иностранцу? Почему не ударить по серости? Степанов
улыбнулся.
- У нас появилась еще и новая литература, так сказать,
неприкасаемая. Увы... Но самое досадное заключается в
том, что молодых писателей очень мало, тревожно мало...
- Отчего? - несколько раздраженно, не глядя на
Степанова, спросил Игорь Савватеев.
- Однозначно не ответишь. Мы, старшее поколение, видимо,
в чем-то виноваты. Мало ищем. Излишне опекаем. Не
очень-то готовы к проблематике, с которой идут в жизнь
молодые. Но и молодежь виновна, сторонится острых тем,
выплескивает на бумагу самих себя, сплошные исповеди...
Поступают в Литературный институт, чтобы научили их
писать... А можно ли? Вот актера надо учить ремеслу с
детства. Вся история лицедейства говорит за
это-преемственность театральных фамилий, взять, к примеру,
тех же Садовских, Ливановых, Абдуловых. Но и в актерском
деле мы портачим; французские продюсеры знают, что картину с
Бельмондо будут смотреть все, вот они его и катают. А мы
расхитительны по отношению к своим актерам. Отчего нет
блестящих сценариев на Крючкова, Гурченко, Баниониса,
Тихонова, Куравлева, Гафта, Броневого, Волчек, Петренко,
Басилашвили, Ульянова?! Я понимаю, жажда режиссерского
открывательства, но ведь Феллини не боялся тащить из картины
в картину Мастроянни! Никогда не забуду фильм Лео Арнштама
"Глинка". Там наш, далеко еще не оцененный артист Петр
Алейников поразительно сыграл Пушкина; причем без слов,
какая-то необыкновенная пантомима! А зрители смеялись,
потому что хотели видеть Алейникова Ваней Курским и ни кем
другим. Актерский век короток, а съемки фильмов чудовищно
затянуты...
- Почему, - спросил кто-то из молодых, явно не
востоковед, - американское телевидение каждую неделю дает
фильм о прокуроре, судье, частном детективе, сыщике,
работнике дорожной полиции, агенте из ведомства по борьбе с
наркотиками, о фэбзэровце, црушнике, привлекая к экрану
миллионную аудиторию, а у нас такие фильмы показывают раз в
месяц?
- Вы задали мне вопрос, который я постоянно ставлю перед
коллегами с телевидения, - ответил Степанов. - Во-первых,
сказывается старое отношение к теме: раз полиция, значит,
несерьезно, второсортность, дешевка. Во-вторых, ревнивое
удержание за фалды тех, кто может вырваться вперед на теме;
вопрос популярности, то есть лидерства, тоже не сбросишь со
счетов; честолюбие в мире искусства совершенно особое, и
отнюдь не только нашему обществу это присуще, почитайте
дневники братьев Гонкур про то, как критика поносила Флобера
и Золя: несерьезно, скучно, сенсационно, жажда дешевой
популярности... А как травили "Братьев Земгано"? А что
писали про Гюго, пока он не стал живым памятником?!
- Не слишком ли суровое обобщение? - усомнился
Савватеев. - Послушав тебя, наши молодые товарищи могут
решить, что склоки непременный атрибут мира искусства.
Степанов хотел было возразить, но Распопов, перебив его,
стал рассказывать о том, как он встречался в Москве с
друзьями; потом стали пировать, за столом нет- нет да и
возникал спор; все читают все, все знают про всех в мире
кино и театра.
Распопов вспоминал тех, кого уже нет, боже ты мой, как
неудержимо летит время!
- Ты заметил, Мить, - вздохнул Распопов, - что мы в
чем-то не готовы к новым скоростям, к новому ритму времена,
надо б думать про то, как продлевать часы, а мы гоним их,
гоним, гоним...
Как раз в это время Фол, приняв третью таблетку аспирина
- голова раскалывалась, знобило, - встретился с литературным
агентом Робертом Маклеем у него в бюро, в маленьком доме,
который тянулся вверх, словно труба камина; комнатки были
крохотные, лепились одна на другую; семнадцатый век, тяжелые
деревянные балки, стрельчатые маленькие окна, множество
старинных книг на стеллажах; двадцатый век был представлен
телетайпом, который работал беспрерывно, и эта его сухая
работа казалась здесь противоестественной, жутковатой.
