Детектив - Семенов Ал.

Детективы

   Александр Семенов.
   Детективы

   В поисках утраченного яйца
   Неистовая ночь
   Клипы

        Александр Семенов. В поисках утраченного яйца

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Семенов
 Email: skar@saha.ru
 Date: 5 Aug 1999
 Изд:  "Полярная звезда"  (г. Якутск) в No 5, 1997
---------------------------------------------------------------

     повесть

        ВЫСТРЕЛ

     В  каком году не  сказано, в каком краю замазано, в  общем,  представь,
дорогой друг,  представь: солнце  восходит...  День вчерашний -  что ж, я не
знаю, куда он делся, или я  забыл его с  перепоя, а может  быть, просто тот,
кому  надлежит  ведать  временем,  внезапно  переключил скорости,  пошуровал
рычагом своего  инфернального  организма,  и  вот  уже  новая  жизнь  вокруг
совершается, трепещет, кипит и пенится, и идет уже через край, полная надежд
и заманчивых телодвижений... Но, как и все, я  жил, пока был молод, и, как и
все, любил, пока был телом, у каждой женщины подмышкой есть испания, а когда
я  вернулся обратно, рядом со мною  плавал непотопляемый броненосец Арсений,
которому я и посвящаю страницы, лежащие перед вами, потому что сердце у него
большое и справедливое, пусть ему будет приятно.
     Итак, о чем бишь я начал? Трудно, ох, трудно, мой друг, начинать всякое
дело  с систематически  западающей клавишей в голове, с пустым карманом  и с
виолончелью в душе. А ведь бывали  времена - о да, мой друг, бывали! - когда
я был отважный кавалер, еще вчера  те времена, еще вчера... Но был в ту пору
и  другой,  не  менее  отважный,  кавалер, известный  в  городе под  кличкой
Вася-яйцелоп, фамилия его - не помню какая, что-то на букву "П". Не знаю уж,
какому  шутнику  взбрело  в  голову  перевернуть невинное слово "полиция"  в
кулуарного  хищника  "яйцелопа",  но  был  он,  Вася,  человек  как человек,
руки-ноги-голова, хотя жена его в веселые минуты утверждала, будто у него не
две,  а  три  ноги, но  годы летят, наши годы, как Гете, свистят, и жена уже
давно умерла, и он давно уж забыл о таком резерве своей природы.
     Словом, долго ли,  коротко  ли, а однажды  в вечерний час кавалер Вася,
частенько манкировавший своими обязанностями народного  замыкателя, поднялся
по дереву на балкон некоей любезной вдовы, фамилия которой также заблудилась
в промежности событий.  И вот, в ту  самую минуту, когда  он, напившийся уже
каких-то жидкостей  типа  "чай",  готовился разоблачать  вдову  из  траурных
одеяний  и погружаться в  ее  живые, горячие  недра...  в ту  самую секунду,
говорю, когда лежал он на кровати, довольно сильно разгорячившись после чая,
и, покуривая цигарку, поджидал свою добычу... вдруг - звонок в дверь. Кто бы
это мог быть? Кто приперся к ним, как лом, с толстой штукой под седлом?
     "Это я, это я", - раздалися голоса.
     Вот тебе, мин хер, задача,  вот такая вот достача. Кучевая  какая вдова
оказалась.
     Вася-яйцелоп, конечно, совершенно  охренел,  но делать нечего, пришлось
ему обратно  одеваться. Пришлось  натягивать ботинки и драпировать  рубашкой
свою грудь, такую волосатую,  что через это его все  равно не было видно. Не
получилось, не  успелось, обломалось. И хоть и утешал себя наш кавалер, мол,
в  другой  раз  успеется,  еще полюбит  Люба  Васю,  да  и Вася еще  Любушку
поквасит, но на душе у него... Понятно, что было у него на душе.
     Вот  с такого  вот  довольно  глупого-таки  кидалова и  нач-ну  я  этот
скромный  труд. У  каждого  хамелеона есть свое ватерлоо,  но что  бы там ни
было, как  бы там  ни было,  а покуда коп ретируется, в бок подфигаченный, с
наших страниц, к  тому же, слегка Любиным кулачком, и удаляется,  удаляется,
удаляется прочь, а куда он  направился в ночь,  а? - порыл на работу, свалил
ли домой? - увы, увы, мой приятель, ибо именно в  этот момент приключилось с
ним происшествие исключительно диалектического свойства.
     В полном согласии с законами материальной науки тело полицая спустилось
с балкона и зашагало в  путь, меж тем как дух яйцелопа, в  полном, опять же,
согласии с законами теософии, обратился в голубя мира.
     Сначала он глядел вслед своему бедному телу.  Сентябрь гудел в проводах
и барабанил мелкою влажной  дробью. По окнам текло, и  Вася, чей  движущийся
полусостав  сокращался по  мере его удаления,  раз за  разом,  в такт шагам,
выпадая  из  сумрачной  перспективы,  то появляясь  снова,  как  марионетка,
казалось, также стекал по стеклу мутным, темным пятном, часто раздваиваясь и
то и дело теряя те или иные части-запчасти бренного телосложения.
     Затем  голубь  оглянулся  вокруг,  взмахнул  крылами  и  вылетел  через
форточку в открытое небо.
     Случай этот, однако же, не имел никаких очевидных последствий, и только
совсем недавно некоему герою по прозвищу Коля привиделся сон.
     Приснилось ему,  что поручили ему  совершить  покушение. Вдумчивый, как
Левенгук,  первооткрыватель  линзы  и  сперматозоида,  он  прикладывается  к
циклопическому  окуляру ружья и видит массивную,  смуглую челюсть с отвисшей
нижней губой, две ноздри  и  очки -  два  сияющих  белых  пустынных  солнца.
Вася-яйцелоп похож на  пожилого,  грустного шимпанзе, в профиль  он выглядит
еще более обреченным, каждый шаг его следует в бездну, но и пули героя летят
в пустоту,  в  невинное  молочное  небо... Помертвевший  от ужаса (последний
патрон, последний акт неотвратимой Чеховской пьесы...), он тщательно целит в
янтарный  просвет  меж  толстых,  презервативных  губ...  Но в решающий  миг
яйцелоп потянул  руку - бездумное движение угловатой обезьяньей  конечности,
собравшейся  почесать темя, - и пуля  впивается в кисть! Старик поворачивает
удивленную физиономию, подымает на лоб очки и  смотрит прямо  на него в упор
во все  четыре  глаза.  В голове у героя  вата, в ушах тишина, он  наблюдает
тяжелую работу  мысли  на  этом бесконечно печальном  лице, и  просыпается в
холодном поту,  и подходит к окну, и  видит ту  же картину: стоит  яйцелоп и
смотрит.

