утверждал, будто только сила принуждает подчиняться сильных.
-- Ты говоришь так, -- отозвался отец, -- и не боишься оказаться
неправым, ибо если сильный подчинился, значит, подчинивший сильнее. Но
представь себе купца, сильного, спесивого и скупого. Он возит с собой целое
богатство -- зашитые в пояс бриллианты. И живет тщедушный горбун, нищий и
опасливый. Он не знаком с купцом, они из разных миров, говорят на разных
языках, и все же горбун задумал присвоить себе бриллианты. Скажи мне, на
какую силу рассчитывает горбун?
-- Понятия не имею, -- ответил собеседник.
-- Как-то тщедушный окликнул спесивого исполина, -- продолжал
рассказывать отец, -- предложил чашечку зеленого чаю, потому что на улице
было уж очень жарко. Почему бы и не попить чаю с тщедушным горбуном, чем,
собственно, ты рискуешь, если твои бриллианты зашиты в пояс?
-- Ничем не рискуешь, -- согласился собеседник.
-- Однако, когда они расстались, горбун ушел с камнями, а купец
задыхался от бешенства, но ничего не мог поделать: он станцевал тот танец,
который навязал ему тщедушный.
-- Что еще за танец? -- поинтересовался собеседник.
-- Танец трех костяных кубиков, -- ответил отец. И объяснил:
-- Игра бывает сильней того, что поставлено на кон. Ты -- генерал, ты
командуешь десятью тысячами солдат. У каждого солдата есть оружие. Все они
крепко держатся друг за друга. И все-таки по твоему приказу одна часть
солдат ведет в тюрьму другую часть. Ибо значима не вещность, а тот смысл,
который ей придан. Когда бриллиант стал значим лишь как возможность
продолжить игру в кости, он перекочевал в карман горбуна.
Генералы, окружив меня, возмущались:
-- Как доберешься ты до этих горожан, если они не желают тебя слушать?!
-- Как вы любите ветер слов, но гудит он без толку. Да, подчас люди
отказываются думать, но слышать-то они могут!
-- Тот, кого ты хочешь привлечь на свою сторону, может остаться глух к
соблазну твоих посулов, если достаточно тверд душой.
-- Конечно, если ты будешь откровенно его подкупать! Но если ему
полюбится музыка, исполненная тобой, он услышит не тебя -- музыку. И если он
зашел в неразрешимый тупик, а ты показал ему выход, он примет его. Или ты
думаешь, что из ненависти к тебе или пренебрежения он сделает вид, будто
ничего не замечает, и продолжит биться головой о стенку? Если ты подсказал
игроку спасительный ход, который он безуспешно ищет, ты повел его, а он тебе
подчинился, пусть даже он настаивает, что знать о тебе не знает. Если тебе
протянули то, что ты ищешь, ты берешь. Неважно, ищешь ты потерянное кольцо
или разгадку ребуса. Я протянул тебе кольцо. Я подсказал разгадку. Конечно,
ты можешь отказаться и от того, и от другого из ненависти. И все равно ты
уже послушался меня, ты не мечешься, ты сидишь. Нужно быть сумасшедшим,
чтобы вскочить и продолжать поиски...
Жители этого города чего-то хотят, ищут, жаждут, защищают, растят.
Иначе вокруг чего воздвигли они свои стены? Если с помощью стен ты охраняешь
скудный колодец, а я за стеной предложил тебе озеро, стены рухнут сами
собой, так они смехотворны. Если ты оберегаешь свою тайну, а мои солдаты
кричат о ней во всю глотку, стены рухнут сами собой, так они бессмысленны.
Если ты воздвиг их, сторожа алмаз, а я усеял алмазами все вокруг, словно
галькой, стены рухнут сами собой -- не стоит охранять свою бедность. Если ты
выстроил их, оберегая искусство танца, а я танцую лучше тебя, ты сломаешь
свои стены сам, чтобы усовершенствовать свое искусство.
Для начала я хочу, чтобы город услышал, что я есть. Потом они станут
меня слушать. Мне не потревожить их мирного покоя, огражденного
укреплениями, военной трубой, -- трубного гласа они не услышат. Слышишь то,
в чем нуждаешься. Чем возвышаешься. Избавляешься от противоречий.
