если б вчера ты умер. Но ты жив. Весомо лишь то, с чем уходишь в смерть. Из
благородного человека, каким ты был вчера, ты сделался сегодня скупердяем.
Сегодня умрет скупердяй".
Ты -- корень, питающий дерево, оно живет благодаря тебе. Ты связан с
этим деревом, оно сделалось твоим долгом. Но вот ты, корень, говоришь:
"Больно много я потратил соков!" А дерево засохло. Так ли уж лестна корню
благодарность от смерти?
Если дозорный устанет всматриваться в горизонт и заснет, умрет город.
Не может дозорный ходить по стене про запас. Не складывает в запас биения
твое сердце. Житница не запас -- перевалка. Ты удобряешь землю и вместе с
тем ее обираешь. И ошибаешься относительно всего на свете. Отдохновение от
трудов созидания представляется тебе музейным залом, полным творений. В тот
же зал ты хочешь поместить и свой народ. Но нет вещей, нет творений самих по
себе. Вещь зависит от языка того, кто о ней говорит. Для ловца жемчуга,
куртизанки и торговца черная жемчужина -- три разные, не похожие друг на
друга вещи. Алмаз -- драгоценность, когда ты его нашел, когда продал,
подарил, потерял, отыскал, когда он сияет в диадеме, украшая праздник В
череде будних дней алмаз -- та же галька. Об этом прекрасно знает владелица
алмаза. Она запирает его в шкатулку и прячет далеко-далеко -- пусть спит. В
день рождения короля она достанет его. Он будет олицетворением его гордости.
Она получила его в день свадьбы. Он был олицетворением любви. Когда-то он
был олицетворенным чудом для старателя, старатель разбил породу и увидел
алмаз. Цветы радуют глаз. Но самые прекрасные цветы я бросил в море, поминая
погибших. Их не увидел никто.
Этот человек стал говорить со мной от имени своего прошлого. Он сказал:
"Я тот самый, кто..." Будь он мертв, я согласился бы почтить его. Никогда
мой друг, единственный подлинный геометр, не перечислял своих заслуг. Он был
служителем при треугольниках, садовником в саду символов. Однажды вечером я
сказал ему: "Ты должен гордиться своими трудами, ты столько дал людям..."
Помолчав, он ответил: "Разве дело в том, чтобы давать? Дающие, получающие --
что мне до них? Разве восхищает ненасытность князя, который требует и
требует себе жертв? Восхищают те, кто согласен стать жертвой? Получается,
что величие князя попирает величие подданных. Получается, что нужно выбирать
между одним величием и другим. Но если князь меня унижает, я презираю его.
Тогда как, если я принадлежу дому князя, его долг возвышать меня. Величие
моего государя в моем величии.
Что я мог дать людям? Я такой же, как они. Малая их частичка, что
размышляет о треугольниках. С моей помощью люди думают о геометрии. А я с их
помощью ем каждый день хлеб. Пью молоко их коз. Обуваюсь в кожу их волов.
Я отдаю что-то людям, но все, что имею, получил от них. Как распознать,
чего больше: отданного или полученного? Чем больше я отдаю, тем больше
получаю. И царство мое становится все благороднее. Грубый торгаш и тот не
минует дарения. И он не в силах замкнуть свою жизнь собой. Он находит себе
куртизанку, дарит ей бесценные изумруды. Куртизанка блистает. И он чувствует
себя в ореоле ее блеска. Ему приятен светящийся ореол. Но он мало чем
обогатился, став слугой куртизанки. Другой отдал себя королю. "Чей ты?" --
"Королевский". И воистину просиял".
CXCVII
Я знал человека, который жил только собой, не снисходя и до куртизанок.
Я говорил тебе уже о дородном министре с пухлыми веками, том самом, что
предал меня и под пытками отрекался и клятвопреступничал, предавая и самого
себя тоже. Да и как ему было не предать и себя, и меня? Если ты принадлежишь
дому, царству, Богу, ценой собственной жизни ты спасешь собственную суть.
Скупец так принадлежит своим сокровищам. Редкостный бриллиант стал для него
божеством. Он умрет, защищая его от грабителей. Но не таков обширный чревом.
