Би Би Си... Пропагандистская машина Гитлера завопила о
"войне нервов", которую постоянно ведет английский
империализм... Мы попались в ловушку, как пугливые дети...
Кто-то очень ловко пугает вами американцев... А я не из
пугливых... Поэтому я готов обсудить вопрос о судьбе
картины Врубеля... Я не могу уступить ее по вашей цене, но
отдам, если вы вернете мне мои двадцать тысяч.
Ростопчин достал чековую книжку, молча вывел сумму,
протянул сэру Мозесу, тот поднялся, положил чек на
письменный стол, взял тонкую папку, вернулся и сказал:
- К сожалению, я лишен возможности сделать подарок
русским, это могут неверно истолковать в Лондоне, но вам я
хочу передать письма, связанные с судьбой военного художника
Верещагина, - и протянул Ростопчину папку.
Ростопчин открыл ее, сразу же вспомнил мамочку, потому
что письма были с "ятями", на толстой голубоватой бумаге и с
той орфографией, которой до конца дней пользовалась
старенькая в Переписке с друзьями, уехавшими в Австралию.
XIII
"Любезный друг Аким Васильевич!
Вы слыхали новости про Верещагина? Бьюсь об заклад, нет!
А оне заслуживают того, чтобы их знать, поскольку весьма
занятны.
Вернувшись с Шипки и написамши уйму картин, Верещагин был
заверен придворным живописцем Боголюбовым, что Великий Князь
наверняка захочет купить для Государя весь его Болгарский
цикл. И верно, в гостиницу к Верещагину явился адъютант
Цесаревича, пригласил художника пожаловать во Дворец,
представиться. Тот поехал, ждал час в приемной, засим вышел
другой адъютант и сообщил, что Его Высочество сего дни не
имеет времени, назначил другую дату, а Верещагин дерзко
посмел не явиться, скаэамши во всеуслышание, что, де, видно,
большой надобности в свидании нет и что найдутся желающие
иметь его работы помимо таких важных особ, да и укатил из
Питера! Каково?! Но и это не конец! Боголюбов
понудил-таки его послать Цесаревичу на просмотр картину, а
тот возьми да и скажи Верещагину: мол, негоже, дурно, не
для России! Остался спаситель Третьяков, но и тот, осмотрев
цикл, заметил Верещагину, что в полотнах мало жертв русского
народа, мало подвигов войск и некоторых отдельных
личностей... Ему ведь Тоже нелегко, он все знает, что, как,
про кого говорят при Дворе, хочешь не хочешь, а
подстраивайся! Верещагин дал ему такой отворот, что
Третьяков аж побелел от оскорбления.
"С чего он взял, - разразился Верещагин принародно, - что
может давать мне эдакие-то советы?! После последней
кумпании передо мною стоит ужасный призрак войны, с которым,
при всем моем желании схватиться, боюсь не совладать".
И уехал в Париж и Лондон, где его выставка прогремела, да
так, что об этом сразу же донесли в Санкт-Петербург, и,
понятно, оттель не медля дали знать Верещагину, что ему
разрешен вернисаж в северной столице. Тот свернул все дело
в Париже и сей момент воротился в Россию. Однако же, когда
картины были развешаны, конференц-секретарь Императорской
Академии Исеев срочно сообщил Верещагину о том, что по
указанию Его Высочества необходимо снять пояснительные
надписи, поскольку, де, оне и без того ужасную картину войны
делают и вовсе невыносимой, а сие мешает патриотическому
духу нации. Одновременно с этим сообщили, что Его
Императорское Величество соизволили выразить желание
осмотреть картины, для чего их надобно перенести в Зимний
дворец. Казалось бы, просьбы вполне деликатные, не
содержащие в себе чего-либо такого, эдакого... Что же, Вы
думаете, ответил Верещагин? Не угадаете! Право, не
угадаете! "Я, - говорит, - не нахожу возможным выполнить
пожелание Его Высочества относительно снятия надписей и буду
ждать его приказания. Что касаемо показывания картин Его
Императорскому Величеству, то позвольте поблагодарить вас за
доброе желание; не видя возможности переносить мои картины
во дворец, я принужден и вовсе отказаться от этой чести".
