоугольник ячменя потеснил мою жизнь, отнял малую толику
времени, что могла бы послужить чему-то иному. Я подчинился ячменному полю,
согласившись объехать его, мог пустить лошадь напрямик, но отнесся к нему
почтительно, будто к святыне. Долго я ехал и вдоль стены, огородившей чьи-то
владения, прихоти стены стали моей дорогой. Дорога моя чтила чужие владения
и плавно волнилась по выступам и нишам стены. За стеной я видел макушки
деревьев, они росли гуще, чем в наших оазисах, видел пруды с пресной водой,
они поблескивали между ветвями. Слышал тишину. Вот ворота, затененные
листвой. Здесь моя дорога раздвоилась, одна ее ветка потянулась служить
огороженному стеной владению, другая повела меня вдаль. Странствовал я
неспешно, лошадь то спотыкалась о рытвину, то тянула шею к траве,
пробившейся возле стены, и у меня появилось ощущение, что дорога моя, с ее
уклонами и поклонами, с ее неторопливостью и задаром растраченным временем,
была своеобразным обрядом, была залом, где ждут появления короля, была
очерком лица властелина и каждый, кто следовал ей, в тряской ли тележке, на
ленивом ли ослике, сам того не ведая, упражнялся в любви.
CXLIX
Мой отец говорил:
-- Им кажется, чем больше у них слов, тем они богаче. Конечно, может
быть словом больше, и слово это обозначит "октябрьское солнце", выделив его
среди всех других солнц. Однако мне не кажется, что благодаря новому слову я
что-то приобрету. Напротив, потеряю -- потеряю ощущение связи октябрьских
листьев, последних яблок и холодеющего солнца, которому никогда не стать
знойным, потому что оно устало, наработавшись за лето. Немного на свете
слов, что обозначают разом многое, благодаря которым я что-то выигрываю, но
такие тоже есть, например слово "ревность". Я сказал его и передал тебе все
изобилие связей в том, что им обозначил. Я сказал, например, "жажда -- это
ревность к воде". Я же видел, как жаждут. Жажда ведь не изнурительная
болезнь вроде чумы, что обессиливает тебя, вызывая тихие стоны. Нет, ты
готов реветь и вопить, так ты жаждешь этой воды. И во сне тебе являются те,
кто пьет ее. И вода, что течет неведомо где, кажется тебе предательницей.
Как женщина, что улыбнулась твоему сопернику. Твои терзания сродни терзаниям
раненой любви, уязвленного воображения, они не похожи на физические
страдания болезни. Ведь живешь не вещественностью -- царством смысла вещей.
Твое "октябрьское солнце" мало чему поможет, оно частность.
Но ты стал бы и в самом деле богаче, если б я научил тебя из одних и
тех же слов строить любые ловушки, для самой разнообразной добычи. Научил бы
вязать узлы из слов, как вяжут их на веревке: один пригоден, чтобы поймать
лисицу, другой для паруса, чтобы поймать ветер. Игра моих вводных
предложений, игра времен и глагольных наклонений, ритм и дыхание моих
периодов, энергия дополнений, аллитерации и повторы -- сложный танец,
который ты должен суметь станцевать, танец, который, будучи станцован,
должен суметь передать другому то, что ты хотел сказать ему: книга --
ловушка, возможность уловить то, что ты жаждешь настичь, постичь и понять.
-- Наработав собственный стиль, получаешь доступ к постижению, --
сказал как-то мой отец.
-- Постижение, -- любил он повторять, -- вовсе не накопительство
множества чужих идей, не любование их разноголосицей. Познания -- те же
вещи, коллекция или инструмент твоего ремесла, они пригодны, чтобы построить
мне мост, добыть золото или сообщить, каково расстояние между столицами. Но
справочник и человек -- не одно и то же. Осознать, постичь вовсе не означает
расширить свой словарный запас. Расширение словаря позволит тебе разве что
быть смелее в сравнениях. Если ты хочешь приобщить и меня к воодушевляющей
тебя страсти, только твой стиль вовлечет меня в стремящий тебя поток. Если
нет стиля, а только обозначения, выжимки мыслей, что они мне? Ощутимое
"октябрьское солнце" я предпочитаю новому слову, пустому для глаз и сердца.
