богу, что не помню его, сказал себе Степанов, в голове я
сердце надо держать хорошее, так честнее и легче жить. Зато
я помню, как на то комсомольское собрание пришел Зия, как
долго слушал выступающих, а потом поднялся и раздолбал их в
пух и прах; помаю, как Зия говорил потом: доказать себя
можно лишь одним - делом; только работа может превратить
тебя в личность; запомни, тот, кто хоть чем-то выделился,
берет на себя ответственность; ничего не попишешь, закон
лидерства; мне нравится то, что ты делаешь, сказал тогда
Зия, значит, пиши до упора; проявить себя - это сделать
дело, все остальное - словеса, преходяще.
Все верно, Зия - умница, в памяти навсегда остались лица
Жени Примакова, Марика Бурханова, Витьки Борисенки, Лени
Харюкова, Сани Яицкого, тех, кто был другом; лица
недоброжелателей стерлись; как же это славно, право; маяки
дружества, словно ночные огоньки на взлетно-посадочной
полосе ночью при возвращении домой из долгой командировки.
И неизвестно, когда придет время следующей, да и придет ли
вообще.
(Именно в это время Фол набрал домашний номер Ричардсона
в Гамбурге и сказал, что "штуку" надо запускать в редакции
немедленно, нужно управиться к завтрашнему вечеру; тот
понял, все обговорено заранее: будет напечатано интервью с
Золле, в котором он приводит данные о том, сколько долларов
Степанов платил исследователям из Шварцвальда и Брюсселя за
их материалы о судьбе исчезнувших русских культурных
ценностей; Степанова интересуют имена и адреса людей, так
или иначе связанных с вывозом русских сокровищ в рейх; более
всего интересуют его, подчеркивалось во врезке,
подготовленной Ричардсоном, не столько лица, напрямую
работавшие на рейхсляйтера Розенберга, сколько эксперты,
историки искусств, ученые, журналисты, предприниматели,
связанные ныне с организацией аукционов я выставок; за этим
интересом чувствуется рука; такого рода данные позволяют
шантажировать тех, кто был в свое время принужден нацистами
к сотрудничеству; их можно шантажировать, заставляя
выполнять задания, которые угодны Москве.
Выпуск западногерманских газет, которые напечатают
интервью профессора Золле, отправят с первым же рейсом в
Лондон; в восемь вечера газеты должны быть в театре, не
менее трехсот экземпляров, для раздачи всем участникам шоу,
удар обязан быть массированным.
После этого Фол спустился в холл отеля, где его ждал
контакт, который взялся опубликовать в здешней прессе
сообщение о том, что Степанову вменена в обязанность травля
бизнесменов, занятых в сфере культуры, - он пытается
породить неверие в честность и компетентность владельцев
аукционов.)
- Знаешь, - сказал Савватеев, - я завтра приеду в театр,
хочу послушать, как будешь отбиваться. Ты не против?
- Ну почему же? - ответил Степанов. - Это очень важно -
знать, что рядом свои.
- И я так думаю. Наших человек десять решили приехать.
- Очень хорошо.
- А знаешь, почему я тебе напомнил про то заседание
комитета комсомола?
- Ума не приложу.
- Захотелось проверить тебя. Показалось, что ты сразу
меня узнал, только научился держать себя в руках... Раньше
ведь был вспыльчивым.
- Таким и остался.
Савватеев покачал головой.
- Нет, ты просто-напросто не помнишь себя. А я тебя
помню очень хорошо. Честно сказать, я ведь поначалу не
верил, что ты сам пишешь книги...
- То есть как? - удивился Степанов.
- Ну, помогает кто-нибудь. Человек должен быть
одинаковым в жизни и работе, а ты ведь разный.
- Так это хорошо. Человеческая обструганность удобна
только на определенном этапе, потом мешает.
- Верно, спору нет... Но мне кажется, что писатель
рожден с даром. Это в его генетическом коде. И потом эта
твоя расхлыстанная манера поведения... Писатель должен
постоянно вбирать, в нем обязана быть константа
сосредоточенности, а ты был совершенно другим.
Степанов чокнулся с Савватеевым, усмехнулся, посмотрел в
его близорукие, чуть навыкате глаза.
- Но сейчас ты меня простил?
Савватеев вздохнул, ответил задумчиво:
- Вот видишь... Я не об этом... Ты все-таки остался
прежним.
