проснулся Броневицкий, а у него в гостях сидел Густав..."
"Правильно! - подхватила Фанни. - А дальше так: Густав с видом
маши-растеряши шарится под одеялом ("Где тут маленький? Маленький мой
красный броненосец?") и наконец с торжествующим видом извлекает мрачный
Броневицкий огнетушитель..."
"Сосредоточенный массаж архитектурных излишеств", - продолжил Шина.
"Буги-вуги с бравурным тремоло", - сказал Малина.
"Стремительный домкрат!" - воскликнула Фанни, заливаясь смехом и хлопая
в ладоши.
"В конце концов, - опять же загнусавил Машка, - оба шарятся в поисках
трусов..."
"Куда это запчасти разбежались?" - пропищала Фанни.
"...И далее Броневицкий воняет, что я, мол, как Фридрих Энгельс, и
трезвый, и навеселе, в любой, мол, позе я сохраняю трудоспособность, и я
являюсь представителем больших, там, я не знаю каких... и вообще, мол, время
совершать мне моцион и омывать телеса, и освежаться вежеталем, и что,
спасибо, мол, за коллективное мероприятие, но..."
"Вот какую жуемотину поднес Броневицкий приятелю", - резюмировал Шина.
"Птички дерутся", - сказал Малина.
Птички голуби дрались за огрызок Машкиного сухаря. Чик-чирик да прыг,
да хлоп, три-четыре, прямо в лоб...
"Что ж, - заметила Фанни, - как говорил Булгаков, голуби тоже сволочь
порядочная".
"Так вот, - рассказывал Машка, поводя могучими плечами, густо, словно
шерстью, облепленными комарами, - о чем этот мой цикл - а дело в том, что
всякое литературное произведение, что б там ни говорили на сей счет их
авторы, пишется, на самом деле, с целью развлечения. Или читателя, или же
самого автора - то есть, автор развлекает сам себя. Ведь, согласитесь, если
бы одним не нравилось писать, а другим - читать, то никакой литературы,
разумеется, на свете б не было..."
"Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной
спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
"У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не
одолеет".
"Как у тираннозавра", - поправил Машка.
"Так вот, - продолжал он. - То есть, что я хочу сказать? А то, что
каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных
систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая
система хороша лишь для определенной категории людей".
"Ну и что?" - сказал Шина.
"А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен
толковать, как ему угодно".
"Ну и что?" - опять сказал Шина.
"А ничего".
"Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь
начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то,
сушиться-вытираться.
"Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь. - Поехали, так
поехали".
Поехали. Молча ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по
дороге. Быстро смеркалось.
Каждый думал о чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да
еще какой день! - воскресенье. А завтра с утра - эх... - работа. У кого
какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она).
Шина еще утром поведал о себе, что он паталогоанатом, и вызывался помочь
женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина
подтвердил его слова. Про самого же Малину никто не знал, где он работает и
работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте. Ну, а Машка -
Машка работал ("держитесь, ребята, крепче за свои стулья") в "Крокодиле"
("Ну, да, так тебе и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали
все, что он нигде не работает). И наконец, противный Новость трудился в
каком-то диком месте - то ли он грузил декорации... в общем, выполнял
какую-то очень важную функцию в обществе.
Итак, ехали. Смеркалось быстро, но вот уже и огни Калининского
проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин "Мелодия", кинотеатр
"Октябрь"...
"А хорошо на реке было", - внезапно мечтательно произнес очнувшийся
Новиков. Близняшки захихикали.
Новиков откашлялся, помедлил и, под всеобщее молчание, стал читать
неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
Сонет
Еще живые, завтра же - мертвы,
Друг другу снимся мы в краю дисторций,
Где в матовой истоме тает солнце,
И в сумерках трагичны все черты.
Где время обессилело в тиши,
Где воздух дышит, чист, как отраженье
Мгновенья от движенья до движенья,
И мир подобен отклику души.
Лишь в облаках слепая тень дрожит
Звезды, как зов из каменных сугробов,
Лишь одиночество лесного рога
Охотника, заблудшего в глуши.
И зыбкий колокольный перебой
Над хрупкою осенней пустотой.
Новиков замолчал и сидел задумчив и строг, и в широко открытых,
скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
"Ну и ну, - удивленно покачал головой Малина. - Еще один поэт
трагической судьбы..."
"Кстати, - сообщил Машка, - Новость навел меня на идею для нового
рассказа из цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у меня будет
такой: руки у него будут - КГБ и КСП, а ноги - хиросима и мокасина. Он у
меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет
просто сидеть где-нибудь и скрипеть зубами с таким звуком, будто дверью
прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит: "Что
будет, если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее на
голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."
"Приехали", - сказал Малина, тормозя.
Трещал дождь. Там и сям сновали машины, бежали по мостовой, выгибая
шеи, торопливые гражданки под эгидою вальяжных зонтоносцев... У подъезда
стояла Таня во всей своей прекрасной наружности, но лицо ее расходилось по
швам от волнения.
"Ибрагим убился", - сообщила она остолбеневшим друзьям.
УНЕСЕННЫЕ ВЕЧЕРОМ
"Да где же он? - в который раз спрашивал Машка, водя по земле лучом
фонаря. - Куда он пропал?"
Попадались в поле зрения под окном (а высоко, вообще-то, пятый этаж,
тут уж никакого масла в голове не нужно иметь, чтобы крякнуть), так вот,
попадались под окном только щепочки какие-то, мусор, тарелка какая-то,
сломанный детский вездеход, обломок разрушенного кресла, остов разоренного
радиокомбайна "Эстония", пивные пробки, да еще дохлая собака попалась, да
нашли еще Ибрагимову панамку, уже совершенно мокрую.