Они ощутят на себе мое воздействие, даже если меня не замечают. Самая
великая истина заключается в том, что на свете ты не один. Ты не можешь
пребывать неизменным в изменчивом, непостоянном мире. Я, и не прикасаясь к
тебе, влияю на тебя, хочешь ты этого или нет. Я изменил твою суть, как ты
можешь этого не заметить? Ты был хранителем тайны, я открыл ее всем, смысл
твоей жизни переменился. Ты танцуешь, читаешь стихи сам себе, я собрал
насмешников и отдернул занавес, ты уже не танцуешь.
А если танцуешь, то, верно, ты сумасшедший.
Хочешь ты или нет, но смысл твоей жизни зависит от смысла жизни
окружающих. Хочешь ты или нет, твой вкус зависит от вкуса окружающих. Твой
поступок -- очередной ход в игре. Шаг в танце. Я изменил игру или танец, ты
изменил поступки, поступь.
Ты построил стены, играя в одну игру, ты их разрушишь, начав играть в
другую.
Потому что жив не вещностью -- смыслом, который ей придан.
Я накажу этих горожан за высокомерие, слишком уж они положились на свои
стены.
Единственная твоя крепость -- мощь связующих нитей, они создали тебя,
ты им служишь. Мощь семечка оберегает кедр, он выстоит против бури, засухи,
каменистой почвы. Потом ты сошлешься на прочность его коры, но и кора --
порождение семечка. Корни, ветви, кора -- так проявило себя семечко. Зато
зернышко ячменя слабосильно, ему не выстоять против посягательств времени.
Но вот передо мной человек -- глубоко укоренившийся, устойчивый,
прочный, напряженный силовым полем, он приготовился расцвести, подчинившись
незримым, но явственно ощущаемым силовым линиям. О нем я скажу: крепость его
неуязвима, время не истирает ее -- упрочивает. Время у него на службе. И что
за важность, если на взгляд он гол.
Что оберегает панцирь, если кайман мертв?
Так, разглядывая город противника, заключенный в каменный панцирь, я
размышлял о силе и слабости. "Кто из нас поведет танец? -- думал я. --
Опасно в пшеничное поле бросить хоть один плевел: плевел сильнее пшеницы,
неважно, много ли он дает ростков и каковы они на вид. Твое множество в
семени. Пусть время развернет тебя, тогда посчитаем".
CLVIII
Долго я размышлял о крепостных стенах. Настоящая крепость -- ты. Вот
почему мои солдаты скрестили перед тобой сабли. Ты не пройдешь. У льва нет
панциря, но удар его лапы подобен удару молнии. Он прыгнул на твоего быка и
распахнул его перед тобой, будто шкаф.
Ты согласен со мной и упомянул о слабости ребенка; в будущем он изменит
мир, но в первые свои дни подобен дрожащему пламени свечи. И я вспомнил, как
умирал малыш Ибрагима. Когда он был здоров,
улыбка его была для всех подарком. "Иди к нам!" -- звали его. И он
подходил к старику. Улыбался. Старик светлел. Старик трепал его по щеке, не
зная, что же ему сказать, -- ребенок сродни зеркальной глади, от нее
кружится голова. Сродни распахнутому окну. Перед ребенком всегда робеешь,
словно он всезнающ. Так оно и есть, в нем дышит дух, который ты потом
иссушишь. Из трех камешков он построит морской флот. Старику не увидеть в
малыше адмирала, но властность его он чувствует. Сын Ибрагима -- пчела, что
повсюду собирала свой мед. Все для него становилось медом. Он улыбался тебе
белозубой улыбкой, и ты приостанавливался, пытаясь понять, чем же тебя
одарили. Словом этого не выразить. Несказанные эти дары ничьи, они сродни
весеннему солнцу, что хлынуло вдруг, и в ответ засверкало море.
Благоговением отозвалась душа моряка. Будто луч славы на миг осенил корабль.
Ты скрестил на груди руки -- ты впиваешь. Так улыбался и малыш Ибрагима,
чудесная случайность на твоем пути, которую ты не умел, не знал, как
удержать.