Вот так, а?! А дальше еще хуже! Великий князь приказал
снять пояснительные надписи, а они ж злющие! Так Верещагин
по поводу этого соизволил заявить: "Снимаю надписи, но
пусть на душе Его Высочества будет грех: неужели люди,
протестующие против зол войны, приравниваются к отрицающим
государство?" Хлоп! А?! Однако же Великий Князь Владимир
Александрович все сразу поставил на свои места, сказавши в
Академии: "Творец-то тронутый!" Так при Дворе теперь про
Верещагина - с острого словца Великого Князя - иначе и не
говорят: тронутый! А и верно! Кто из нормальных эдак-то
себя посмеет весть с особами Царствующего Дома?! Газеты
выдали против него залп, особенно позабавилось "Новое
время", Суворину силушки и языка не занимать, разделал
голубчика под орех... Верещагин писал опровержения, лепетал
что-то, но имя его отныне сделалось опальным, а талант
признан вредным и нездоровым...
До скорого, голубчик Аким Васильевич!"
XIV
"Хранителю и Спасителю духа православного
Победоносцеву
Да что ж это такое?! Кто позволяет Верещагину так
глумиться над нашим боевым духом?! Выступая с лекциею в
пользу женских курсов, он посмел такое про наше доблестное
офицерство сказать, так обмазал грязью дворянство и
генералитет, без коего нету побед наших, что Его
Высокопревосходительство военный министр Ванновский был
вынужден привлечь сыскные органы для расследования его
зловредного бесстыдства! Но Генерал Скугаревский взял
Верещагина под защиту - как всегда, на Руси находятся
доверчивые добрячки, наивно полагающие, что Диавол изведен
из людей. Так и на этот раз: дело прекращено! Или, во
всяком случае, прикрыто! А ведь известно, что Государь
соизволил заявить: Верещагин делает своей живописью зло
России, выставляя темных солдат страстотерпцами и героями, а
генералов - трусами и безмозглыми дурнями с мохнатыми
сердцами. Только нерусскому человеку не ведомо, что наш
темный мужик без поводыря ни на что не способен! Таков уж
народ наш! Поводырь - командный чин, его бы и восхвалять.
Так ведь нет! Клевещет Верещагин, черно и низко клевещет!
На Вас одна надежда! Оберегите Русь-матушку!
Не подписуюсь потому, что не один я так думаю, но легион
подобных мне".
XV
"Милостивый государь Аким Васильевич!
Как и обещал, высылаю с этим письмом способ заварки
лечебного почечного чая для любезной Лидии Арсеньевны.
Поверьте слову, завар дивный, снимет все боли после пяти -
семи приемов.
Теперь о новостях.
Продолжается эпопея с Верещагиным. Как Вы, конечно,
знаете, его новая серия (меньше, чем дюжинами, он не пишет)
о Наполеоне была предложена им к продаже Двору. Государь
Николай Александрович соизволил изъявить желание приобресть
лишь одну картину. Верещагин отказался: "Или все, или
ничего!" Тут юркие американцы предложили ему выставку в
Новом Свете, он, конечно же, отправился туда; успех, овации,
пресса; "Дикий русский потряс западный мир талантом своего
беспощадного реализма". Но талант талантом, а тамошние
антрепренеры его крепенько надули, и он решил пустить себе
пулю в лоб. Сказывают, что жена его, Лидия Васильевна,
закладывает дом, дабы выслать своему супругу денег; на билет
не хватает, чтобы воротиться домой. Денег, увы, не достала,
и тогда Верещагин согласился на аукцион в Нью-Йорке всей его
серии; оценили баснословно высоко (их разве поймешь,
американов-то), чуть не в полмильона долларов. Пришла
телеграмма министру двора Е. В. П. генералу Фредериксу о
распродаже. Тут у нас все зашевелились, оттого что не так
далека годовщина великой битвы супротив Наполеона, чем ее
отмечать, как не его серией?! Выплатили сто тысяч, он
успокоился, расплатился с долгами, воротился с картинами в
Россию и снова, как одержимый, к мольберту, и снова за свое,
вот уж действительно "тронутый". Не пошла ему впрок
взбучка, данная "Русским словом". А ведь там писали по
поводу его серии: "Алтарь, превращенный в кабинет,
Успенский собор, в котором устроена конюшня, - да для чего
же изображать все это на полотне и в красках, выставлять и
показывать?! Кому? Нам, русским?! Если в 1812 году в
России кощунствовали враги, то теперь кощунственное
впечатление оставляют произведения русского художника,
которому для чего-то вздумалось изобразить в картинах
поругание над русскою святынею".