Дождь хлестал без дураков, с полной отдачей.
"А может, он упал, а тут собака шла, а он на собаку упал, а собака
сдохла, а он убежал?" - волнуясь, говорила Таня.
Шина беспрерывно курил, сигареты то и дело гасли, он бросал их и жег
одну за другой.
"Дай закурить", - попросил Машка.
"Пожалуйста, - мрачно сказал Шина, - как я могу отказать тебе в такой
гадости".
Близняшки дружно хрюкнули, но тут же сконфуженно смолкли. Одна лишь
Фанни безучастно стояла в стороне, зябко поеживаясь на ветру.
Таня нашла еще пуговицу и расспрашивала всех, не Ибрагимова ли она.
"Дай-ка сюда", - сказал Машка.
Пуговица оказалась - добротный армейский пельмень со звездой.
"Не его", - вздохнул Машка.
Что было делать? Подобрали панамку, потоптались еще немного, да и пошли
домой.
"А ты в "скорую" не звонила? А в милицию? А в морг?" - спрашивал Малина
у Тани. Казалось, у него тоже в голове что-то замкнуло.
"Да нет же, нет, - отвечала Таня. - Никуда я не звонила. Я только
проснулась, в комнату захожу, вижу - он из окна выпадает... Я глянула вниз -
темно. Выбежала на улицу, а тут и вы..."
Дела.
"Фанни, - говорил Машка, - Фанни, Фанни, милая Фанни..."
Они сидели вдвоем на кухне. Таня опять залегла спать. Малина еще долго
сидел на телефоне, звонил во все места в поисках Ибрагима - глухо. И теперь,
вроде, он тоже прилег, очевидно, решив, что ежели Ибрагим жив, то жив, а
ежели нет - то и нет.
"Фанни, - говорил Машка, - милая Фанни, ты знаешь, неделю назад у меня
умер друг..."
"У-у..." - Фанни сделала скорбное лицо, покивала головой.
"И ты знаешь, я ведь даже не пошел на похороны. Только однажды,
давным-давно, я хоронил свою бабушку, а после этого - ни разу, ни разу в
жизни я не был на похоронах, ненавидел я все это: цветы, там, музыка -
дикость какая-то... Ну, помер человек, ну и Бог в помощь... Я лично вообще
не хочу, чтоб меня хоронили - такая вот у меня причуда. Лучше просто
исчезнуть, словно тебя и не было... Пускай жрут меня старшие братья наши -
твари всякие. Человек - часть природы, так и пусть будет ею честно, до
конца...
И знаешь еще, милая Фанни, я ведь ни во что, признаться, не верю. Ни в
дружбу, ни в любовь... Нет, я думаю, настоящая дружба может... все-таки,
может, она и возможна на свете, но знаешь, только между мужчиной и женщиной!
Не любовь, нет, любовь - это ужасно, это как болезнь... Двое мужчин - если,
конечно, они нормальные люди - никогда не могут быть так близки, как мужчина
и женщина... И я всегда, то есть очень давно, хотел встретить такую женщину,
как жена Дэвида Боуи бывшая, Анджела. Они оба были абсолютно свободные люди,
но в то же время она говорила: "Я могу быть с каким-нибудь парнем, но если в
это время позвонит из Америки Дэвид и скажет, что я ему нужна, то я тут же
бросаю все и еду к нему, а этот парень меня еще и до аэропорта подбросит..."
Вот это и есть настоящая дружба..."
Машка вдруг, непонятно почему, расхохотался. Улыбнулась и Фанни.
"Но слушай, Фанни... - И снова он стал серьезен. И дума покрыла лицо
его морщинками, доселе незаметными. - Фанни, что б ты ответила, если бы я
сказал тебе: милая Фанни, выходи, пожалуйста, за меня замуж?.."
Он замолчал. Молчала и Фанни.
"Мишель, - сказала она наконец, - Мишель..."
"Меня зовут Саша", - печально заметил Машка.
"Мишель... - задумчиво повторила Фанни, словно не расслышав. -
Прекрасный мой Мишель, как ты прямо резко..."
"Мишель... Ты прекрасный человек, Мишель..." - проговорила она и опять
замолчала.
"Господи! - внезапно сказала она со слезами на глазах. - Что бы сейчас
разбить?!"
Взяла со стола бутылку с французской надписью CAMUS ("Самус" - как
называл этот коньяк Машка), повертела в руке, поставила было обратно, но
вдруг, решившись, взяла снова, примерилась и тихонько кинула в угол. Бутылка
с урчанием прокатилась по паркету, поерзала и затихла, клокнув, словно
заглотав хавки.
"Ладно", - крякнул Машка и достал из холодильника еще одну бутылку
коньяка - на сей раз простого армянского.
..........................................................................................................................................................................................................
"Слушай, Санька, - говорил Машка, следуя за Малиной на кухню. - Вот
знаешь, мысль какая интересная..."
"Погоди Машка, - перебил его Малина. - Нам нужно серьезно поговорить".
"Нет, это ты погоди, - отмахнулся Машка. - И не перебивай, пожалуйста,
что за вредная манера... Понимаешь, такая идея у меня появилась... Правда, я
еще путаюсь и не до конца еще домыслил..."
"Домыслишь".
"Саня, что за тон? - изумился Машка. - Может, тебе неприятно, что я у
тебя обитаю? Так я уйду, знакомых у меня много..."
"Извини. Тут такое дело..."
"Понимаю. Ибрагим пропал. Но что ж тут поделаешь?"
"Дитя! - раздраженно сказал Малина. - Чем дольше я с тобой вожусь, тем
больше убеждаюсь, что ты и в самом деле просто анфан террибль. Говорили они,