Фол разложил перед Маклеем фотографии: Степанов с Че
Геварой на Кубе; с Альенде; с принцем Суфанувонгом в
партизанских пещерах Лаоса; с палестинцами в Ливане; с Хо Ши
Мином; с Омаром Торрихосом в Панаме - все это было
ксерокопировано из его путевых очерков, но на особый манер,
чтобы создать впечатление, будто кадры сделаны скрытой,
камерой; загодя сработали в фотоателье Брауна в Нью-Йорке;
ничего предосудительного; своеобразная форма подачи,
никакого искажения первоисточника. А последнее фото,
цветное, сделано сегодня на аукционе "Сотби": в первом,
самом престижном ряду князь Ростопчин, каменно улыбающаяся
Софи-Кл°р, дочь личного секретаря покойного короля, и
Степанов.
- Текст очень краток, - продолжал Фол. - Подписи под
каждым фото вот здесь, - он, ткнул негнущимся пальцем в
листок бумаги. - Загадочный писатель Степанов вместе с Че
во время планирования партизанской акции. У партизан
Вьетнама накануне штурма Сайгона- в их форме, заметьте себе.
С палестинцами во время боев в Ливане. Ну и все в этом же
роде. Материал надежен вполне. А последнее фото, где он в
"Сотби", должно, быть особенно крупным. Подпись: "КГБ
внедряет Степанова в высшее общество Англии". И все.
Только вопрос. Как?
- Беру. Сколько хотите за материал? Дэйвид (репортер
"Кроникл", с ним поддерживали постоянный контакт люди из
местной резидентуры, рекомендовал Фола, его рекомендации
ценились, получал процент со сделки) сказал, что вы не
станете драть слишком много.
(Дэйвид, посмотрев материалы, назвал цену: двести
фунтов; Фол исходил именно из этой суммы в своей игре; если
просишь дешево, к материалу относятся с недоверием.)
- Семьсот фунтов, - сказал Фол. - По-моему, вполне
нормальная цена.
- Мистер Вакс, это несерьезно.
Фол сгреб фотографии, зевнул.
- Пятьсот мне предлагал О'Лири.
(Литературный агент О'Лири был готов уплатить двести
пятьдесят, с ним час назад говорил Джильберт;
психологическая атака; называй цену, шотландец, скорее
называй цену, я ведь сам готов тебе уплатить, только б
завтра это появилось в вечерних выпусках, накануне шоу в
театре, давай, шотландец, все равно я тебе всучу эти
материалы, ты обложен, бери.)
Уступил за двести пятьдесят - при условии, что будет
напечатано завтра вечером; подписали соглашение, обменялись
рукопожатием; "Только спускайтесь осторожнее, мистер Вакс,
лестница коварная, можно поломать ноги. До завтра.
Примерно в двенадцать я сообщу вам, в какой газете это
пойдет. Кстати, вы не предложили свой заголовок?" - "Да?
Заголовок очень простой: "Кто вы, доктор Степанов?" -
"Намек на Зорге? Пойдет. Совсем неплохо".
- Слушай, Мить, - сказал Распопов, - а ты знаешь, что Зия
стал полным академиком?
- Знаю. Я гостил у него в Баку.
Зия был старше всех в институте; в сорок девятом, когда
они поступили, ему исполнилось двадцать шесть; старик; на
висках ранняя седина; в лацкане потрепанного пиджака Звезда
Герой Советского Союза. В тридцать седьмом его отец попал в
беду; когда началась война, Зия ушел добровольцем; первую
медаль получил совсем еще мальчиком; стал лейтенантом;
попросился командиром штрафбата; перед тем как вести
штрафников на прорыв глубокой обороны немцев, написал письмо
в Москву, хлопотал за отца; был ранен, отец стал работать в
шахте вольным; в сорок четвертом году отбили у немцев хутор
на Западной Украине; пришла бабка в слезах: твои солдаты
своровали порося, так уж его берегла, так хранила, чем жить
теперь?!
Зия выстроил штрафбат, вывел на плац старуху, та сразу
указала на двух рецидивистов.
"За мародерство у нас одно наказание", - сказал Зия.
Бабка запричитала: "Пощади их, молодые ж, бог с ним, с
тем поросем!" - "С поросем-то ладно, - ответил Зия, - но они
носят форму Красной Армии, позорят ее, нет им прощения".
Бабка повисла у него на шее, и он сразу же вспомнил свою
худенькую азербайджанскую маму, такие же лопатки у этой
старушки были острые, и так же волосы ее пахли дымом;
"Ладно, гады, - сказал Зия, - сейчас побежите по дороге
вокруг хутора и будете кричать каждому встречному, что
красноармейцы, пусть даже штрафники, никогда не были и не
будут мародерами!"