Метче и не скажешь.
Ну, да либерализм нашего правительства и не до того еще
доведет!
Поверьте слову и чутью моему: Верещагин такого
наизображает, что всех нас представит страной варваров и
дикарей.
Ничего, и это переживет Россия, не то переживала...
До скорого свидания, голубчик!"
Ростопчин поднял глаза; в них были слезы.
- Мне перевели это, - сказал сэр Мозес. - Я был
шокирован тоном и содержанием. Но самое ужасное заключалось
в том, что после гибели живописца двор его императорского
величества не захотел купить его серию, и американцы
предложили вдове миллион долларов за работы Верещагина, но
она все же умолила вашего государя взять картины за десятую
долю американской цены. Какой-то рок тяготеет над вашими
гениями, страшный, непознанный рок...
Ростопчин медленно нацедил виски, взял соленый орешек, но
есть не стал, положил на серебряную подставочку, спросил:
- Так все-таки отчего вы стали биться в "Сотби" с
американцем?
Сэр Мозес улыбнулся.
- Я думал, вы будете по-прежнему дожимать меня своей
незаинтересованностью...
Я бы рассказал вам и так... Делов том, что мой друг Иен
Флеминг, ставший впоследствии столь знаменитым из-за своего
Джеймса Бонда, и я работали с сэром Годфри, начальником
военно-морской разведки Империи. Вам не кажется, что
"империя" звучит надежнее, чем "содружество наций"? - сэр
Мозес вдруг усмехнулся. - После того как русские
провозгласили "союз нерушимый", а Рузвельт начал колоть нас
"империализмом", Черчиллю ничего не оставалось, как молча
согласиться на британский паллиатив, и получилось
"содружество". Горько, не правда ли? Развитие мира
воистину циклично, событие в Петрограде, столь негативно
воспринятое Лондоном в октябре семнадцатого, тем не менее
явилось основоположением нового качества Англии спустя
каких-то тридцать лет. Мир парадоксален, право... Но
вернемся к тому, отчего я бился в "Сотби" против
американца... После того как Гитлер вошел в Париж
победителем и Серж Лифарь танцевал в его честь в Опера...
- Он не танцевал в его честь, - ответил Ростопчин,
сдержав внезапно возникшее желание заново вглядеться в лицо
старика. - Это неверная информация.
- Да? Странно, мы получили ее от людей де Голля.
Впрочем, это деталь, она не существенна. Другое существенно
- наш крах в Дюнкерке, когда Гитлер вышвырнул нас с
континента. Именно тогда американский военно-морской атташе
Керк сказал Годфри, что Британия будет разгромлена до конца
августа сорокового года, если только Соединенные Штаты не
придут на помощь. Американец, он привык называть вещи
своими именами. Так-то вот. Сэр Годфри предложил "младшему
брату" пари на полкроны; тот отказался, считая, что своим
отказом щадит нашего шефа; для американца главное - денежная
единица, с полкроны может начаться миллиард. Вы не можете
себе представить, какой сложной была ситуация на Острове в
ту пору. Сейчас в Америке не любят вспоминать об удушающей
атмосфере изоляционизма, которая царствовала за океаном.
Только после смерти Рузвельт стал символом Америки, а в
сороковом году мы, в разведке, отнюдь не были уверены, что
его переизберут на новый срок. А если бы его не
переизбрали, убежден, Америка бы не вступила в войну.
Следовательно, наша задача, разведки Империи, заключалась в
том, чтобы сделать все для переизбрания Рузвельта, а это
было нелегкое дело, поверьте. Мы начали с дезинформации, с
гигантской, неизвестной еще миру дезинформации, когда сэр
Уинстон стал сочинять обращения к англичанам, а через их
голову ко всему миру, рисуя ситуацию на фронте не такой,
какою она была на самом деле, а такой, какая требовалась для
того, чтобы американцы поняли: их ждет трагедия, если
