тебя творят, ибо только обретя границы, ты начинаешь существовать. Ведь и
дерево задано силовыми линиями семечка.
И картина, если она пленила тебя, тоже принуждение. Она становится
новой точкой зрения, той точкой, откуда ты увидел все по-новому, она всему
задала иной тон. И теперь ты по-иному воспринимаешь пищу, отдых, молитву,
игру, любовь. Нет отдельностей, ты не сумма различных частиц, ты неделимая
их взаимосвязь. Я пожелал изменить нос в лице, которое изваял мой ваятель,
но должен был изменить и ухо, точнее, я изменил впечатление от носа и
впечатление от уха тоже. Так вот, если я принуждаю тебя раз в год совершить
паломничество и поклониться
пустыне, воздав честь журчащему водой оазису, что спрятался среди
складок ее барханов, ты ощутишь таинственное воздействие своего странствия и
на свою жену, и на работу, и на дом. Распахнув перед тобой звездное небо, я
изменю тебя, и ты будешь совсем по-другому относиться к своему рабу, королю
и к смерти. Ты корень, рождающий листву, и если возникают изменения в корне,
меняется и листва. Я ни разу не видел человека, которого изменили бы
логические доводы, не видел, чтобы его изменил пафос косоглазых пророков.
Но, прикоснувшись к самой сути человека с помощью условностей обряда, я
обнажаю ее для лучей моего света.
Во имя любви ты отметаешь запреты, которые ее сковывают. Но эти запреты
и помогли родиться любви. Жажда любить, что возникла в тебе по милости
запретов, уже любовь.
Жажда любви и есть любовь. Желать того, чего в тебе нет, ты не можешь.
Если нет уклада, нет семейной иерархии, поощряющей братскую любовь (любовь
не рождается от тесноты за обеденным столом), никому и не жаль, что он мало
любит своих братьев. Ты можешь мучаться прошлой любовью, страдать из-за
женщины, что от тебя ушла, но никогда не впадешь в отчаяние, поглядев на
случайную прохожую и подумав: "Как я был бы счастлив, если бы полюбил ее..."
Если ты плачешь о любви -- любовь в тебе родилась. А правила, запреты,
созидающие любовь, помогают понять, что плачешь ты именно о ней. Но тебе
кажется, что любовь воспламенила тебя сама собой, хотя воплотилась любовь в
запретах и правилах, ставших для тебя ее муками и радостями, -- так родник в
пальмовой роще сделал для тебя невыносимой жестокость бесплодных песков;
отсутствие родника -- сестра его присутствия. Ты не оплакиваешь того, чего
не можешь себе представить. Создав родник, я создал и пустыню. Подарив тебе
бриллиант, создал и нищету Черная жемчужина, которую находят раз в год,
толкнула тебя на бесплодные поиски. И вот чужая находка кажется тебе
несправедливостью, грабежом, обидой, и ты хочешь уничтожить черные
жемчужины, желая избавиться от их власти. Но пойми, ты стал богаче, узнав,
что они существуют, и что тебе за дело, в чьих они руках? Подумай, с каким
чувством ты смотрел бы в бесформенную пустоту моря?
Они обнищали, возжелав равенства у кормушки в хлеве. Пожелав, чтобы им
служили. Если твой идеал -- толпа, в каждом из людей ты укореняешь присущее
толпе. Но если ты чтишь в каждом человека, то человека ты и укореняешь, и
вот уже люди следуют дорогой божеств.
Мне больно, что люди извратили в себе истину, ослепли и не видят
очевидности, а она в том, что море рождает корабль, и то же море -- деспот
для корабля; принуждения и запреты -- оковы для любви, но они же рождают
любовь и ее поддерживают, оковы, мешающие тебе стремиться вверх, стремят
тебя вверх. Ибо нет взлета без преодоления сил тяготения.
Но те, что двинулись в путь, говорят: "Мы идем вверх, но нас теснят,
нам мешают!" Они разрушают препятствия, и пространство лишается перепадов.
Разрушив замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла, они
бестолково топчутся на ярмарочной площади.
...Потому и стали они толковать о духовной пище, которую необходимо
включить в рацион, чтобы оживить душу, облагородить сердце. Кормя людей из
кормушки, они превратили их в волов на привязи и развеяли человека в прах.
