журналисты сами не снимают, возят с собою фотографа; Золле
помнил, как ему объяснил это парень, который интервьюировал
его незадолго до смерти Анны; написал массу ерунды;
опровержение ни одна газета не напечатала, какое им дело до
фактов, подавай жареное!
- Во что вы оцениваете ваш архив? - спросил Бройгам.
- В жизнь, - ответил Золле. - Я отдал этому делу всего
себя. Мы отказывали себе во всем, моя покойная подруга и
я...
Бройгам достал из мягкой пачки (ужасно раздражало Золле;
любую разболтанность, неряшливость, необязательность
воспринимал как оскорбление) раскрошившуюся сигарету, сделал
ее плоской, закурил, пыхнул в лицо Золле каким-то сладким
дымом, тяжело закашлялся, долго сидел, закрыв глаза, пояснил
- астма; не переставая курить, спросил:
- Каким образом про вашу работу узнали русские?
Золле удивился.
- Вы имеете в виду Степанова?
- Да.
- Мы много лет обменивались информацией.
- А откуда она у него?
- Он часто ездит. Да и потом ему помогают ученые из
музеев России. Так легче...
- Много вы ему передали документов?
- Очень.
- А он вам?
Золле не ждал этого вопроса; как-то не приходило в голову
подсчитать, сколько материалов привозил ему Степанов из
Швейцарии и Голландии; последний раз передал документацию из
Варшавы; обещал прислать новые данные из Праги; отдал ему
письмо из Баден-Бадена; с него начался новый этап поисков; а
ведь письмо было адресовано не ему Золле, а именно
Степанову; но он сразу же отправил его мне; и документы из
Берлина передавал папками, и устраивал приглашения, и писал
про меня так, как никто другой не писал; все искали
сенсацию, а он рассказывал про меня и Анну, про то, как я
начал, что нашел; он был так добр ко мне, подумал Золле,
сидел за этим столом, слушал часами, помогал готовить ужин;
как же мы славно пировали втроем - я, Анна и он... "Со мною
происходит что-то неладное, - сказал себе Золле. - Я думаю
сначала о себе, потом об Анне, а уж потом о нем. Что со
мною?"
- Погодите, - сказал он Бройгаму. - Мне надо позвонить
во Франкфурт.
- У меня всего еще два-три вопроса.
- Нет, нет, я должен позвонить во Франкфурт, это крайне
важно.
- Меня ж казнят, если я опоздаю с материалом в номер.
Кто финансирует вашу работу, вот что меня интересует. У вас
огромные траты, как я понимаю. Кто оплачивает ваш труд?
- Я.
- Источники? У вас есть какие-то доходы? Рента?
- У меня есть долги, господин Бройгам. Это все, что я
могу вам сказать.
Проводив журналиста, он позвонил во Франкфурт, в
"историческое общество"; именно те люди и сказали ему
накануне поездки в Лондон, какие деньги Степанов платит
другим исследователям, показали расписки; он был так
поражен, что даже не заинтересовался их адресами и
телефонами (раз люди из исторического общества,
дипломированные исследователи говорят, значит, иначе и быть
не может). Золле был тогда в неистовстве; два дня не
находил себе места; какая низость - использовать дружеские
отношения, а платить совершенно посторонним людям, вклад
которых в предприятие незначителен!
- Алло, здравствуйте, это профессор Золле из Бремена.
- Добрый день.
- Ваши люди звонили мне. Девять дней назад. Я бы хотел
связаться с ними. Немедленно.
- Простите, но кто именно звонил и по какому вопросу?
- Я забыл фамилию. По вопросу поиска русских картин,
пропавших во время войны.
- У нас нет русского отдела, господин профессор Золле.
Вы убеждены, что звонили от нас?
- Совершенно убежден.
- Пожалуйста, подождите у аппарата, я попробую вам
помочь.
- Благодарю.
"Я сейчас же позвоню в Лондон, - подумал Золле. - Меня
занесло! Да, да, меня занесло! Я должен был говорить со
Степановым и князем как с друзьями. А я обиделся. На
кого?! Ах, как верно ты стал думать, когда прошло время и
все упущено. Да, упущено! Наверняка аукцион в разгаре. Ну
и что? Я позвоню в "Сотби" и сделаю заявление, что Врубель
был похищен. Я назову людей, которые паковали картину,
вывозили ее из России, назову номер, под которым Врубель был
вывезен Розенбергом. Следы этого номера должны остаться на
картине, если сделать химический анализ. В левом нижнем
углу. Вывести до конца невозможно. Экспертиза подтвердит
мою правоту. А если не подтвердит? Кто станет платить
штраф? Ты? Чем?"