        АЛЬБОМ УЕЗДНОГО КАВАЛЕРА

     Скука,   как   движитель   прогресса,    подвигла   однажды   меня   на
сочинительство. Вот он передо мной,  этот альбомчик. Потасканный,  голубчик,
замусоленный. Рассказики, стишки - мои и не мои. Эпиграф - из Сонника (хм...
- вспомнил  свое):  "Если  приснится,  что напился  пьянъ испанскимъ виномъ,
мускатнымъ,   или  другими   какими  сладкими  и  прiятными  напитками,  это
означаетъ, что будешь любимъ и обогащенъ какимъ-нибудь важнымъ  человекомъ".
Так  и  вижу перед собою Колю -  как  сиживал, бывало, он  у меня, утопая  в
креслах,  покуривая  "Беломор", откушивая печенья,  макая  его,  по  рецепту
Портоса,  в красное вино "Барселона"...  Правда, впоследствии какие-то враги
отлили  пулю,  будто это, мол, миф,  и  мой Коля -  это вовсе  не  тот самый
Коля... но мифология, как и физиология, - вещь упрямая. Физиология, впрочем,
вкралась  сюда лишь  по той  причине,  что постоянная  зевота  мешает автору
продолжить  свой  правдивый рассказ,  да  и  ночь уже на дворе,  да и курево
кончилось, и инфлюэнца, займемся завтра, однако.
     Вот Рашид  Шиниязов  -  легендарная личность. Вот  стишки про  него: "В
одном  Рашиде   Шиниязове  сошлись   все   братья  Карамазовы".  Или  другое
стихотворение - более эпическое ("В ожидании Рашида, ушедшего в таксопарк за
водкой"): "Бежит Рашид, земля дрожит, и весь он звездами расшит, и  весь  он
пулями прошит.  Но все равно бежит Рашид, забыв, что пулями прошит. Трепещет
мир, трепещет жид, земля дрожит, Рашид бежит, и таксопарк пред ним лежит..."
(Из студенческого фольклора.)
     А  вот девушка Яся в  сопровожденьи куплета (на мотив "В лесу  родилась
елочка"): "Купыл Арсэнька  Ясэньку, а Яська бэз пы...  Яка чудовна дивчинка,
ыгы-гы, гы-гы-гы!"
     Вот  и Дрынч  с  его типовой  застольной  телегой:  "Что у нас нового в
литературе? Какие  новые имена? Помидоров, Барбикова, Гектор Херовеев... Все
они  нынче активно печатаются и здесь, и  на Западе... В общем, в  очередной
раз  наш  русский  человек сумел  сварить  суп  из топорища  и  всучить  его
доверчивому  Западу...  Современной  литературы  нет.  Весь  нынешний  поток
устарел лет 20  назад, до меня очередь тоже дойдет лет через  20,  а 20  лет
спустя я уже, как виконт де Бражелон, буду убит в Израиле... Что? Бродский -
поэт?!  Может, ты  скажешь еще, что и Пушкин - поэт?! Может, ты скажешь еще,
что и Лермонтов -  поэт?! Может, ты скажешь еще, что и  Блок - поэт?! Может,
ты скажешь еще, что и я - поэт?.."
     Вот,  наконец,  и  Коля,  цитирующий  парадоксальное  заявление  барона
Унгерна: "Единственные настоящие русские - это остзейские дворяне".
     Здесь же подклеено интервью из альманаха "Парфенон" ("пикантный образец
андеграундной  рок-журналистики",  как охарактеризовала  его  в  предисловии
некто Венитта Зуевитая):  "Интервью  это устроил мне Геккерн - ежели кто его
знает,  а ежели нет, то  и  ладно. Три дня телефонных переговоров, ожидания,
каких-то смутных колебаний "Кольской" стороны... Наконец, на четвертые сутки
мама-Геккерн   (своего   рода   "Геккерн-заменитель"    и    пресс-консульт)
продиктовала мне адрес Коли на ул.Каляева (КОляева? - пошутил я) и сообщила,
что все нормально, что "он тебя ждет" и что "магнитофон приготовлен".
     И вот в назначенный час  (около 10 утра) я проник в это здание в центре
города и,  после  долгих  скитаний  в  жилище  сего  удивительного  человека
(благодаря своеобразной  архитектуре, здесь  с  трудом находишь даже  нужный
