духа твоего царства. Прежде всего они части целостности. Разнообразящие ее
части. И если этой целостности служишь и ты, обогащая ее, -- ты обогащаешься
сам. Можно подтвердить это на примере спортивной команды, если только она
настоящая. Вот один из команды завоевал приз, вся команда гордится,
обогатившись сердечной радостью. Горд за свою команду и чемпион, он
возвращается с кубком под мышкой и пылающими щеками. Но если нет команды, а
есть группа чуждых друг другу людей, приз значим только для чемпиона. Он
презрительно поглядит на тех, кто не получил его. А они позавидуют ему и
возненавидят. Чужая удача будет каждый раз ударом в сердце. Теперь ты
видишь: один и тот же кубок для одних -- возможность стать благороднее, для
других -- хуже. Служит тебе только тот, кто торит дороги взаимообменов.
И еще пример: мои юные лейтенанты -- они мечтают умереть за царство, и
вот я сделал их капитанами. Они в ореоле славы, но разве стали от нее хуже?
Я помог им стать еще деятельнее, еще преданнее. Облагородив их, я
облагородил большее, чем они, -- царство. Лучше будет служить моему царству
и флагман. В день, когда я сделаю его флагманом, своим воодушевлением он
воодушевит и капитанов. И еще пример: счастливая своей красотой женщина --
счастливая потому, что одарила счастьем мужчину. Как украшает ее бриллиант!
Как украшает она любовь!
Человек любит свой дом. Дом его так скромен. Но он трудится ради него
днем и ночью. В доме не хватает пушистого ковра или серебряного кувшина, из
которого наливают воду в чайник, когда пьют чай вместе с возлюбленной перед
часом любви. И вот настает вечер, когда, наработавшись, он входит в лавку и
после многих бессонных ночей, тяжелых работ выбирает самый красивый ковер,
самый красивый кувшин, как выбирают драгоценную реликвию. Он возвращается
домой, порозовев от гордости: с сегодняшнего дня его дом будет воистину
домом. Он созывает всех друзей отпраздновать новый серебряный кувшин.
Молчаливый, застенчивый, он разговорился во время своего торжества, и меня
трогает его радость. Человек этот вырос в собственных глазах и еще преданней
будет служить своего дому, потому что дом стал еще прекраснее.
Но царства, которому ты служишь, нет, если почести, знаки отличия или
богатства ты забираешь себе, и только себе, их словно бросают в бездонный
колодец. Ты поглощаешь их. В тебе просыпается жадность, и ты все ненасытнее
пестуешь в себе алчность. Ты не понимаешь, откуда горечь, что приходит к
тебе вечерами, когда ты оглядываешь свои сокровища, которых так неукротимо
жаждал. "Тщетны земные блага, -- твердишь ты, -- тщетны!.."
Тот, кто кричит о тщете вещного, служит одному себе. И конечно, ничего
не найдет.
CLXXVII
Я заговорю с тобой, и с моей помощью тебе откроется очевидное. Я верну
тебе твои божества. Кто-то верит в ангелов, кто-то в демонов, кто-то в
духов. Достаточно, чтобы они народились, и вот они уже трудятся. С мига,
когда ты постиг, что же такое милосердие, оно начинает привлекать к себе
человеческие сердца. У тебя есть родник. Но не каменный обод чаши, истертый
многими поколениями, не журчание и не запас воды, собранный в эту чашу,
словно урожай в корзину (твои волы приходят к ней на водопой и пьют), нет,
не сама по себе вода, журчанье, молчаливая чаша, не прохлада воды в ладонях
-- прохлада не только ночью, когда в воде дрожат звезды, такие освежительные
на вкус, -- значима божественность твоего родника, она осеняет и этот
камень, и тот, и лоснящийся обод чаши, и медленное шествие волов, и утоление
жажды, ее ты и чувствуешь, ее не теряешь среди дробности вещного. Ибо
драгоценнее всего радование роднику.
Я сделаю так, что ты будешь слышать его журчанье в ночной тишине.