Будто сверкнуло тебе солнечное царство, но богатство его ты не
рассмотрел. И сказать ничего не можешь. Опахала его ресниц поднимались и
опускались, будто открывались и закрывались окна в иной мир. Он молчал и
учил тебя. Учит не говорящий -- направляющий. И тебя, старого коня, вел он,
словно юный пастух, в заповедные луга, о которых ты ничего не мог сказать,
но вдруг чувствовал, что напоен, сыт и утешен. И вот ты узнал: луч
неведомого солнца меркнет. Весь город сделался сиделкой, бдящим ночником у
изголовья. Все старухи пришли с травяными отварами и наговорами. Мужчины
стояли у порога, следя, чтобы улица не шумела. Так его укутывали, баюкали,
обмахивали. Так строили между ним и смертью стену, и она должна была стать
неприступной, раз все горожане заделались солдатами и обороняли свою
твердыню от смерти. Не говори мне, что болезнь ребенка -- борьба хрупкой
плоти, уязвимой оболочки. Если есть где-то далеко-далеко лекарство, за ним
снаряжают всадников. И вот уже танец болезни танцуют всадники, мчась по
пустыне галопом. Танцуют и тогда, когда остановились на короткий отдых.
Когда напились из кувшина. Когда толчком каблука подгоняют лошадь, стремясь
выиграть скачку у смерти. Да, конечно, ты видишь только отрешенное потное
лицо ребенка. Но за него борются и шпоры, вонзающиеся в бока лошади.
Ребенок жалок? С чего ты взял? Жалок, как генерал во главе мощной
армии.
Глядя на малыша, старух, стариков и на тех, кто был помоложе, на улей,
сгрудившийся вокруг матки, золотоискателей вокруг золотой жилы, солдат
вокруг капитана, я понял: они стали одно целое, они -- мощь и сила; словно
семечко, тянут они необходимое из дробного мира, желая вырастить дерево,
башни и крепостные стены, сберечь улыбку, беглую, едва заметную и
молчаливую, которая сплотила их всех для боя. И не было жалким уязвимое
детское тельце, оно росло, питаясь заботами многих. Не подозревая об этом,
оно стало призывным кличем, и на зов его сплотились все запасные полки.
Целый город стал на службу ребенку. Так по зову семечка служат ему
минеральные соли, оно упорядочивает их и превращает в кору -- крепостную
стену кедра. Как сказать о семени "слабое", если оно в силах сплотить друзей
и подчинить врагов? Неужели ты поверил могутности, кулакам и зычному голосу
великана? Он силен лишь на этот короткий миг, правда его мгновенна. Ты
позабыл о времени. Время укореняет тебя. А громила? Он уже обречен незримой
целостностью, где он лишь крошечная частичка. Ребенок всегда во главе
могучей армии, но ты не видишь этого. Сейчас великан может уничтожить
ребенка. Но не станет. Что за опасность -- ребенок? Но ты увидишь, как
ребенок поставит ногу на голову великана, сокрушив его.
CLIX
Всегда ты видишь одно и то же: слабость побеждает силу. Но для
короткого мига, именуемого "сейчас", это неправда, и ты закрепил в
своем языке кажимость. Как всегда, ты позабыл о времени. Конечно, если
ребенок разозлит великана, великан уничтожит ребенка. Но ребенок играет в
другие игры, не его дело злить великанов, ему это неинтересно. Он занят тем,
чтобы жить незаметно. А еще чаще тем, чтобы его любили. Став подростком, он
помогает великану, и тот начинает нуждаться в нем. Потом наступает время
творчества, и ребенок изобретает пращу. Или становится больше и сильнее
великана. Или совсем уже просто: ребенок начинает говорить, к нему стекаются
люди, они для него надежный щит, он поведет их на великана. Попробуй теперь
его ударить, до него и не дотянуться!
Если в поле пшеницы я увижу один плевел, знаю: поле побеждено. Знаю:
побежден деспот, войско его и жандармы, если где-нибудь в его царстве
подрастает ребенок, похожий на сына Ибрагима, а вместе с ним возникает новая
картина, которая по-иному упорядочит мир, взяв его будто в тугую, будто в
железную раму (я вижу, силовые линии уже готовы), знаю, что эта картина, это
царство развалились и лежат в руинах, -- храм разрушило крошечное семечко,