подъезд,  а квартиры перепутаны  с той "атональной"  логикой,  при  которой,
скажем, на этаже первом находится No 100,  где-то на третьем -  уже какая-то
120-я, и вовсе на последней  площадке, получердачного типа, - указанная  мне
квартира  No  99),  поднялся  наверх (сложно  судить, до  которой  революции
проводилась уборка этих лестниц, живо напоминавших о "номерах" Достоевского,
и  дошла  ли  до  аборигенов весть  о  существовании  канализации), осмотрев
попутно "дом поэта" (да-а... подобное мне довелось видеть только "у Воланда"
и у БГ: стены сплошь, снизу доверху, исписаны  надписями типа "Коля - бог!",
"Да  здравствует  Колькина   культура!"  etc.  -   не  верьте  злопыхателям,
утверждающим,  будто это  сделал он  сам!), в  конце  концов я  узрел  дверь
поистине выдающуюся. Чего только на ней не делали. Я не  знаю, существует ли
где-нибудь  музей рок-вандализма, но если он есть, то  дверь Коли, думается,
займет в  нем со временем  достойное место - где-то  между покрытым ножевыми
ранами органом Китса Эмерсона и разгромленной аппаратурой the Who.
     А вот тебе  и сам Коля. В неглиже, сонный-заспанный.  Такой  он человек
приятный, обходительный, говорит так тихо, никаких там фамильярностей. А вот
тебе и  магнитофон. Хороший  такой Philips, лет 20 уже  ему... Пишет? Ну да,
Коля  расщедрился  -  принес  одеколон,  чего-то  там прочистил,  подвинтил,
продул...  Короче, пошло. Это  уже потом  я буду разбираться в этих  ужасных
звуках, а  пока кумир кушает мои  бутерброды с  ветчиной, запивает их  тощим
чаем  (кроме  которого ничего съедобного на  кухне  не нашлось),  закуривает
"Партагас", сыто щурится и наконец-то начинает просыпаться.
     В эту минуту  дверь Колиной комнаты  отворилась и, как бы в виде "а вот
тебе и кода" появилась некая потасканная особа. "Доброе утро, моя прелесть",
-  расплылся  Коля.  Она важно  кивнула своей головой  и  удалилась  в  одно
заведение..."  Ну,  и  так  далее,  в  том  же  "пикантном"  духе  (интервью
называется "Харизматический фальцет", C Ал.Юрек).
     Кроме того: несколько пикарескная фигура Щупко, провожающего под дождем
подругу:  "Хорошо,  что ты  в одном  платье,  а  у  меня  и штаны промокли".
Описанье любовного акта, "как зеркала русской революции", на радость доброму
моему приятелю Арсению, с чем я его и поздравляю.
     Кроме того: тень экс-яйцелопа Василия... м-м...  Петровича, душа и тело
которого, как  помнит читатель,  "пребывая  синхронно, сиречь прямолинейно и
равномерно друг  относительно друга,  в одной  и той  же фиксированной точке
инерциальной системы отсчета, в момент времени t... уф-ф... все ж умудрились
каким-то образом разминуться  на пару  десятилетий.  Кто  кого обогнал -  на
вопрос данный, представляющий интерес скорее спортивный, чем сугубо научный,
ответим  так:  сие  - лирика,  и  сие  - полбеды.  Из коего  обстоятельства,
впрочем, человек  практический смог бы извлечь конкретную финансовую выгоду:
например, пиво покупать в том времени, а бутылки сдавать в нынешнем..."
     Попутно  сообщается   интимная  деталь:  "Под  старость  увлекся  Петра
творенье - анекдоты стал собирать. И даже сам  один сочинил, в стиле Хармса:
"Однажды Гоголь переоделся  Пушкиным и пришел к нему в  гости. Пушкин открыл
дверь и закричал: "Смотрите, Арина Родионовна пришла!""
     (В сущности, тем и мил нам, мне и  моим друзьям, этот альбом - тем, что
в нем столько знакомых).
     Игра в мизер. А  вот какую задачку  загадал один шибко  умный студент -
специально для любителей преферанса. Итак, поймай мизера!

