опускаться, отдыхая, на колени, но твоя кладь будет сохранять равновесие, --
так дерево раскачивается на ветру, не опасаясь растерять груз зреющих
апельсинов.
Я смакую твое рвение, мой народ, ты готовишь для себя кокон
сорокадневного пути по пустыне; я не вслушиваюсь в ветер слов, зная, что не
обманываюсь в своем знании о тебе. Ибо накануне похода я иду в молчании моей
любви и слышу скрип ремней, сопение верблюдов, жаркие споры о дороге, по
которой нужно идти, о проводниках и о том, как распределить обязанности. Я
не удивляюсь, что вы не восхищаетесь будущим паломничеством, нет, напротив,
в самых черных красках описываете вы прошлогоднее: высохшие колодцы, знойный
ветер, змей, что таятся в песке, будто незримые нервы, засады грабителей,
болезни, смерть; я знаю -- говорит в вас стыдливость любви.
И хорошо, что ты скрываешь свой трепет перед Твоим Господом, мой народ,
восхищаясь золотыми куполами святого города, ибо Господь для тебя не готовый
подарок и не припрятанный впрок припас, Он -- торжество, венчающее долгое
шествие твоих бед и несчастий.
И если люди заранее рассуждают о том, что должно их облагородить, как
иной раз рассуждают корабелы о парусах, ветре и море, -- я не доверяю им,
опасаясь, что они недосмотрят за досками и гвоздями, словно отец, что начал
слишком рано молиться о красоте для своей дочери. Я люблю песни кузнецов и
плотников -- они славят не запас, что сам по себе ничто, но путь, ведущий к
кораблю. Вот корабль оснащен, паруса наполнены ветром, и пусть мои моряки
поют не о волшебном острове -- о морских опасностях, -- тогда я поверю: они
победят.
Они узнают, каковы они, при помощи страданий, пути, повозок, клади. А
ты окажешься слепцом, если, доверившись жалобам и проклятиям, которые тешат
их сердце, встревожишься и пошлешь им сказителей с медовыми устами, которые
не будут петь о смерти в пустыне, а только о красоте заката. Что мне до
счастья? Оно бесформенно. Ведет меня откровение любви.
Караван отправился в путь. Вот оно, таинственное переваривание пищи,
тишина, кромешная тьма кокона, отвращение, сомнения, боль, ибо любое
преображение -- боль. В этот час не пристало тебе воодушевление -- только
верность, хотя ты, ничего не понимая, потерял в себе опору и ни на что в
себе не полагаешься, -- тот, каким ты был вчера, обречен на смерть.
Как мучительно ощутима тебе прохлада твоего дома, сладость воды для
чаепития в серебряном кувшине перед часом любви. Мучительно воспоминание о
ветке под окном, о кукареканье петуха во дворе. Ты шепнул себе: "Я из своего
дома", -- потому что в пустыне оказался бездомен. Вспомнил ты и своего осла,
которого будил поутру, лошадь, собаку, таинство общения с ними -- они тебе
отвечали. И вместе с тем были словно бы замурованы в чем-то своем, и ты не
знал, дорожат ли они своим кровом или тобой? Из далекой дали твоего
отлучения тебе так необходимо потрепать своего осла по холке, погладить по
храпу, может быть, для того, чтобы приободрить его, будто слепца в глубинах
его ночи. И конечно, в день, когда иссякший колодец предложит тебе лишь
зловонную грязь, сердце твое сожмется, ты вспомнишь доверчивое лепетанье
родника возле дома.
Так запеленает тебя кокон пустыни. На третий день шаги твои увязнут в
смоле ее нескончаемости. Соперник всегда возбуждает, и на удар ты отвечаешь
ударом. Но пустыня берет один твой шаг за другим, будто затянувшаяся
аудиенция -- твои любезности, до тех пор, пока ты в конце концов не
замолчишь. Ты шагаешь по пескам с самой зари, но меловое плоскогорье, что
слева от тебя на горизонте, осталось там и к вечеру. Ты изнуряешь,
изнашиваешь себя, ты как ребенок, что перебрасывает лопаткой землю, задумав
переместить гору Но гора и не подозревает, как старательно он трудится. Ты
словно бы заблудился в свободе без границ, и усердие твое при последнем
издыхании. В этих паломничествах я предлагал своему народу вместо хлеба
камень, насыщал колючками. Мой народ, я обрекал тебя на дрожь от ночного
холода. Отдавал огнедышащей песчаной буре, и ты ложился на землю, прикрывал
одеждой голову, чувствовал на зубах скрип песка и отдавал солнцу свою
телесную влагу. Но опыт научил меня: слова утешения здесь излишни.