- Алло, добрый день, господин доктор Золле, это Дукс,
меня перехватили у дверей, шел на обед, как поживаете?
- Пожалуйста, назовите мне телефоны тех господ, которым
Степанов платит деньги.
- Что?! Вы меня путаете с кем-то, господин доктор Золле!
Я предлагал деньги за вашу документацию, пятнадцать тысяч
марок, наши условия остаются в силе, но я не знаю, о каком
Степанове идет речь... Вы меня путаете с кем-то...
Чеканя каждую букву, Золле чуть не прокричал:
- У меня... были! Из вашего общества! И называли имена
тех исследователей, которым Степанов платит деньги! И
показывали расписки! Я требую, чтобы вы немедленно дали
номера их телефонов!
- Господин доктор Золле, - голос на другом конце провода
стал испуганным, - я готов поговорить с нашими коллегами, я
перезвоню вам позже, пожалуйста, не волнуйтесь, мы найдем
того, кто с вами связывался.
- Как долго мне надо ждать?
- Я перезвоню к вечеру.
- Нет, я настаиваю, чтобы вы выяснили мой вопрос
немедленно! Слышите? Немедленно!
- Но это невозможно, господин доктор Золле. Люди ушли на
обед. Трое в отпуске, пять человек разъехались по
командировкам. Раньше вечера мне ничего сделать не удастся.
Пожалуйста, не волнуйтесь, мы все выясним-
Золле в ярости хлопнул ладонью по рычагу, услышав длинный
гудок, набрал "118" (23), спросил, как соединиться с бюро
справок Лондона; ему продиктовали; он перезвонил еще раз
сразу же, не думая, что скажет Ростопчину, Степанову или
людям "Сотби"; главное - сказать то, что он обязан сказать;
боже мой, что возраст и нищета делают с людьми?! Девушка в
лондонской службе информации немецкого не знала, что-то
долго объясняла ему, а он - неожиданно для самого себя -
начал мучительно подсчитывать, во что ему выльется этот
международный разговор; по счетам уже не плачено три месяца;
вот-вот отключат номер.
Потом позвонил в Цюрих, в бюро князя; как раньше не
догадался, старый осел?! Попросил секретаря срочно
позвонить в Лондон, в "Сотби", это на Нью-Бонд стрит, дом
тридцать четыре; пожалуйста, пригласите к аппарату князя
Ростопчина: да, да, он там; он непременно в зале; скажите,
что Золле намерен сделать экстренное заявление; я жду у
аппарата; пожалуйста, поторопитесь, дело чрезвычайной
важности.
Секретарь перезвонила только через полчаса, как раз
тогда, когда Золле снова решил звонить ей; раньше за такую
работу гнали взашей.
- Господин доктор Золле, я должна огорчить вас, торги
давно кончились.
"Что же делать? - Золле в который раз повторял этот
безнадежный в своей безответности вопрос. - Что же мне
делать?! Как поступить?!"
С этим он и провалился в тяжелый, словно обморок, сон.
Разбудил его телефонный звонок; за окном были сумерки;
сколько же я проспал; вечность; надо связаться с
камердинером князя; наверняка он знает его телефон в
"Кларидже"; пусть попросит отзвонить мне; а может быть, это
он звонит?
Золле поднялся, подошел к телефону, думая о том, какой
будет его первая фраза; я должен извиниться; да именно так;
да, я так скажу: был какой-то кошмар, простите меня;
передайте Степанову, что я жду его звонка мы будем и дальше
работать вместе; с кем не бывает срыва; годы: нервы не
выдерживают: ни о каких деньгах не может быть и речи;
продам квартиру, на долги хватит, вполне можно арендовать
комнату на первом этаже, это много дешевле...
Он рывком снял трубку.
- Алло.
- Это Райхенбау.
"Будь ты проклят, - устало подумал Золле. - Ростопчин не
станет мне звонить. Я вел себя, как истерик, а они, -эти
лощеные князья, не любят, когда ведут себя искренне, для них
главное - внешняя манера поведения, что им до того, в каком
положении я оказался?! Стой - он снова одернул себя. - Что
с тобой? Зачем ты винишь тех, кто к тебе ближе? Всегда во
всем винят самых близких, кого же еще?! Бедная, бедная
Анна, это я виноват в том, что ее не стало! Я, один я!"
