- О том, кто кого больше публикует видимо мы станем
говорить позже когда придут вопросы из зала. Пока что я
узурпатор вечера так что вам придется давать более сжатые,
однозначные ответы Я прочитал в американской литературной
энциклопедии, что вы писали книги о политиках шпионах и
сыщиках. Это правда?
- Абсолютная.
- Вы это делали по заданию?
- Писатель подобен собаке. И тот и другая не любят
ошейника.
- Вас направили сюда рассказать в нашем сегодняшнем шоу о
культурных программах в Советском Союзе. Как совместить эти
темы в творчестве: политика, шпионаж, культура?
- У вас опубликованы документы про то, что американский
разведчик Даллес поставил перед нацистским шпионом Вольфом
главное условие для начала сепаратных переговоров в
Швейцарии - возвращение картин из музеев Италии. Темы, как
видите, увязаны: политика, шпионаж, война, культура.
- Не кажется ли вам, что увлечение военной темой в
литературе ведет к милитаризации общества?
- Литература, которая прославляет войну, не может
считаться литературой. Подобного рода продукция
действительно подталкивает общество к милитаризации. Однако
наша литература о войне воспитывает ненависть к ней,
показывает ее ужас. Тот, который, к счастью, вам
неизвестен.
- Не скажите. Мы пережили ужас нацистских бомбардировок.
- Но не пережили оккупации, массовых расстрелов и
душегубок.
- Простите? - Годфри подался к Степанову. - Не понял.
- Душегубки - это машины, в которых людей убивали
отработанным газом. Испытания проводил эсэсовец Рауф,
ставший помощником Пиночета через два часа после фашистского
путча в Сантьяго.
- Вы хорошо помните войну?
- Не так, как солдаты, но помню.
- Когда вы впервые заинтересовались проблемой войны и
культуры?
- Вообще-то в сорок втором. Я был тогда еще совсем
мальчишкой.
- Почему именно тогда?
- Потому что в сорок втором мы выбросили гитлеровцев из
Ясной Поляны... Это музей Льва Толстого. Под Тулой. В
комнате Толстого нацисты держали лошадей.
- Вы не допускаете мысли, что здесь больше пропаганды,
чем факта?
- Не допускаю.
- Потому, что вы, безусловно, верите советским средствам
массовой информации?
- Потому, что я был в Ясной Поляне в сорок пятом.
Осенью. И еще потому, что летом сорок пятого видел Дрезден,
руины разрушенной галереи.
- Как вы попали в Германию в сорок пятом?
- С солдатами.
- Воевали?
- Нет. Я убежал на фронт, искал отца.
- Ваш отец жив?
- Нет.
- Погиб на фронте?
- Нет. Он умер после войны.
- В каком он был звании?
- Полковник Красной Армии.
- А мать?
- Она учитель истории. Жива, здорова, старенькая.
- Дим, простите мой вопрос, он может показаться вам
странным, но я все же хочу его задать. Кого вы больше
любите: отца или мать?
Чертово шоу, подумал Степанов, хоть бы курить позволили,
тоже мне, демократия. У нас запретов много, но и у них
хватает; дорого б я сейчас дал за одну затяжку; ну, как мне
ответить ему?! Правильно он предлагал репетировать, зря я
отказался; нельзя ответить, что, мол, люблю одинаково обоих,
так дети отвечают: "И папу, и маму". Как объяснить им мою
вину перед отцом, перед его последней любовью? Не его грех,
а их с мамой была беда, что они такие разные. Сначала
влюбляются, про разность характеров начинают думать потом,
когда праздник кончился и начались будни. А я не смог
простить его последнюю любовь, не смог понять, какая она
высокая была и честная; два старых уже человека нашли Друг
друга. Старых, спросил он себя. Ему тогда было пятьдесят
три, столько, сколько тебе сейчас. Отец позволил подумать о
себе самом только после того, как я кончил институт, женился
и отошел от него; до этого он - даже когда жил в холодной
комнатушке с дровяным отоплением у бабы Маши - всегда
поначалу думал обо мне, а уже потом о себе... Сыновняя
ревность? Нет. Эгоизм, скорее. Хотя ревность и эгоизм -
две стороны одной медали. Но ты ведь не можешь забыть
обиду, которую пережил во время отцовского шестидесятилетия,
когда не ты был подле него, а его жена, а ведь вас с ним
связывало - в трудные годы - такое горе, которое сейчас
невозможно и представить себе; и ты был честен по отношению
к старику, бился за него из последних сил, не задумываясь
над тем, что тебя ждет за это, а он сидел рядом с чужой
женщиной на своем юбилее и не позвал тебя быть рядом...