- Ну, извини, - сказал Степанов. - По-моему, это хорошо
- оставаться прежним. Ты меня прямо-таки обрадовал.
Валера Распопов сел к роялю, заиграл.
- Шагай вперед, наш караван, Степанов, я и Широян...
Леночка вытерла слезы, шепнула:
- Знаешь, как Широян умирал? Он очень плакал, боялся,
что будет с его женой, так любил ее, бедненький...
"Мы вступили во время утрат, - подумал Степанов. - С
каждым днем их будет все больше и больше. Но, пусть это
жестоко, каждая утрата - подведение итога: что остается в
памяти? Да, жизнь - это память".
Он закрыл глаза; сразу же увидел зал "Сотби": землистое
лицо Ростопчина; услыхал тянущий голос ведущего: пятнадцать
сотен, шестнадцать сотен, семнадцать сотен; снова подумал о
том, с чем приедет в Москву; обещал привезти Врубеля; ему
поверили; нет мне прощения; позор.
Когда Степанов вернулся в номер, было уже за полночь;
тревожно вспыхивала белая лампочка, вмонтированная в
телефон, - просьба позвонить в службу информации, сообщат,
кто ищет; набрал цифру "6": девушка словно бы ждала его,
пожелала доброго вечера, сказала, что уже шесть раз звонил
"принс Ростоучи", просил связаться с ним, когда бы мистер
Степанов ни вернулся.
Набрал номер "Клариджа", попросил Ростопчина.
- Да неужели?! - воскликнул тот. Голос князя был
ликующим. - Где ты был? Сейчас же бери такси и приезжай ко
мне.
- Женя, утром, - взмолился Степанов. - Устал, ноги
трясутся.
- А у меня и руки тоже. Жду, - и положил трубку.
Степанов хотел было перезвонить, но понял что случилось
нечто крайне важное, иначе Ростопчин не говорил бы так;
сунул голову под кран, снял костюм, надел джинсы и куртку,
спустился вниз, сел в такси, назвал "Кларидж"; шофер
посмотрел с удивлением, но ничего не сказал; совсем же
рядом; англичане редко задают вопросы, каждый волен
поступать так, как он счел нужным,
Портье поздоровался со. Степановым так же сдержанно, как
и вчера, когда он был в костюме; их дело приветствовать
каждого; внутри есть своя, особая служба, которая быстро
сориентируется; самое страшное - отпугнуть клиента; сейчас и
Рокфеллер ходит в старых кроссовках, вот будет шокинг, если
турнуть его от двери!
...Ростопчин лежал на кровати в трусах; ноги пожелтели и
отекли; руки снова сделались ледяными; глаза, однако, сияли
- картина стояла рядом на стуле; он кивнул Степанову.
- Видишь?
Тот опустился в кресло, потрясенный.
- ...Женя! Милый!
(Фол еще раз намазал запавшие виски китайским "тигровым
бальзамом"; сделал уровень записи разговора в соседнем
номере максимально громким; каждый звук отдавался в
маленьких наушниках словно удар колокола.)
7
...А потом Золле лег на широкую кровать, подтолкнул под
голову подушку Анны, она всегда спала на этой, длинной, шутя
называла ее "батоном", закрыл глаза и снова ощутил дурноту.
Она преследовала его все время, когда он возвращался в
Бремен на теплоходе; денег хватило только на палубный билет;
крепко штормило; один из моряков посоветовал перекусить, это
спасает; "И не бойтесь глотнуть как Следует, потом
освободитесь, сразу же станет легче".
Золле сосчитал деньги; едва хватало на автобус, чтобы
добраться от порта до дома; какое там перекусить; сидел всю
дорогу возле поручней; дважды вывернуло желчью, тряслась
челюсть; думать ни о чем не мог, какая-то каша в голове;
мелькали странные лица; то Рив с Райхенбау; проклятые
родственнички, скалятся, прячась друг за друга; то
снисходительно улыбающийся Ростопчин в своем летнем костюме,
то растерянный Степанов; желваки ходят грецкими орехами,
мешки набрякли под глазами; руки трясутся; то слышался голос
господина из "исторического общества", который звонил
накануне отъезда в Лондон; пятнадцать тысяч марок мы готовы
уплатить сразу же, напрасно отказываетесь, господин
профессор Золле, все права на изыскания сохраняются за вами:
иногда он видел близко от себя лицо Анны, ее добрые большие
глаза; они стали какими-то другими накануне смерти; она
знала, что конец близок, болезнь неизлечима, в клинику
отказалась лечь - к чему лишние траты, и так в долгу; пила
обезболивающее, поэтому страданий так остро не чувствовала,
только ощущала, как день ото дня слабеет; лицо сделалось
желтым, а уши, раньше такие маленькие, красивые, стали
похожи на старые капустные листья.