"Наступит вечер, -- мог бы сказать я, -- похожий на синеву моря.
Задремлют песчаные дюны, будто стога. Ты будешь идти в прохладе по твердому
влажному песку..."
Но на губах у меня останется привкус лжи, своими выдумками я призову к
существованию в тебе кого-то не похожего на тебя. Поэтому в молчании моей
любви я без обиды слушаю твои проклятья.
-- Возможно, ты прав, Господи! Возможно, завтра, Господи, выживших ты
преобразишь в толпу блаженных. Но что нам до этих незнакомцев! Сейчас мы
словно пригоршня скорпионов, обведенных огненным кругом! Такими они и должны
быть во славу Твою, Господи! Вдруг, будто взмахом сабли сметя облака с неба,
налетел свирепый северный ветер. Выдул с голых песков все тепло до капли.
Ледяные лучи звезд пронзили плоть до костей, пригвоздив людей к земле. Что
мне сказать им?
-- Разгорится заря, хлынет свет. Тепло солнца, будто кровь, разогреет
замерзшее тело. Вы закроете глаза, чувствуя, как оно растекается по жилам...
Но они ответят мне:
-- Вместо нас Господь, может, и посадит тут завтра сад со счастливыми
цветами и по Своей доброте будет питать их. Но этой ночью мы -- несжатая
полоска ячменя, которую треплет ветер.
И они должны быть такими во славу Твою, Господи!
Я отошел в сторону от страдальцев и так стал молиться:
-- Господи, благо, что они отказались пить мою ложь. Они плачут и
жалуются, но не это главное, я -- хирург, починяю тело, оно издает крик. Я
знаю, в них вмурованы и запасы радости, но не мне отвалить камень. Для
радости не подошло еще время. Плод должен созреть, тогда он станет сладок.
Мы проходим неизбежный час горечи. В нас нет ничего, кроме разъедающей
кислоты. Только время вылечит нас и преобразует в радость во славу Твою!
И я повел свой народ дальше, питая его камнями, насыщая колючками. И
наконец мы сделали, поначалу ничем не отличимый от других бессчетных шагов,
отданных пространству, волшебный шаг. Торжественный шаг, увенчавший
священнодействие пути. Благословенный шаг среди всех прочих шагов: распался
кокон и отдал крылатое свое сокровище царству света.
Так веду я своих воинов ужасами войны к победе, ночным мраком к свету,
тяжестью камней к храму, пустыней грамматики к певучему стиху, отвесными
склонами и пропастями к пейзажу, открывшемуся с вершины горы. Мы в пути, и
мне нет дела до твоего отчаяния и тревог, не доверяю я и сентиментальным
гусеницам, которым мнится, что они влюблены в полет. Мне нужно, чтобы
гусеница пожрала самое себя в пекле пересотворения. Нужно, чтобы ты пересек
свою пустыню.
У тебя нет доступа к источнику радости, спрятанному в тебе, прежде --
чем ты проторишь к нему дорогу. Ты оказался изобретательнее и выиграл партию
в шахматы, как ты радостен, но не в моей власти подарить тебе радость за
так, обойдя священнодействие игры.
Поэтому я и хочу, чтобы на ступеньке, где священнодействие -- ковка
гвоздей и обстругивание досок, пелись песни кузнецов и плотников, а не песня
корабля. Я предлагаю тебе невеликую победу -- гладкую доску, выкованный
гвоздь, -- но она обрадует твое сердце, если ты стремился и желал их. Ты ни
на что не променяешь бревно, если жаждешь построить корабль.
Но я видел: человек, играя в шахматы, тайком позевывал и отвечал на ход
противника так безразлично-снисходительно, словно его, давно зачерствевшего
сердцем, принудили возиться с детьми.