Поступили они так из любви к человеку, стремясь освободить его, снять с него
оковы, возвеличить, исполнить света и благородства, и, увидев коросту,
одевшую душу и сердце, ужаснулись. Но что другое извлечешь из разброда,
который ты создал? Желая встряхнуть бездушных, ты запоешь песню галерника,
бледные призраки былого забрезжат в них, и они пригнутся, опасаясь удара.
Смутным эхом отзовутся в них и твои стихи, звуча все глуше и глуше, пока не
замрут. Пройдет еще время, и песню галерника они не услышат, позабыв о
давних ударах бича; покой в хлеве пребудет нерушимым, потому что ты отнял у
моря его власть. Глядя на стадо, тупо жующее свою жвачку, ты затоскуешь об
осмысленной жизни, о смерти -- вечной тайне, пробуждающей дух. Ты станешь
искать потерю, словно вещь среди прочих вещей. Напишешь несколько гимнов во
славу пищи и будешь надсаживаться, повторяя: "Я ем, вот я ем..." -- но вкус
хлеба останется тот же. Откуда тебе знать, что твою потерю не найти, словно
вещь среди прочих вещей, что не возместить ее воспеванием самой добротной
вещности, ибо нет в дереве места, где помещалась бы его суть; тот, кто ищет
суть в чистом виде, имеет дело с пустотой.
Неудивительно, что ты изнемог, отыскивая страсть к совершенствованию у
оседлых, -- ее нет.
"Заронить желание совершенствоваться, -- говорил мой отец, -- значит
разбудить жажду. Остальное придет само собой". Но ты снабжаешь готовым
пойлом сытые животы.
Любовь -- это взывание к любви. Совершенствование -- тоже. Основа его и
есть жажда. Но как поддерживать жажду?
Мы хотим одного: пьяница тянется к водке. Не из-за пользы: водка несет
ему смерть. Взращенный определенным укладом будет тянуться к нему. В нас
заложено инстинктивное стремление к постоянству, оно сильнее инстинкта
выживания.
Я не раз видел, как умирали крестьяне, оторвавшись от своей деревни.
Видел газелей и птиц, умиравших, попав к людям.
И если оторвать тебя от жены, от детей, от твоих привычек, погасить
огонек, которым ты жил -- он светил тебе даже сквозь стены, -- может
случиться так, что ты не захочешь жить.
И тогда, желая спасти тебя, мне придется позаботиться о царстве духа, в
нем возлюбленная будет ждать тебя, подобно зерну, спрятанному в житнице. И
вот ты живешь и живешь, ибо нет предела терпению.
Дом, которому ты принадлежишь, в помощь тебе и в пустыне. Возлюбленная
всегда тебе в помощь, пусть далекая, пусть спящая.
Непереносим для тебя развязавшийся узел, распавшийся мир. Ты умираешь,
если умерло твое божество. Оно питает тебя жизнью. И жив ты только тем,
из-за чего готов умереть.
Если я одушевил тебя высокой страстью, ты будешь передавать ее из
поколения в поколение. Научишь своих детей распознавать любимое лицо в
рутине вещности, царство -- в дробности гор, домов и стад, ибо только
царство и возможно любить.
Невозможно умереть во имя вещности. Долг смертью платится не тебе -- ты
путь, кладь, повозка, -- а царству Ты тоже в подчинении у царства. И если
царство воплощено, ты готов умереть, защищая его целостность.
Ты готов умереть ради смысла книги, но не за чернила и бумагу.
Ты и сам связующий узел, значимо не твое лицо, тело, достояние, улыбка
-- то, что взращивается тобой, та картина, что возникла благодаря тебе и
благодаря которой ты сбываешься. Ты творишь ее целостность, она -- и есть ты
сам.
Редко когда говорят о своей картине: нет таких слов, чтобы, обозначив,
передать ее другому. Трудно говорить и о возлюбленной. Ты назвал мне ее имя,
но именем не пробудить во мне любви. Я должен ее увидеть. Обозначить,
выявить твое царство могут только твои труды. Не слова.
