Говоришь, что чтишь справедливость. (Справедливость вообще, а не
справедливые поступки.) И во имя справедливости легко идешь на
несправедливости. Чтишь милосердие -- и без труда становишься жестоким,
служа ему.
Чтишь свободу, но сажаешь в тюрьмы несогласных с тобой.
А я? Я знаю справедливых людей, но не справедливость. Свободных людей,
но не свободу. Влюбленных, но не любовь. Точно так же, как не знаю ни
красоты, ни счастья, а только счастливых людей и прекрасные творения.
Все начинается с дела -- созидай, постигай, твори. Рано или поздно
придет воздаяние.
Но те, что любят возлежать в парадной постели, желают заполучить в свое
распоряжение главное, не преодолев дробности. Так курильщик гашиша за
несколько су опьяняется творчеством.
Кто они, как не гулящие, отданные на волю всех ветров? Как снабдишь их
любовью?
CLXXX
Я не люблю толстосумов, но принимаю их как ступеньку более высокую по
сравнению с вонючей, грубой помойкой, как обещание, что мой город станет
красивее. Помню, что противостояний нет, что от совершенства веет смертью.
Принимаю плохих скульпторов, надеясь на появление хороших, дурной вкус как
путь к хорошему, внутренние запреты как путь к свободе и толстосумов как
путь к дальнейшему облагораживанию, но не ради них самих, не во имя их --
принимаю ради тех, кого они способны кормить. Толстосум платит ваятелю за
статую, он -- житница насущного, где хороший поэт поклюет зерна,
необходимого для поддержания жизни. Зерно украдено у земледельца, украдено,
потому что в обмен предложены стихи, но крестьянин посмеется над стихами;
или статуя: ее он, возможно, не увидит, но, не будь грабителей-толстосумов,
у меня не было бы и ваятелей. Что мне за дело, если житница приобрела
обличье человека? Человек -- путь, кладь, повозка.
Но ты продолжаешь упрекать меня, говоря, что дурно, если склад зерна
станет складом стихов и статуй, закрытым для взгляда простых людей. Я
отвечу: опасаешься ты напрасно, тщеславие склонит толстосумов выставлять
напоказ свои сокровища, а что касается их дворцов, то они и так у всех на
виду; но запомни и другое -- облагораживает душу не использование готового,
а творческое горение: я ведь рассказывал тебе о царстве, что прославилось
умением танцевать, хотя ни толстосуму в серванте, ни простолюдину в музее не
сохранить станцованный танец, танец не превратишь в запас.
Ты возмущаешься, что у девяти из десяти меценатов нет никакого вкуса,
что они поощряют слюнявых поэтов и бездарных скульпторов! Я отвечу: до их
вкуса мне мало дела, но, если я хочу, чтобы дерево мое расцвело, я принимаю
все дерево целиком -- пусть стараются десять тысяч бездарных скульпторов,
тогда появится и один стоящий. Значит, мне и нужно десять тысяч житниц с
дурным вкусом и только одна, которая знает толк в вещах.
Но противостояний нет, а значит, нет и однозначности, море вызывает к
жизни корабли и топит их. Толстосум может и не быть путем, повозкой и
кладью, он может пожирать свой народ из одного-единственного наслаждения
переваривать пищу. Желательно, чтобы море не топило корабли, принуждение не
сковывало свободу, бездарность не уничтожала даровитости, толстосум не
пожирал царство.
Тут ты интересуешься, каким образом я намереваюсь избавить нас от
грозящей опасности. Нет у меня мер. Ты не спрашиваешь, как управлять
камнями, чтобы они сложились в храм. Храм рождают не камни -- архитектор: он
заронил зерно, оно -- притянуло камни. Я должен жить, творить, проторить
стихами дорогу к Господу, она поведет мой народ, сделает его усердным и
заставит зерно в житницах и толстосумов служить Господней славе.