Как божество он чтит самого себя. Бриллианты принадлежат ему и ему
прибавляют чести, но он им не принадлежит. Он -- черта, стена, тупик. И если
ты грозишь ему смертью, во имя какого из богов может он умереть? У него
только и есть что живот.
Любовь, выставляющая себя напоказ, -- низменная любовь. Любящий молча
созерцает свое божество и говорит с ним безмолвно. Ветка нашла свой корень.
Губы -- грудь. Сердце -- слова молитвы. Что мне до чужих мнений и оценок?
Скупец тоже прячет от всех свое сокровище.
Любовь молчит. Толстая мошна бьет в литавры. Да и что такое избыток,
если не выставить его напоказ? Что за кумир, если нет поклонников? Расписная
доска, прикрытая тряпкой на стене хранилища.
Мой дородный министр с пухлыми веками всегда говорил: "Мое царство, мои
стада, мои дворцы, мои золотые шандалы, мои женщины". Он всем был необходим.
Обогащал обожателей, что простирались перед ним ниц. И бестелесный ветер
чувствует, что существует, клоня колосья. "Я есть, -- думает он, -- потому
что клоню". Но мой министр не довольствовался благоговением -- наслаждался
он и ненавистью. Вдыхал, будто аромат, ибо и она твердила: "Ты есть. Ты
существуешь, раз заставляешь страдать". И он катился по телу народа, словно
карета.
Он был бурдюком, раздутым от низкопробного словесного ветра. Чтобы
быть, нужно растить дерево, в котором сбудешься. Ты -- путь, кладь, повозка.
Чтобы поверить в тебя, я должен увидеть твое божество. Мой министр был ямой
для накапливания запасов.
И я сказал ему:
-- Долго слышал я от тебя: "Мой... мой... мой..." -- и по доброте своей
обернулся на бой твоего барабана, подозвал и смотрю. Вижу склад всевозможных
товаров. Что принесло тебе твое богатство? Ты -- кладовка, сундук и в той же
мере, как они, полезен и существуешь. Тебе приятно слышать: "Сундуки
ломятся", -- но сам ты что, собственно, такое?
Если я прикажу отрубить тебе голову из удовольствия посмотреть на
выражение твоего лица, что переменится в царстве? Сундуки твои останутся на
месте. Что прибавляешь ты к своим богатствам? Чего они без тебя лишатся?
Толстяк не понял вопроса, обеспокоился и засопел. А я продолжал:
-- Не подумай, что я пекусь о справедливости, которая всегда
относительна. Сокровища, скопленные в твоих подвалах, великолепны, но не они
меня заботят. Да, ты ограбил мое царство. Любое семечко грабит землю, силясь
вырастить дерево. Покажи мне дерево, которое ты вырастил.
Меня не тревожит, что шерстяной плащ и хлеб, пропитанные потом пастуха
и пахаря, достались ваятелю. Пот их преобразился в каменное лицо статуи, и
неважно, увидят они эту статую или не увидят. Грабит житницы и поэт, он ест
хлеб, но не жнет и не сеет. Он питает собой поэзию. Ради своих побед я
отнимаю жизни у сыновей моего царства. Но я сотворил царство, а в нем они --
сыновья. Покажи мне, чему ты служишь -- статуе, дереву, поэзии, царству. Ибо
ты -- путь, кладь, повозка...
Тверди хоть тысячу лет "мое... мое... мое..." -- что узнаю я о твоей
дороге? Как послужил ты своим поместьям, драгоценным камням и золоту? Не
подумай, что я растапливаю ледник, заботясь о болоте. Никогда я не попрекну
зерно жадностью, с какой втягивает оно в себя соки. Оно будоражит почву, оно
не помнит себя, и дерево, которое оно высвободит, ограбит его. Ты награбил,
но что проросло и ограбило тебя?
Прекрасна королева далекого царства. Алмазы, выстраданные ее народом,
украсили ее корону. Бродяги и нищие ее царства, забредя в чужую сторону,
издеваются над тамошними бродягами: "Ваша королева -- ободранка, -- говорят
они. -- А вот наша сияет, будто лунный свет и яркие звезды..." Но ты сложил
в одну кучу жемчуга, бриллианты, поместья только для того, чтобы прославить
свое толстое брюхо. Ты воздвиг кумирню, но она жалка, ей не облагородить
пошедшего на нее материала. Ты совместил все в одно, но не возвысил, а
принизил. Жемчужина на пальце беднее манящего обещания моря. Я уничтожу твой
узел, он возмущает меня, твою кумирню я превращу в унавоженную землю для
растущих деревьев. Но что мне делать с тобой? Что делать с семечком от
дерева, которое обезобразило землю, как обезображивает тело язва?