Своя мама всегда кажется самой красивой и умной, даже если
она и повинна в том, что жизнь в семье не сложилась, таково
уж человеческое естество. Нет, возразил он себе, дело тут в
отношениях, которые сложились между отцом и детьми. Я
дружил с отцом, как же я гордился дружбой с ним! Он сам
стер грань в наших отношениях, грань, которую вообще-то
нельзя преступать; чревато. И я был таким же с Бэмби и
Лысом, я был их собственностью, я принадлежал только им и
никому больше, так должно быть всегда, до самого конца.
Должно ли?
- Знаете, Боб, вы мне задали вопрос, на который я побоюсь
ответить.
- Почему?
- А вы кого больше любите?
Годфри откинулся на спинку низкого кресла.
- Здесь вопросы задаю я.
- Настаивать на ответе не демократично?
- Можно, но не принято. Хотя вы ответили, не обязательно
же ставить жирную точку... Вопросительный знак или
многоточие - тоже ответ, только более широко толкуемый. Но
я все же, видимо, больше люблю мать. Сыновья больше любят
матерей, дочки - отцов, так мне кажется...
Одна из девушек передала Годфри красивый деревянный
ящичек с вопросами.
- О, - сказал он, пересчитав девятнадцать листков, - уже
немало.
Годфри стремительно просмотрел листочки, успевая при этом
говорить о том, что вопросы могут быть любыми, ответы
мистера Степанова вправе быть спорными, но они должны быть
искренними; зачитал первый:
- Миссис Эзли интересуется, какие культурные центры
России наиболее интересны сегодня. Пожалуйста, Дим.
Степанов спросил:
- Как отвечать? Однозначно? Или настало время термидора
и теперь я узурпирую сцену?
По реакции зала он почувствовал, что напряжение не такое
уже гнетущее, предвзятое, как вначале.
10
Ростопчин потерял название и адрес театра, где проходило
шоу; все-таки русскость в нас неистребима, подумал он; ну
отчего я не записал в книжечку? Попросил шофера
остановиться около первого же бара, разменял за стойкой
фунт, спустился вниз, к туалетам, там был телефон; старуха
со всклокоченными пегими волосами сидела на стуле между
дверьми для "леди" и "джентльменов", внимательно читая
газету.
Ростопчин быстро просмотрел два справочника, лежащих у
аппарата, черт-те сколько театров, Степанов два раза
повторял адрес; где же эта чертова бумажка, куда я ее сунул?
Он снова достал записную книжку бумажник, просмотрел еще
раз, адреса не было. Вдруг его обуял ужас: картина в
такси, шофер может уехать, все они жулики! Он бросился
наверх; таксист сидел, расслабившись, кепку опустил на
глаза, наверно, работал ночью.
- Послушайте, - сказал Ростопчин, - там у меня стекло, -
он кивнул на картину, - важно, чтобы не упало разобьется.
Какую-то чушь несу подумал он; совершенно не умею врать;
наверное, это хорошо ложь - оружие слабых: вероятно поэтому
так великолепно врут женщины: врут и скрывают; насколько
все же они скрытнее нас! До того часа, пока Софи не исчезла
из Цюриха я не догадывался что она уже полгода со своим
французом, только чаще, чем обычно, устраивала мне сцены
ревности, особенно если задерживался по делам в бюро
Ростопчин посмотрел номер машины только б не забыть, если
все-таки уедет; или взять картину с собой? Смешно; ну и что
ж, зато нет риска; тоже наша родная русскость - страх
показаться смешным.
Ростопчин вернулся в бар, снова подошел к телефону,
набрал номер справочной службы.
- Добрый вечер, где сегодня идет шоу русского писателя
Степанова? Нет, я не знаю названия театра. Где-то в
центре.
Не поднимая головы, старуха со всклокоченными волосами
сказала писклявым голосом:
- Шоу идет на Пиккадилли.
Ростопчин испытал давящий ужас; медленно обернулся,
стараясь увидеть кого-то другого, незнакомого.