Твои камни -- камни, и только, но, соединившись, они могут стать колоннами,
а колонны превратятся в храмы. Если построения становятся все
пространственней, значит, таков талант моего архитектора, стиль его требует
мазков все крупнее и крупнее, все большее пространство подчиняет он своему
стилю, все мощнее подчиняет своим силовым линиям камни. Строя фразу, и ты
создаешь силовое поле. Только оно и значимо.
-- Возьмем как пример дикаря, -- предложил мне отец. -- Ты можешь
научить его множеству слов, и он станет несносным болтуном. Можешь сообщить
ему все свои познания, и он станет вдобавок высокомерным и спесивым. Тебе
уже с ним не сладить. Он будет упиваться пустым плетением словес. А ты,
слепец, примешься рассуждать: "Как же так? Моя культура, моя цивилизация не
облагородила дикаря, а испортила его. Вместо мудреца, который должен был
получиться, получился отброс, и делать мне с ним нечего. Только теперь я
понял, как благородно и чисто было его неведение!"
Но не надо было делать дикарю подарков, желая поскорее от него
отвязаться. Нужно было медленно формировать в нем стиль. Вместо того чтобы
играть всевозможными сведениями, словно цветными шариками, забавляясь их
мельканием и своим жонглерством, может быть, стоило взять этих сведений
совсем немного, но с их помощью разбудить в несведущем желание пуститься в
путь -- только оно способно облагородить человека. Вот он оробел, примолк,
ты как будто подарил ребенку коробку с мозаикой; не умея играть в нее, он с
интересом прислушивается, как она громыхает. А ты показываешь ему, как
цветные шарики складываются в одну картинку, в другую, говоришь, что
картинок может быть великое множество, он задумывается, замолкает. Он
забился в уголок, наморщил лоб, в нем рождается человек.
Обучи сначала невежду грамматике, покажи управление глаголов,
особенности предлогов. Вручи инструмент, а потом уже дай материал, над
которым он будет трудиться. Несносные утомительные болтуны, распираемые
всевозможными идеями, замолчат тогда и откроют для себя тишину.
Обретенная тишина -- признак человеческой полноты и совершенства.
CL
Истину рождает несхожее с ней.
Ты удивлен? Но тебя же не удивляет, что вода, которую ты пьешь, хлеб,
который ты ешь, преображаются в сияние глаз, не удивляет, что солнце
становится листвой, плодами, семенами. Хотя в семени нет ничего схожего с
солнцем и с будущим кедром тоже.
Порожденное не означает подобное.
Сродство в подспудном течении, оно незримо для глаз, для ума, его чует
душа. Незримое течение я и имею в виду, говоря, что творение сродни Творцу,
плод сродни солнцу, поэзия сродни жизни души, человек, которого я из тебя
нарабатываю, сродни укладу моего царства.
Сказанное мной важно. Без чуткости к незримому, подспудно ощущаемому
течению, ты не увидишь в несхожем преемственности, уничтожишь несхожее и
лишишься возможности расти дальше, Ты станешь деревом, которое, не узнав в
своих плодах солнца, отгородилось от солнца. Книги не могут рассказать о
породившем их веющем духе, -- ученый, тщательно изучив, как они построены, и
построив свою книгу, пустую, никчемную, не найдет для нее читателя: все
разбежались.
Лучше логиков, историков, критиков чувствуют подспудное сродство мои
мельники, пастухи, нищие. Ни пастуху, ни мельнику не понравится, если
спрямить их прихотливый проселок. "Почему?" -- спросишь ты. Потому что они
его любят. Их любовь и есть то таинственное подспудное течение, что питает
их. Любя, непременно обогащаешься. И неважно, что не умеешь сказать чем. А
логики, историки, критики слышат лишь то, что умеют назвать. Но мне-то
кажется, дитя мое, человек, ты только и делаешь всю жизнь, что, передвигаясь
на ощупь по поверхности мира, нащупываешь свой язык. Мир ведь велик, нелегко
уместить его в слова.
А логики, историки, критики доверчиво и простодушно согласились, что
мир равен скудному содержимому их разноречивых идей.
Если ты воротишь нос от моего храма, уклада, проселка из-за того, что
не умеешь выразить словом суть их даров, я ткну тебя носом в, твою
собственную несостоятельность. Ведь миры, где нет слов, чьей разноголосицей