...И все же мне не хотелось бы, чтобы тощую справедливость путали с той
высокой, которой служу я. Я говорю: "Случилось так, что взяточничество,
воровство, всяческая низость собрали сокровища, которые иначе были бы
рассеяны и ничему не служили. Сокровище возвышает своего обладателя, но
гораздо важнее, чтобы обладатель возвышал свое сокровище. Я могу его
отобрать, разделить и превратить в хлеб для моего народа, но народ мой
многочислен, и мало чему поможет один сытый день. Если дерево выросло и оно
добротно, я превращу его в мачту моего корабля, но не пущу на дрова ради
часа тепла. Что он даст, этот час? Зато спуск корабля на воду будет для всех
великим праздником.
Вот и это сокровище я хочу превратить в чудо, что радовало бы сердце
многих. Я хочу вернуть людям вкус к чудесам. Благо, если нищий ловец
жемчуга, -- не так-то просто достаются эти жемчужины со дна моря, -- поверит
в чудодейственность жемчужного зерна. Все ловцы станут куда богаче от той
единственной жемчужины, что мягко светится в чьих-то руках раз в году;
скудная прибавка к трапезе по справедливом разделе всех жемчужин мало их
обрадует. Манит в морскую зыбь чужая жемчужина.
CXCVIII
Я ищу высокой справедливости, ищу высокого применения низостью
скопленному сокровищу, ибо всегда стою за храм, а не за отдельный камень. Не
хочу вместо ледника -- лужи, вместо храма -- кучи камней, не хочу
разграбления сокровища. Единственное ограбление, которое я чту, --
ограбление земли семенем, семя ограбит и себя и умрет ради дерева. Я не
стремлюсь обогатить каждого на кроху, прибавив одну жемчужину -- куртизанке,
меру зерна -- пахарю, козу -- пастуху, золотую монету -- скупцу. Ничтожно
это обогащение. Я хочу, чтобы уцелела полной сокровищница. Все вокруг тогда
засветится ее отблеском, словно море, манящее жемчужиной. Сотворив божество,
не делишь его, каждому оно достается целиком.
Но ты оскорблен в своей жажде справедливости.
-- Бедны и пастух, и пахарь, -- говоришь ты. -- По какому праву лишаешь
ты их достояния? Во имя каких выгод должны они отказаться от него? Во имя
какого бесполезного для них божества? Я должен распоряжаться плодами моих
трудов. Захочу -- накормлю сказителя. Захочу -- отложу излишек для
праздника. Но по какому праву, вопреки моему желанию, на моем поту и крови
ты собираешься построить часовню?
-- Твоя справедливость, -- отвечу я ему, -- призрачна и недолговечна,
она пригодна лишь для этой ступеньки. Разве спрашиваешь ты у земли, хочет ли
она растить зерно? Земля не знает, что такое зерно. Она -- земля, и только.
Ты тоже не можешь хотеть тебе неведомого. Ты равнодушно смотришь на
проходящую женщину. С чего тебе в нее влюбляться? Хотя, возможно, она и есть
твое счастье.
Кто сожалеет о том, что ему неинтересны треугольники? Не сожалеет никто
и о своем несожалении. И справедливо, потому что сожаление это было бы
нелепо. Дело зерна прибавить значимости земле. Она становится землей,
рождающей пшеницу. Не собирается и зерно преображаться в стремительность
мысли, сияние глаз. Оно -- зерно, и только. Дело человека питаться хлебом,
претворяя его усердие и вечернюю молитву. Вот и мой пахарь не собирается
поливать своим потом землю, взращивая поэзию, геометрию, архитектуру, он
ничего не смыслит в них, они для него чужие. Свой труд он захочет потратить
на усовершенствование плуга, и это естественно: он -- пахарь.
Но я оберегаю не камни, а храм, не землю, а дерево, нс плуг пахаря, а
постижение. Я чту творческое начало, пусть на первый взгляд оно -- сама