Золле откашлялся; чувствуя, что сейчас сорвется; это
будет непростительно: шакалы любят падаль, нельзя
доставлять им радость; заставил себя говорить чуть лениво,
очень спокойно:
- Слушаю тебя, дорогой Райхенбау.
- Нет, это я тебя слушаю.
- Завтра я иду в контору, чтобы быстренько продать
квартиру. Так что расплатиться с тобой и Ривом денег у меня
хватит с лихвой.
- Мы не позволим продать квартиру Анны. Это ее
собственность. Ты ей никто. Квартира принадлежит нам.
- Обращайся в суд.
- Неужели ты не понимаешь, что суд станет на нашу
сторону?
- Чего ты хочешь? - закричал Золле. - Ну чего вы от
меня все хотите?!
- Продай твои материалы. Пусть они станут всеобщим
достоянием. Здесь, в Германии. Ты слышишь меня?
- Слышу- после долгой паузы ответил Золле. - Кто тебя
просил об этом?
- Совесть. Моя немецкая совесть, - и Райхенбау положил
трубку.
8
- Я два часа тому назад вернулся из Шотландии, - сказал
Ростопчин. - Вот... И привез Врубеля. Можешь забирать и
лететь утренним рейсом домой... А еще я привез письма о
Верещагине, - он кивнул на столик; рядом с серебряной вазой,
где лежали фрукты, была папка. - Это тоже тебе. Видишь,
как мы управились...
- Ничего не понимаю, - Степанов даже головой затряс. -
Как ты смог?
- Я тебе рассказывал, какая у меня кличка была в маки?
- Эйнштейн.
- Вот и все! Вычислил, что против нас работают, и провел
свою операцию. Нет, но ты посмотри, какая картина!
Вглядись в глаза мальчика! Я боюсь в них долго смотреть,
начинается какая-то мистика...
- Ты вручишь мне картину завтра в театре во время шоу, -
сказал Степанов. - Это будет поразительно, Женя...
- Завтра утром я улетаю.
- Невозможно. Ты, именно ты обязан вручить картину
прилюдно. И потом я иначе не смогу ее вывезти, задержит
таможня.
- Не задержит. Там все документы, - Ростопчин снова
кивнул на столик. - Я написал, что отныне это твоя
собственность, документы "Сотби" в полном порядке, никаких
проблем.
- Но это будет ужасно, если ты не вручишь мне эту картину
сам! Это твоя заслуга, это ты победил тех, кто мешал...
Нет, нет, положительно невозможно, чтобы ты улетел. Или ты
боишься Софи?
- Теперь я никого не боюсь, - усмехнулся Ростопчин. - Я
как женщина: всегда боюсь до; то, что после, меня уже не
тревожит.
- Ты обязан остаться. Пойми, это будет сенсация. Об
этом узнают. И найдется еще один человек или два, которые
станут помогать нам дальше.
Ростопчин сел на кровати; глядя на то, как он тяжело
поднимался, Степанов поразился перемене, происшедшей с ним
за один день.
- Посмотри в глаза младенца, - тихо сказал Ростопчин. -
Давай помолчим с тобою и посмотрим в его глаза...
(Через час пятнадцать Фол спустился вниз, сел в такси и
поехал к Джильберту; небо на востоке становилось пепельным;
три часа утра; ранние рассветы; он боялся этих рассветов;
словно поминки по ушедшей молодости; лучше всего чувствовал
себя осенью; после смерти мечтал обрести бытие дерева;
больше всего любил пальмы.
- Джильберт, не сердись, что я поднял тебя, - сказал Фол,
когда, пустив воду в кранах, они сели на кухне. - Положение
критическое. Мы с тобою недоучли опыт князя. Он обыграл
нас.)
9
В фойе театра было пусто еще; Степанов и Годфри приехали
первыми, посмотрели стенд с фотографиями музеев Москвы,
Ленинграда, Киева и Тбилиси; послушали музыку, которая будет
предварять начало шоу.
- У меня нет хороших русских записей, поэтому я
остановился на нейтральном? в конце концов, Гендель это
Гендель, очень сдержан, все внутри, иная музыка накаляет
страсти, а нам этого не надо.
Степанов кивнул, присел на краешек стула.
- Боб, у меня для вас есть сюрприз...
