собрались его друзья-враги; чем выше он набьет цену, тем
больший процент получит от тех, кто сдал "Сотби" свои
картины для распродажи; может быть сущая мазня, но ведь и ее
следует так подать - если, конечно, обладаешь даром, - что
деньги рекой польются; понятно, необходимы предварительные
затраты на рекламу в прессе, на телевидении; что ж,
вложенные средства, если они вложены квалифицированно, не
пропадают, а, наоборот приносят дивиденды, важно только все
скалькулировать, воистину политики многое заимствуют из
торговли, термин "скалькулированный риск" взят от биржевых
маклеров.
Степанов достал чековую книжку; она была новенькой, в
прекрасном портмоне с эмблемой банка, вывел сумму:
семнадцать тысяч фунтов стерлингов; писал медленно,
постоянно ощущая на себе взгляд Софи; умел чувствовать
взгляд, даже когда не поворачивался; быстрая, подумал он,
все сечет.
- Здесь семнадцать тысяч, - шепнул он Ростопчину еле
слышно; говорить во время тортов запрещено, это спектакль;
даже кашляют лишь в паузах, перед тем как выносят новую
картину, все остальное время такая тишина, что слышно, как
работают телекамеры, а работают они (ролефлексы, конечно)
почти так же, как муха, что летает под потолком.
- Девятнадцать сотен фунтов! - ведущий стукнул
деревянным наперстком. - Продано!
- Больше у тебя нет ничего? - так же шепотом спросил
Ростопчин.
- Триста фунтов, чтобы расплатиться за отель, - Степанов
улыбнулся Софи-Клер.
- Отели безумно дороги, - шепнула она, - Лучше
остановится в семейном пансионе, значительно экономнее.
- Спасибо, я непременно так и поступлю.
Ведущий обернулся к следующей картине, вынесенной на
Просцениум.
- Эскиз русского художника Верещагина. Размер шестьдесят
два на сорок один сантиметр. Работы этого мастера
малоизвестны на Западе; его считают певцом военной тематики.
Мы называем цену к торгу: восемьсот фунтов стерлингов...
Восемьсот фунтов стерлингов, восемьсо-о-от фунтов...
Девятьсот фунтов, девятьсо- о-о-от фун... Тысяча фунтов,
одиннадцать сотен фунтов, - голова ведущего неподвижна,
глаза стремительны, - двенадцать сотен, тринадцать сотен
фунтов, четырнадцать сотен, пятнадцать сотен; в торг
включился кто-то третий; Степанов это понял по тому, как
стремительно перемещались глаза, нет, не глаза даже, но
зрачки ведущего; обернулся, вычислил новенького; судя по
клетчатому пиджаку и "бабочке", американец; эти либо в
черном, подчеркнуто скромны, либо так пестро- клетчаты, что
хоть жмурься.
Когда же это было, подумал Степанов. Давно, очень давно,
осенью шестьдесят восьмого, когда Мэри Хемингуэй прилетела в
Москву и он пошел с ней в Третьяковку, более всего ее
поразил именно Верещагин; "Как страшно! Как он чувствовал
горе, этот Верещагин! Папа был бы в восторге, но почему же
у нас его не знают?!" А потом они поехали в Ясную Поляну, и
добрый внучатый племянник Фета, работавший в музее, показал
им зимние вещи Толстого, вывешенные на балконе дома; "Сушим,
упаси бог, моль"; в тот день музей был закрыт, их пустили
лишь из уважения к вдове Хемингуэя; странное и особое
ощущение владело тогда Степановым в пустом, тихом доме
Толстого; Мэри шутя предложили померять зимнюю шубу
Толстого, она отказывалась, мол, недостойна этого, но все же
померила и утонула в ней, а Степанов подивился, какого,
оказывается, большого роста был Лев Николаевич; когда-то
Виктор Конецкий рассказывал, что и Антон Павлович Чехов был
очень высок, а когда плыл с Сахалина на пароходе вокруг
Азии, прыгал с носа, и матросы кидали ему конец, он за него
цеплялся, и его поднимали на корму, причем не "солдатиком"
прыгал, а по-настоящему, "рыбкой", - рисковая забава, да он
ведь и в творчестве был рисковым. Когда вечером уже
возвращались в Москву, Мэри тихо рассказывала, как они с
Хемингуэем прилетели в Париж - они всегда летали на фиесту в
Памплону через Париж, город молодости Папы - и к ним
позвонила журналистка, попросила интервью; "А я стирала себе
воротничок, кружевной, бельгийский, очень красивый, мы
вечером собирались в театр; Папа говорит, Мэри, к нам придет
журналистка, у нее очень славный голос; и она к нам пришла.