Неважно, что останется он где-то далеко-далеко: мне достаточно будет
разбудить тебя. Подарок мой будет драгоценнее золотого обода, кольца с
бриллиантом, потому что дорого нам не то, что мы используем, -- дорого
предвосхищение праздника или воспоминание о нем. Вот и хозяин царства идет
полевым проселком (чем ему царство сейчас в помощь?), и все-таки он --
хозяин, а не слуга, на сердце у него забота и о стадах, и о хлеве, и о
спящих пока фермерах, и о зацветающем миндале, и о будущих тяготах жатвы;
никого, ничего он сейчас не видит, но за все ощущает себя в ответе. Вот она,
власть Божественного узла, что связал воедино разноликую дробность мира,
превратил ее в божество царства, смеющееся над стенами и стенаниями бездн. В
твоей ночи я хочу видеть и тебя хозяином, пусть ты умираешь в пустыне от
жажды, пусть влагу твоей жизни иссушила скупость засыпанного песком колодца,
но тебя не оставит божество твоего родника. И если я говорю тебе, что
журчанье родника -- это стук сердца яблонь, кедра, оливы, ибо он питает их
жизнью (ты увидишь, как умирают деревья, стоит замолчать воде), то говорю
это, чтобы передать тебе сокровище, чтобы ты уподобился моему воину: он
спокоен и уверен в себе в той пустыне, куда я пришел на заре рассевать свои
зерна, спокоен, потому что где-то далеко-далеко находится его любимая,
которой словно бы нет на свете, оттого что она крепко спит, но голос ее, ее
дыхание -- живительный ток для его сердца.
Больше всего на свете не хочу я, чтобы ты убивал своих хрупких богов,
они умрут беззвучно, словно голубки, не оставив ни перышка. Ты и не
заметишь, что погубил их. Останется обод чаши, и вода, и ее журчанье, и
оловянный водосток, и каменная мозаика, и ты, что перебираешь все это, желая
понять и не понимая, что же ты все-таки потерял. Ты не поймешь, потому что
не потерял ничего вещного, кроме жизни этой вещи.
Порукой моей правоты -- слово в поэме, ставшее для тебя откровением. Я
могу присоединить и его к тем божествам, что наживаются так постепенно.
Медленно перевоплощается в божество и твоя деревня, сейчас она задремала,
припрятав в запас зерно и солому, прибрав лопаты, цепы и мотыги; дремлет
вместе с невеликим грузом желаний, соблазнов, гнева и жалости; с древней
старухой, что, будто перезрелое яблоко, готова скатиться с этого дерева; с
новорожденным, что вот-вот готов появиться на свет; с преступлением, что
всколыхнуло ее, будто вспышка болезни; с прошлогодним пожаром, о котором ты
вспомнил, залечивая оставленные им раны; с ратушей, с именитыми гражданами
-- они так горды, что ведут свой корабль по потоку времени, хотя этот
корабль всего лишь рыбачья лодка с малозаметной под звездами судьбой. Но вот
я сказал тебе: "Родник твоей деревни", -- и сердце в тебе встрепенулось, ты
сделал шаг вперед, и еще, и мало-помалу твой путь откроет тебе лик Господа,
Который только и может насытить тебя и удовлетворить; от одной вехи к другой
пойдешь ты к Тому, Чье присутствие так ощутимо сквозь полотно жизни, к Тому,
Кто суть и смысл той книги, откуда я беру отдельные слова, к Нему --
Мудрости, к Нему -- Бытию и Жизни, к Нему, Который возвращает тебе все
востребованное, Кто, ведя со ступени на ступень, связует воедино вещную
дробность мира, чтобы в ней появился смысл, -- к Господу, Который обожествил
и родники, и деревни.
Народ мой возлюбленный, ты растерял свой мед, он не в вещности -- в
осмысленности всех вещей на свете, теперь тебе так не терпится жить, но
дороги сыскать ты не умеешь. Я знал садовника, он умирал, не успев обиходить
свой сад. Он спрашивал: "Кто обрежет мои деревья?.. Кто посадит цветы?.." И
просил продлить ему дни, чтобы навести в саду порядок У него были прекрасные
цветы, затаившиеся в кладовке семена, лежали в сарае лопаты и грабли,
способные разбудить силу земли, острый нож на поясе, умеющий омолаживать
усталые деревья, но без него все это было инструментами, предметами, вещами,
а не священной утварью, необходимой для обряда богослужения. Вот и с тобой,
мой народ, сталось то же, что с утварью садовника, с тобой и с твоими
хранилищами -- с твоей соломой, зерном, устремлениями, милосердием, тяжбами,
спорами, умирающими старухами, ободом колодца, мозаикой, журчанием воды. Ты
не можешь стать единым целым со своей деревней, со своим родником:
развязался магический Божественный узел, а алчущее сердце сыто лишь пищей
духа.