Но ты видел кедр. Я говорю: "Кедр", -- и передаю тебе ощущение его
величия. Я окликнул кедр в тебе, и он встрепенулся смолистой хвоей.
Заставляя тебя служить любви, я окликаю в тебе любовь -- иного средства
я не знаю. Но когда кормежку приносят в стойло, какому богу ты захочешь
служить?
Бога знают и мои старухи, тратя глаза на снование иголки. Ты велел им
беречь глаза. Глаза им больше не в помощь. Ты остановил преображение.
Но во что преобразятся те, кого ты так старательно кормишь?
Ты можешь пробудить в них жажду обладания, но иметь -- не значит
преобразиться. Можешь пробудить страсть к вышитым пеленам. И они сделаются
сундуком, хранящим пелены. Как пробудить в них жажду к снованию иголки?
Только такая жажда -- жажда по-настоящему жить.
В молчании моей любви я пристально наблюдал за моими садовниками, за
пряхами. Я заметил: дают им мало, спрашивают с них много.
Будто на них, и только на них, возложены судьбы мира.
Я хочу, чтобы каждый дозорный был в ответе за все царство. Дозорный и
тот, кто обирает гусениц у себя в саду. И та, что вышивает золотой ниткой,
свет нитки едва мерцает, но вышивальщица украшает своего Господа, и Господь
в расшитых одеждах бдит над ней и оделяет ее Своим светом.
Я знаю один только способ взрастить человека: нужно научить его сквозь
вещество вещности различать целостную картину. Длить жизнь богов. В чем
прелесть игры в шахматы? В подчинении правилам. Но ты хочешь снабдить
игроков рабами, которые бы выигрывали за них.
Ты хочешь подарить каждому по любовному письму, потому что видел:
получая их, люди плачут или смеются, -- но ты удивлен, почему к твоим
письмам люди так равнодушны.
Мало дать. Нужно сотворить того, кто получит. Чтобы шахматы радовали,
нужно вырастить игрока. Чтобы любили, должна существовать жажда любви. Богу
нужен алтарь. Принуждая моих дозорных ходить сто шагов туда и сто обратно по
крепостной стене, я строю в них царство.
CXCV
Прекрасна та поэзия, что преобразится в поступки, воодушевив в тебе
все, даже мускулы. Поэзия -- мое священнодействие.
Но соблюдение правил, обычаев, обязательств, возведение храма и
торжественное шествие по дням года -- тоже поступки, только другого рода.
Я писал для того, чтобы обратить тебя в свою веру, дав тебе
почувствовать, пусть едва ощутимо, благо преображения и позволив на него
надеяться.
Конечно, ты мог читать меня рассеянно и ничего не почувствовать, ничего
не почерпнуть. Конечно, можно исполнить обряд и не очнуться, не пуститься в
рост. Душевная скупость легко отстранится от благородства, таящегося в
обряде.
Я совсем не рассчитываю, что в каждый свой час ты будешь мне послушен,
как не рассчитываю, что мой дозорный в каждый свой час будет исполнен
усердия к царству. Мне достаточно, если среди многих часов один будет моим.
И может случиться, что дозорного, от которого я не требую неустанного
усердия, в час, когда он мечтает об ужине, посетит озарение, ибо дух не бдит
неусыпно, иначе ты ослепнешь, но морю придает смысл черная жемчужина,
неведомо кем и когда найденная, году придает смысл праздник, а жизни --
смерть.
Что мне за дело, если мой обряд искажается теми, у кого искажено
сердце? Во время военных походов я видел, как черный колдун, обуянный
жадностью, заставлял свое племя приносить дары деревянной палке, выкрашенной
в зеленый цвет.
Что мне за дело, если колдун роняет свой сан? Скульптор, смяв глину,
сотворил жизнь.
CXCVI
Человек этот требует благодарности: он сделал им то, сделал это... Но
можно ли от дарения ждать урожая, снять его и сложить про запас? Одаряя
вновь и вновь, ты одушевляешь и длишь привязанность. Если ты не даришь
больше, ты уже как будто и не дарил никогда. Ты говоришь: "Я дарил вчера, и
со мной благодарность за эту заслугу". Я отвечу: "Заслуга эта была бы твоей,