Папа пригласил нас в кафе на улицу, заказал кофе с молоком,
а она прямо-таки не сводила с него глаз - такая красивая,
молодая - и задавала требовательные вопросы, меня очень это
обидело, а он послушно отвечал ей, и глаза у него оживились;
иногда в последние годы у него был очень тяжелый взгляд,
будто в себя смотрел, будто никого вокруг не было. - Мэри
закурила; глубоко, затянулась; продолжила как-то словно
наперекор себе: - А потом я уронила спички, резко нагнулась
за ними и увидела, что она, эта корова, прижала свою ногу к
ноге Папы. Я допила кофе, извинилась, сказав, что мне надо
достирать воротничок и как следует его прогладить,
бельгийские кружева трудно поддаются глажке, ручная работа
как-никак. Папа улыбнулся сконфуженно и сказал, что скоро
вернется, а журналистка по-прежнему не сводила с него глаз,
к кофе своему не притрагивалась, только все время вертела в
пальцах маленькую вазочку с синими цветами... Когда я
приехала в Лондон накануне нашей высадки в Нормандии - я
ведь там познакомилась с Папой, - Уильям Сароян принес мне в
точно такой вазочке пучок зелени, там даже лук был, и
сказал: "Вместо цветов; не взыщи..." Я гладила этот
проклятый воротничок в нашем номере и плакала... Папа
вернулся, позвал меня, погладил по щеке и сказал; да
перестань ты думать про это... Она как рояль... Плохо
настроенный рояль, на котором никогда не сыграешь
памплонской песенки... И ушел ведь из жизни с этой
песенкой... В ту последнюю ночь он очень долго мылся,
чистил зубы; вышел из ванной и спросил: "Мэри, ты не
помнишь нашу памплонскую песенку? Я никак не могу вспомнить
ее". Он вообще-то помнил множество песен, испанских и
наших, даже французские помнил, особенно двадцатых годов...
Но ведь, когда тебя застают врасплох, ты не сразу
вспоминаешь то, что знаешь, а он застал меня врасплох и
снова ушел в ванную, и вдруг там, когда подправлял бороду,
запел... Слышишь, Мэри, я вспомнил, сказал он, вернувшись в
комнату, я вспомнил... И снова, как тогда в Париже,
погладил меня по щеке, у него ведь были такие ру..." - она
закурила, долго молчала, а потом тоненьким голоском запела
памплонскую песенку, Степанов почувствовал, как у него
перехватило горло, и он тоже полез за сигаретами, столь
опасными для здоровья, но что бы мы без них делали, особенно
когда сердце жмет и дышать трудно...
- Пятнадцать сотен фунтов, - продолжал между тем ведущий,
- шестнадцать сотен фунтов, семнадцать сотен фунтов,
восемнадцать сотен фунтов...
Ростопчин посмотрел на Степанова; в глазах у него был
испуг.
- Ужас, - шепнул он, - это ужас...
Софи-Клер сразу же закаменела.
- Я не поняла, милый, ты что-то сказал?
- Прости, родная, я сказал по-русски... Ужас, просто
ужас, какие цены, я боюсь, что мистер Степанов не сможет
ничего купить на свои деньги...
- Восемнадцать сотен фунтов... Восемнадцать... сотен
фунтов... во-сем-над-цать со-отен фунтов... Продано!
Верещагина купил американец "в клеточку", мистер Грибл; и
эту наводку имел от фола.
Потом вынесли Врубеля.
- Полотно русского художника Врубеля, - объявил ведущий.
- Масло. Сто на семьдесят три. Живописец тоже малоизвестен
на Западе, судьба его в чем-то подобна трагической судьбе
великого Ван Гога. Цену, назначенную к торгу, мы определили
в две тысячи фунтов... Две тысячи...
Степанов посмотрел на князя; тот сидел недвижимо.
- Две тысячи фунтов... Две тысячи фун... - взгляд
метнулся в угол зала (там сидел Грибл), - двадцать одна
сотня, двадцать две сотни, двадцать три сотни, двадцать
четыре сотни, - Степанов снова посмотрел на князя,
оглянулся; в торговлю включился кто-то еще, но, кто именно,
понять не мог, человек был виден только ведущему, - двадцать
пять сотен, двадцать шесть сотен, двадцать семь сотен,
двадцать восемь сотен... двадцать восемь сотен... - палец
с деревянным наперстком поднят; сейчас все будет кончено,
что он медлит?!