CLXXVIII
Перестав слушать людей, я услышал их. Одни мудры, другие -- нет. И вот
передо мной женщины, что творят зло ради зла. Нет у них другой радости, как
чувствовать разгорающиеся огнем щеки и в душе смуту, -- черный комок,
подобравшаяся пантера. Она уже сжалась иссиня-черной молнией, сейчас ударит.
Они похожи на вулканы с безудержной и бесполезной мощью. Но таков же и
огонь солнца, а благодаря солнцу цветут цветы. Ты улыбнулся с утра любимой,
потянулся к ней с поцелуем, и одно за другим все происходящее исполнилось
смысла. Нужен магнит, чтобы собрать тебя воедино и породить заново.
Рождение -- всегда открытая рана.
Это видно по дереву, на взгляд оно -- дремотная размеренность и
неспешность, окружившая себя, будто царством, душистым ароматом, но в один
миг его мощь может стать пищей пламенеющего пожара. Знаешь, из тебя, из
твоих вспышек гнева, ровностей, хитростей, тревожной лихорадки, что делает
тебя таким трудным к вечеру, я хочу вырастить умиротворенное дерево. Не
отсекая от тебя лишнее, потому что так я растоплю ледник и превращу тебя в
гниющее болото, но собрав воедино, как семечко, которое, став деревом,
хранит солнце. Я сею духовность, и она взрастит тебя, будто зерно, ничего в
тебе не отвергая, не отсекая, не кастрируя, но преобразив тысячу твоих
капризов и прихотей в цельность.
Я не говорю: "Приди ко мне, и я обрежу лишние ветки, вылеплю тебя,
придам форму"; я говорю: "Приди ко мне, и ты породишь сам себя". Ты
протянешь мне свою разноликую дробность -- и я верну тебе тебя целостностью.
Не я буду идти посредством тебя. Ты сам пустишься в путь. Я помог, внеся в
тебя соразмерность. Так вот, женщина эта горяча и озлоблена. О, как
озлобляет душу жестокость душных ночей, когда без толку поворачиваешься с
боку на бок, разбитый, оставленный, несчастный! Бестолковый дозорный
разоренного города. Я знаю, ей не управиться со своим разладом. Она зовет
сказителя и приказывает: "Пой!" Он поет. "Не то! -- говорит она. --
Убирайся!" И зовет другого, потом третьего. Она изнуряет их и мучает. В
изнеможении будит подругу: "Тоска смертная! Сказками ее не развеять..."
И любовь -- один, другой, третий... она обирает одного за другим. Она
ищет в каждом себя цельной и сбывшейся, но как найдешь себя? Ты же не
вещица, что затерялась среди множества других.
Но в тишине приду я. Я -- незримый сшиватель. Я ничего не переменю в
материи, даже не поменяю лоскуты местами, но верну каждому лоскуту
значимость и смысл, я -- незримый любовник, помогающий сбыться.
CLXXIX
Скрипка без скрипача, счастливая возможностью издавать звуки. Я видел:
рад ребенок, трогая струны и удивляясь своим пальцам. Что мне до случайного
звука струны: я хочу, чтобы ты обжил сам себя. Но что тебе обживать? Тебя
нет, ты пренебрег становлением. Ты бредешь и пробуешь наугад то одну струну
в себе, то другую, надеясь на необычайный звук. Тебя будоражит надежда
набрести дорогой на стихотворение (как будто оно яблоко, которое можно
подобрать) и, ухватив его, вернуться поэтом.
Но я хочу прочно укорененного семени, пусть трудится, вытягивая соки,
питая свои стихи. Хочу прочной души, готовой расцвести любовью. Что искать в
вечернем ветре лицо, которое пленит тебя? Есть ли в тебе душа, которую можно
взять в плен?
Ты сказал, что чтишь любовь.