- Что вы сказали?
Старуха протянула ему газету.
- Тут написано про какого-то Степанова. Может быть, это
именно тот, который вас интересует?
Ростопчин взял газету; вечерний выпуск; на второй полосе
напечатаны кадры кинопленки: Степанов с Че; в военной форме
у партизан Вьетнама; в Лаосе рядом с расчетом зенитного
пулемета; с палестинцами; в Чили; последнее фото в "Сотби",
вместе с ним, Ростопчиным; рядом сидит улыбающаяся Софи. И
заголовок: "А сейчас новое задание КГБ - внедрение в высший
свет Лондона! Кто вы, доктор Степанов?" Жирным курсивом был
набран адрес театра: "Сегодня вечером Степанов дает
политическое шоу, текст которого утвержден бюро кремлевской
пропаганды".
Ростопчин протянул старухе монету.
- Я возьму эту газету?
Старуха, посмотрев монету, заметила:
- Мало дали, номер стоит в три раза больше.
11
...Годилин сидел с Пат в такси напротив входа в театр;
когда подкатила желтая малолитражка, на дверцах которой
значились названия газеты, телефоны и адрес, водитель, не
выключая мотора (стоянка запрещена), бросился к театру,
зажав под мышкой пачку газет.
- Ну фто, пора, видно, и нам, а?
- Волнуетесь?
- Я?! - Годилин рассмеялся. - С чего вы взяли? Я по
призванию драчун. Знаете эсеровский лозунг? В борьбе
обретеф ты право свое... Еще одна сигарета, и двинем.
12
Ростопчин сел за столик возле окна так, чтобы видеть
такси; медленно, чувствуя, как колотится сердце, прочитал
заметку "Кто вы, доктор Степанов?".
Так писали о Зорге, вспомнил он. Был даже фильм об этом
русском. Хотя какой он русский? Немец. Нет, русский, он
же был с ними, а не с Гитлером. Генерала Власова я не могу
назвать русским. А вот Антон Иванович Деникин - наверное,
все-таки русский; когда к нему пришли с предложением
возглавить белогвардейские подразделения в немецкой армии,
он отказался: Родиной не торгую.
О чем я? Почему вдруг Деникин, удивился Ростопчин.
Погоди, Эйнштейн. Давай разберемся без гнева и пристрастия.
Что, собственно, случилось? Разве я не знал, что Степанов
был и у партизан, и в Чили? Во всем этом для меня ничего
нового. Для тебя - да, ответил он себе, но для здешней
публики все внове, и поэтому поверят. Погоди, а чему,
собственно, они должны поверить? Как чему? Тому, что
Степанова внедряют в здешний высший свет. Тому, что он
выполняет задания своего КГБ. Стоп. Минута. С чего
началось наше знакомство? Ведь не он меня нашел. Его нашел
я, когда прочитал о том, что он делает для возвращения наших
картин и книг. И пригласил к себе, ведь так. Да, это было
так. Черт, как же называлось это румынское лекарство у сэра
Мозеса? Надо бы лечь в хороший санаторий на пару месяцев,
привести в порядок сердце. Не приведешь, возразил он себе;,
уже шестьдесят пять, жизнь прожита; это отрадно, что ты
хорохоришься, значит, остались какие-то резервы, но себе
самому надо говорить правду; отпущена самая малость, как это
ни горько; остаток дней здесь, на земле, надо провести
достойно. Не впасть в маразм, не мотаться по
предсказателям, стараться вести себя так, как вел раньше.
Федор Федорович рассказывал об актере Снайдерсе; он умер
потому, что продолжал считать себя молодым даже после того,
как отпраздновал шестидесятипятилетие... Ну и что?
Правильно делал! Нет ничего страшнее, чем забиться в конуру
и ждать. Ожидание любви возвышает, ожидание успеха в деле
учит мужеству, ожидание смерти противоестественно...
Почему? Вовсе нет. Ведь не смерти ждут старики, а чуда.
Вдруг в какой-то лаборатории изобретут искусственный белок?
Или какой-то особый сердечный стимулятор? Или эрзац-почки?
Живи еще шестьдесят пять... Не хочу... Нет, неправда,
оборвал себя Ростопчин, ты хочешь этого. Ты закроешь глаза
на то, что будешь высохшей мумией Ты сможешь только