Степанов резко обернулся к Ростопчину, тот шевельнул
указательным пальцем, ведущий, смотревший, казалось, в
другую сторону, сразу же заметил его жест, взглянул на
князя, к нему тут же подошел один из служащих "Сотби",
передал карточку; надо заполнить: имя, фамилия, адрес;
Ростопчин сидел по-прежнему спокойно, ни один мускул лица не
дрогнул, маска, как у Софи-Клер, только чуть подергивалась
верхняя губа; заметить это можно было в том случае, если
очень внимательно присмотреться.
- Двадцать девять сотен, три тысячи, тридцать одна сотня,
тридцать две сотни, тридцать четыре сотни, тридцать пять
сотен, тридцать шесть, сотен, тридцать восемь сотен,
тридцать девять сотен, четыре тысячи, - ведущий, казалось,
сам включился в игру, глаза перебегали от одного участника
битвы к другому, - сорок одна сотня, сорок две сотни, сорок
три сотни, сорок пять сотен, сорок шесть сотен... Сорок
шесть сотен.
"Все, - подумал Степанов, - мы выиграли, господи,
счастье-то какое, мы же сможем вернуть еще и письма, и
Билибина и Головина денег хватит...
Брокер, стоявший за трибуной, ни разу до того не
произносивший ни слова, сказал негромко:
- Пять тысяч,
Ведущий, не оборачиваясь, продолжил игру, монотонно
повторяя, словно заученное:
- Пятьдесят одна сотня, пятьдесят две сотни, пятьдесят
три сотни, пятьдесят четыре сотни, пятьдесят... четыре...
сотни, пятьдесят... четыре...
Брокер, тот, что назвал сумму в пять тысяч фунтов, отошел
к международному телефону; их было несколько; укреплены на
стене, кабиночки устроены так, что туда можно всунуть
голову, - гарантия того, что сосед, снявший трубку рядом,
ничего не услышит; набрал номер.
- Пятьдесят... четыре... сот...
Мизинец Ростопчина дрогнул; торг продолжился с еще
большей яростью; одна из брокерш начала кусать ноготь на
пальце, выдержки никакой, вертит головою, следит за теми,
кто в схватке; Степанов снова обернулся, но, кроме
клетчатого американца (коллекционер Грибл, шепнул Ростопчин)
и сухонького невзрачного старичка, сидевшего неподалеку от
них, разглядеть никого не смог.
Когда сумму догнали до тринадцати тысяч, ведущий снова
начал тянуть жилы, повторяя, как заклинание:
- Тринадцать тысяч фунтов, три-над-ца-ать тыс-сяч фу...
Ростопчин показал губами, даже шепота его не было слышно:
- Четырнадцать...
Брокеры смотрели в зал, тишина стала гнетущей, даже
телекамеры не было слышно, а может, она перестала работать,
пленка кончилась.
- Все, - шепнул князь, облегченно вздыхая, - ты увезешь
Врубеля.
- Четырнадцать тысяч фунтов, четыр-над-цать тыся-я-яч
фунтов... Пятнадцать тысяч фунтов, пятнадцать тысяч фунтов.
- Шестнадцать, - князь поднял мизинец.
- Шестнадцать тысяч фунтов, - ведущий заставил себя быть
равнодушным, он добился своего, взвинтил цену, не зная, что
битва за Врубеля была проработана за долго до того, как
начался этот аукцион и сюда пришли зрители, которых не
судьба искусства волновала, не история шедевров, шедших с
молотка (или, точнее, деревянного наперстка), а лишь битва
сильных мира сего или их доверенных. - Шестнадцать
ты-ы-ы-ысяч...
Ростопчин чуть обернулся к Степанову.
- Поскольку у меня возникли непредвиденные финансовые
затруднения, я могу помочь тебе - в долг, естественно - не
более чем тремя тысячами. Ты не возражаешь, родная? - он
перевел взгляд на Софи.
- Я думаю, ты выиграл для мистера Степанова эту картину,
- сказала она. - Это безумие - платить за никому не
известного художника такие деньги...
- Но если? - спросил Ростопчин, - Полагаю, ты не станешь
возражать?
- Не более тысячи, - мертво улыбаясь, сказала Софи-Клер.
- Я думаю, ты объяснишь ситуацию мистеру Степанову.... Если
пойдешь на большее, я приглашу Эдмонда, он в седьмом ряду,
на седьмом кресле, неужели ты его не заметил, милый?
- Шест-над-цать тыс-с-сяч, - палец с деревянным
наперстком поднят, сейчас ударит, ну, ударяй же, черт