Те побежали; Зия запряг своего коня в маленькую
одноколочку, поехал следом; не проследишь - залягут в
кустах, знаю я эту публику.
А навстречу двум, бежавшим по пыльной дороге и кричащим,
что мародеров в батальоне славного капитана Зии нет и не
будет, ехал генерал; подозвал к себе бегущих, выслушал,
дождался Зию на его повозочке и сказал, что существует
трибунал, который обязан рассмотреть факт кражи и наказать
виновных, но оскорблять достоинство человека никому не
позволено; тоже мне, Синдбад-Мореход, пускает впереди себя
герольдов; самого под трибунал за нарушение устава; правда,
трибунала можно избежать, если сейчас же поднимешь своих
людей и передислоцируешься к Дубраве, туда гонит немецкая
танковая бригада: удержишь мост, закрою вопрос, нет - пеняй
на себя. Продержаться надо сутки, пока подойдет артиллерия.
Держаться пришлось трое суток. Из батальона остались
всего девять человек; генерал приехал, обошел строй - все
едва стоят на ногах; опросил каждого: "За что угодил в
штрафбат?" - потом объявил о награде. Комиссару Зии
двадцатилетнему Вите Фаину, израненному до того, что стоять
не мог, лежал, почерневший, возле дерева, дал "Красное
Знамя" и пошел к машине; Зия молча сопровождал его; только,
когда генерал захлопнул дверцу, сказал обиженно: "А я что,
хрен собачий?" Генерал усмехнулся. "Про тебя особый
разговор". Через месяц Михаил Иванович Калинин вручил ему
Звезду Героя; отец вернулся в Баку; такая жизнь.
Распопов отошел к телефону. Леночка (по-прежнему милая,
только пополнела, а была как стебелек) предложила тост за
альма-матер; жаль, что закрыли наш институт востоковедения,
именно в тот год прихлопнули, когда американцы открыли сотый
по счету востоковедческий центр; таинственно мыслило
Министерство высшего образования, ничего не скажешь;
вспомнила, заливаясь смехом, как мучались девочки с
произношением китайского глагола "мочь": помянула добрым
словом преподавателей: какие же хорошие люди, какой
великолепный дух дружбы был у них со студентами, никакого
покровительства, открытость; особенно хорошо говорила о
профессоре Яковлеве, работы которого одно время сильно
критиковали за следование учению Марра; он читал свои лекции
блистательно, посмеивался в прокуренные усы, никому не
ставил оценку ниже четверки, вопрос стипендии для студента
нешуточный, особенно в те годы.
Степанов вспомнил, как Зия сразу после получения
стипендии (ему платили повышенную) отправлялся в магазин,
покупал макароны, сахар, соль и чай на месяц вперед,
откладывал сотню (нынешнюю десятку) на молоко и яйца, вполне
хватит; одну сотню заначивал на обеды в студенческой
столовке; остальные шли на веселье; танцевали до трех утра,
тогда это разрешалось; потом шли пешком в общежитие,
распевая песни, когда рядом Зия - ничего не страшно.
- Слушай, - сказал Савватеев, - а почему в твоих книгах
нет наших домашних проблем. Мить?
- Это как? - не понял Степанов.
- Ну, ты ведь все больше ударяешься в историю или
политику...
- По-твоему, эти ипостаси бытия к домашним проблемам не
имеют отношения?
- Обиделся, что ли?
- Нет, отчего же?
- У тебя нет ничего ни об утраченных традициях, ни о
трудностях, которые переживает деревня, ни о тревожных
симптомах среди нынешней молодежи... Большая литература
всегда рождалась на ниве внутренних проблем.
- Может быть, - вспомнив московского редактора Федорова,
ответил Степанов, поняв, что спорить бесполезно.
- Слушай, - Савватеев еще ближе придвинулся к нему, - а
ты действительно не помнишь меня?
- Не сердись. Ты ведь был старше?
Тот пожал плечами.
- Не в этом дело. Я же в комитете разбирал твое
персональное дело. Вел то заседание комитета. Неужели не
помнишь?
Степанов заново посмотрел на этого седого человека, но
все равно не увидел в нем того, кто тридцать два года назад
требовал исключить его из комсомола; неужели он? Слава