Не подумай, что я озабочусь спасением житницы только потому, что она
обрела обличье человека. Не буду спасать и вонь, хоть она и присуща
золотарю. Золотарь -- путь, кладь, повозка. Не подумай, что мне интересно,
за что люди возненавидели несхожее с ними. Люди -- путь, кладь, повозка. Мне
нет дела до славословия и лести одних, до ненависти или восторгов других, в
каждом из людей я служу Господу. Я стою на склоне моей горы, я один, будто
вепрь, недвижим, словно дерево, что в бегущей реке времени перерабатывает
каменистое дно в пригоршню цветов с семенами и бросает их в ладони ветра, --
с ними улетает в свет слепой перегной, -- я вне призрачных противоречий в
своем бессрочном изгнании, ни "за", ни "против", не с этими и не с теми, я
над кровными узами, партиями, заговорщиками, я сражаюсь за дерево один
против всего того, из чего составлено дерево, ради всего того, из чего
составлено дерево, я--во имя дерева, и кто возразит мне?
CLXXXI
Вот и еще одна сложность: привести мой народ к свету истины я могу лишь
при помощи дела, никак не слов. Жизнь должно строить, как храм, тогда и
увидишь ее в лицо. Но что сделать из череды одинаковых дней, похожих на
уложенные в ряд камни? Однако, состарившись, ты скажешь: "Я праздновал
праздники моих отцов, выучил моих сыновей, потом женил их, и нескольких из
них, взрослых и крепких, Господь взял к Себе, чтобы они и дальше трудились
ради Его славы, и я похоронил их".
Дни твои -- чудесные семена, что преобразуют землю в песнопение и
протягивают его солнцу. Ты и зерно преображаешь в свет, светящийся в глазах
любимой, когда она улыбается тебе, а потом молится. И когда я рассеваю
семена, они сродни вечерней молитве. Я тот, кто идет, не спеша, и
разбрасывает семена под взглядами звезд, но если я окажусь слеп или
заносчив, как мне узнать свое предназначение? Из зерна вырастет колос. Колос
преобразится в человеческое тело, из человека родится храм во славу Господа.
И тогда я могу сказать об этом зерне, что в его силах собирать камни.
Для того чтобы земля стала храмом, достаточно одного крылатого семечка
в ладони ветра.
CLXXXII
Я не начну с того, что все знаю и понимаю, я просто пойду и оставлю за
собой след... Я принадлежу царству, оно мне, нас не разделить. Если я жду
чего-то, то только от того, что заложил собственными руками, я -- отец своих
сыновей, они -- плоть от моей плоти. Я не великодушен и не скуп, не жертвую
собой и не подвигаю на жертвы -- и если погибну на стенах города, то погибну
за самого себя, ибо и я -- часть моего города. Ибо естественно умереть из-за
того, чем жил. Но ты пытаешься найти, словно товар в лавке, живую радость,
которая дается только в вознаграждение. Ведь и город среди песков становится
для тебя алым гранатом, потому что он -- вознаграждение, и ты не устаешь
наслаждаться его ароматной мякотью и с наслаждением приникаешь к нему. Ты
бродишь по его рынкам, наслаждаясь пестрым развалом овощей, душистыми
пирамидами мандаринов, что тщательно выстроены, словно столицы посреди
провинций; но притягательнее всего для тебя пряности, магической силой они
равны бриллианту, раз щепотки сладкого перца довольно, чтобы привлечь
издалека вереницу парусных судов, каждый под своим флагом, чтобы заставить
тебя вспомнить и морскую соль, и гудрон портов, и запах кожаных ремней, что
овевал твои караваны посреди нескончаемого безводья, когда ты вел их к
неведомому чуду -- к морю. Поэтому я и говорю, что поэзию рынка пряностей ты
создал сам, своими мозолями, ссадинами, мучениями собственной плоти.
Но что ты найдешь, если нет у тебя победы, которую ты празднуешь, если
сжигаешь ты избыточные запасы масла?
Боже мой, да испив однажды воды из колодца Эль Ксур...
Да! Мне нужно праздничное торжество для того, чтобы вода сделалась
песнопением...
Так вот я и буду идти. Я пускаюсь в путь без большой охоты, но моя
житница -- перевалочный пункт для зерна, и я уже не могу различить, для
накопления она или для траты. Я хотел посидеть и насладиться покоем. Но
оказалось, что нет покоя. Теперь я знаю, что ошиблись те, что надеялись на
возможность почивать на лаврах прошлых побед, воображая, будто можно
запереть и сделать запас из победы, тогда как победа с тобой, будто ветер:
попробуй запереть его -- ветра нет.