Я не вправе распускаться, повторял Золле; надо заставить
себя услышать музыку Вагнера, она живет в каждом, необходимо
понудить себя к тому, чтоб не сдерживать ее в себе, не
бояться ее грозной очищающей значимости, а, наоборот,
следовать за нею, чувствуя, как напрягаются мышцы и тело
перестает быть дряблым, безвольным; однако Вагнер не звучал
в нем, порой он слышал веселые переливы Моцарта, солнечные,
детские; каждый человек-это детство, ничего в нем не
остается, кроме детства.
На берег в Бремене Золле вышел обессиленным; присел на
скамейку, чувствуя, как подступает голодная дурнота; вот
будет стыд, если вывернет прямо здесь.
Рядом присел отдувающийся, очень толстый, плохо выбритый
человек в далеко не свежей рубашке и курточке, закапанной на
животе вином и соусами; достал сигарету, грубо и крошаще
размял ее, прикурил и, вытерев со лба пот, спросил:
- Вы господин доктор Золле? Исследователь и историк?
- С кем имею честь? - спросил Золле сквозь зубы, потому
что боролся с приступом рвоты,
- Я Бройгам, из "Нахрихтен". Редакция поручила мне
сделать интервью с вами. В сегодняшний вечерний номер.
- Не могу, - ответил Золле. - Я себя плохо чувствую.
Позвоните мне домой позже...
- Вы что такой землистый? Плохо переносите морские
путешествия? Не следовало сидеть в каюте. Вышли б на
палубу...
- Я все время сидел на палубе.
Золле поднес мятый платок к губам, закрыл глаза,
чувствуя, как на висках выступает холодная испарина.
Бройгам достал из заднего кармана брюк плоскую бутылочку,
протянул Золле.
- Глотните.
- Я голоден, - Золле чувствовал, как слезы сами по себе
навернулись на глаза и медленно, солоно потекли по щекам.
Бройгам взял его за руку, помог подняться, отвел к
буфетной стойке, заказал гамбургер и пива.
- Не вздумайте отказываться. Вам сразу же станет легче..
Золле съел гамбургер и действительно почувствовал себя
лучше.
Этот толстый человек успокаивающе действовал на него;
вообще-то к встрече с любым журналистом он готовился загодя,
очень важно быть лапидарным в слове, когда говоришь с людьми
прессы; они ведь так старательно подгоняют тебя под
конструкцию, заранее ими придуманную; внимание и еще раз
внимание; но этот толстяк был как-то по-доброму флегматичен;
достатком тоже, видно, не отличается, весь жеваный вроде
него самого...
Золле поднялся.
- Вы спасли меня... Спасибо... Что ж... Идемте на
автобус, не здесь же говорить...
- У меня машина, - ответил Бройгам. - Далеко живете?
- Не очень. Я покажу на карте, трудно объяснять,
маленький тупичок за озером.
Однако, когда Бройгам привел его на стоянку, Золле снова
почувствовал себя одиноким и несчастным, и снова закружилась
голова: журналист отпер дверь громадного серебристого
"БМВ", в таких ездят тузы, а я-то думал, у него какой-
нибудь подержанный "фольксваген"; скова граница; как же
трагично расчерчен наш мир границами; не между
государствами, а между людьми; это страшнее; каждый идущий
по улице, а уж тем более едущий по автобану - суверенное
государство; полная разобщенность.
Дома он нашел маленькую пачку кофе, единственное, что у
него оставалось; холодильник пуст; предложил Бройгаму; тот
отказался, перешел к делу; сначала интересовался работой,
просил показать документацию, потом спросил о целях
путешествия в Лондон; делал быстрые пометки в потрепанном
блокноте, из которого то и дело выпадали исписанные
листочки; ни диктофона, ни фотоаппарата; впрочем, серьезные