-- Гляди, какой у меня флот! -- говорит семилетний капитан, показывая
на белые камешки.
-- Прекрасный флот, -- соглашается зачерствелый сердцем, тупо глядя на
камешки.
Самолюбивому тщеславцу, что не пожелал всерьез вжиться в
священнодействие шахматной игры, не дастся и вкус победы. Если из тщеславия
ты не возведешь в божество доски и гвозди, тебе не построить корабль.
Книжный червь, который не знает, что значит строить, предпочитает, в
силу утонченности, песню корабля песне плотников и кузнецов, а когда корабль
оснащен, спущен на воду и летит вперед с толстощекими парусами, он, не желая
замечать неустанное борение с морем, поет о волшебных островах, -- да,
конечно, острова -- главное и в ковке гвоздей, и в обстругивании досок, и в
борении с морем, но только если ты не пренебрег ни одной из ступенек,
ведущих тебя к преображению. Когда ты преобразишься, ты увидишь, как из
морской пены поднимается остров. Но тот, кто, едва взглянув на первый
гвоздь, зашлепает по теплой жиже мечты, воспевая разноцветных колибри и
сумерки на коралловом атолле, вызовет у меня только отвращение к этим
птичкам, потому что мне по вкусу ноздреватый ломоть хлеба, а не сладкий
компот, я в него не верю, я--с островов дождя, где живут серые птицы, и,
чтобы поманить меня иным райским островом, нужна песня, что всколыхнет во
мне бесцветное небо и серых птиц.
Но я, который не строил храма без камней, который добирался до сути,
только преодолев разброд и разноголосицу, я, который не говорил о цветах
вообще, а только вот об этом одном -- с пятью лепестками алого цвета, я,
который ковал гвозди, стругал доски и принимал на себя напор мускулистого
моря, только я могу спеть для тебя об острове, плотном и весомом: я своими
руками извлек его из морских глубин.
То же скажу я и о любви. Книжный червь славит ее вселенскую полноту.
Его гимны не помогли мне никого полюбить. Чья-то отдельная, частная
привязанность проторила мне дорогу к любви. У нее свой собственный голос.
Особенная улыбка. Нет ей подобий. А вечером, облокотившись на подоконник, я
окунулся не в свое отдельное озерцо, а словно бы узрел лик Господа. Потому
что каждому из нас нужна подлинная тропинка, она сворачивает здесь и здесь,
она белая от пыли, с шиповником на обочине. По такой тропинке ты непременно
куда-нибудь придешь. Умирающий от жажды идет в мечтах к роднику. И умирает.
То же скажу я и о жалости. Ты говоришь мне о страдании детей и вдруг
видишь: я зеваю. Ты никуда меня не привез. Ты сообщил: "При кораблекрушении
утонуло десять детей..." Что мне арифметика? Я не заплачу в десять раз
сильнее, если число погибших удвоится. Вдобавок со дня основания царства
погибли десятки тысяч детей, а мы все-таки рады жизни и порой чувствуем себя
счастливыми.
Я заплачу о том ребенке, к которому ты приведешь меня настоящей
тропкой. Благодаря моей розе я увидел все остальные, благодаря твоему
ребенку я почувствую всех остальных и заплачу, но не обо всех на свете детях
-- обо всех на свете людях.
Однажды ты рассказал мне о мальчишке, весноватом хромоножке -- козле
отпущения всей деревни, -- достойные жители ненавидели безродного
попрошайку, что пришел к ним неведомо откуда.
-- Чума и позор нашей прекрасной деревни! -- кричали ему. -- Поганка на
нашей благородной земле!
Повстречав его, рассказчик спрашивал:
-- Эй ты, весноватый, у тебя что, нет отца? Тот молчал.
В друзьях у него были только козы, бараны, деревья, и рассказчик,
бывало, задавал ему и такой вопрос:
-- Чего не играешь со сверстниками?
Тот молча пожимал плечами. Сверстники швыряли в него камнями:
урод хромонога, пришел из уродской страны, где все плохо и все не так!
Иногда он отваживался подойти к играющим; красивые, складные мальчики
вставали враждебной стенкой:
-- Вали отсюда, краб ползучий! Твоя деревня от тебя отказалась, так ты