Безумец, любя журчанье воды, запирает ее в бутылку. Ах, Господи! Я
стараюсь быть путем и повозкой. Езжу туда и обратно. Тружусь, как осел или
лошадь, с упрямым терпением. Я не вижу ничего, кроме земли, которую
перекапываю, а потом, завязав фартук, вижу только зерно, золотящееся у меня
под руками, зерно, предназначенное для сева. Тебе, Господи, выдумывать весну
и проращивать зерна во имя Твоей славы.
И вот я иду против течения. Я обрек себя на печальное хождение по
кругу, словно дозорный, которому хочется спать, который мечтает о супе, но
один раз в год бог дозорных шепчет ему: "Как прекрасен этот край... сколько
верности в дозорном... как он зорок в своем бдении!" Тебе воздается за твои
сто тысяч шагов по кругу. Я приду тебя навестить. Мои руки возьмут твое
оружие. Но вместе с твоими, как поддержка твоим. И ты ощутишь себя щитом,
укрывающим все царство. И моими глазами с высоты стен ты увидишь красоту
города. Ты, я, город станем единым целым. И любовь откроется тебе, как
жгучая рана. И если костер обещает быть прекрасным, если красота его --
достойная плата за твою жизнь, которую ты собирал полешко к полешку и сложил
поленницу, я позволю тебе умереть.
CLXXXIII
Семя кедра может посмотреть на себя и сказать: "Как я прекрасно, полно
сил и жизненной мощи! Я -- уже кедр. Лучше кедра, ибо я его суть".
Но я, я говорю, что оно пока еще пустое место. Оно -- повозка, кладь,
путь. Оно -- переключатель. Так пусть совершит переключение. Пусть, не
торопясь, подведет землю к дереву. Пусть выстроит кедр во славу Господа. Я
буду судить, каково оно, по его кроне.
И точно так же смотрят на себя люди: "Я такой или этакий..." Они
кажутся себе сокровищницей. В сокровищницу, где сложены необыкновенные
богатства, непременно ведет дверь. Достаточно найти ее на ощупь. Случай
поможет, и хлынут потоком стихи. А ты, застыв в неподвижности, будешь
слушать их голос.
Так поступает негритянский колдун. С видом знатока рвет он случайные
травки, собирает что ни попадя. Складывает все в большой котел и варит
безлунной ночью. Приговаривая слова, слова и снова слова. Он ждет, что от
его котла изойдет незримая сила и опрокинет войско, что движется к его
хижине. Но нет силы. Он вновь принимается за дело. Изменяет слова. Меняет
травы. И желание его не пропадает втуне. Видел и я, как древесное тесто и
черный отвар опрокидывали царство. Я имею в виду мою грамоту с объявлением
войны. Я видел котлы, из которых вылетала победа. В них изготовляли порох.
Видел, как слабое дрожанье воздуха, вышедшее из одной груди, поджигало мой
народ, словно пожар. Так призывали к бунту. Видел я и расположенные особым
порядком камни, благодаря им плыл корабль тишины.
Но я никогда не видел, чтобы что-то получилось из случайно собранных
предметов, если бы не было объединившей их воедино человеческой души. Если
от стихов я могу заплакать, то куча детских кубиков с буквами не выжала ни
из кого ни одной слезы. Непроросшее семя -- пустое место, сколько бы ни
восхваляло себя за то дерево, на которое пока себя не потратило.
Конечно, ты стремишься к Господу. Но из того, кем ты можешь стать,
совсем не следует, что сейчас ты уже таков. Всплески твоих желаний
бесплодны. В знойный полдень семечко, даже если оно семя кедра, не даст мне
тени.
Жестокие времена пробуждают спящего ангела. Продираясь сквозь нас,
разрывает он свои пелены и слепит глаза светом! Ох уж эти наши тесные,
скудные языки, пусть ангел вместит всех нас и сольет воедино! Пусть ангел