     1 рука игрок 3 рука
     пики ТВ 10987 КД
     трефы ТКДВ 987 10
     бубны ( Т7 8 В109 (снос КД)
     червы ( Т7 98 КДВ10

        x x x
     Короток зимний день! Трещат поленья в печке.
     Мы со смеху катаемся, листая наш альбом.
     Сияет благосклонно полная луна.
     Страницы ветхие испачканы вином.
     Огонь свечи трепещет дымно, тонко...
     И пляшут наши тени на стене
     Так весело, что кошка утомилась,
     Свернувшись, спит в собачьей миске.
     Как ночью зимнею напоминают звезды
     На летнем поле стайку светлячков!
     Допив вино, мы мочимся с крыльца,
     И голуби слетаются на шорох,
     Как будто хлеба накрошили им.
     Закрыв альбом, ложимся спать под утро.
     Сквозь сон мне чудится весенняя капель -
     Так каплет со стола пролитое вино...

        x x x
     Утром ранним шла барышня Люба по гулкому, пустующему бульвару.
     Легкая  изморозь, павшая ночью,  дымилась над  мостовой, голые  деревья
казались призрачными, а дома вырастали из тумана, как из руин.
     На бойких,  подкованных  ножках,  в  коротком,  черной кожи,  блестящем
платье шла Люба, шла, шла, вышла на перекресток, бросила взгляд на светофор,
плывший по воздуху, подобно сигнальному огню невидимого крейсера...
     Потопталась, прислушиваясь...
     Из   далекой,  просторной,  как  степь,  тишины  подымался   едва  лишь
твердеющий автомобильный звук.
     Решившись,   перебежала  дорогу   и  тотчас,   с  запоздалым   испугом,
почувствовала,  как пронеслось у нее за спиною  массивное стальное  дыханье,
пахнуло газолиновым чадом,  а спереди подхватили  ее в тесный дружеский круг
чьи-то находчивые объятия.
     "Оп!" - крякнул Коля, ибо это был именно он.
     Но двинула дама плечами, и пали оковы.
     "Люба!" - изумленно вскричал Коля.
     "Коля!" - только и вымолвила она.

        Я ВАС ЛОВИЛ ТАК ИСКРЕННО, ТАК НЕЖНО

     В  один прекрасный, как говорится, хотя  и  осенний день  кавалер  Коля
сидел на подоконнике у знакомого Дрынча, покуривал "Беломор", потягивал пиво
из  горлышка,  любовался  живописным  морским  видом   (который,  вследствие
авторской лени, читателю предлагается представить  самостоятельно), а тут же
сидели, пили сам Дрынч Сморчевский и крепкий мужик Щупко.
     За окном, меж тем, стоял полдень, под окном плескалося море и, в общем,
была  жара. Да,  да, в разгар осени  вдруг -  жара. Вдруг - пляж, хотя бы  и
полупустой.  Редкие любители солнечных ванн на лежаках. Солнечный круг, небо
вокруг... Экая  буколическая  картинка,  не  правда  ли?  Сезон любви в краю
клинических реалий, где справа комы, а слева - наоборот, а может быть, слева
гомы,  а справа -  наоборот, и ничего в волнах не видно,  все перепуталось и
сладко повторять: "Кого стрелять?"
     Простите, а кто такой Коля?
     Ну, как бы вам  объяснить... Коля есть Коля, святая душа, ангел, падший
не  согреша... Когда мы  с  ним  познакомились,  он  сообщил мне, что "Коля"
произошел от фамилии Коль, а Коль... "От кого же произошел Коль?"  - спросил
я.  "От  барона  Унгерна",  -  отвечал  Коля.  Внешность  у  него  и  впрямь
белогвардейского  офицера,  но  любимой   песней  его  оказалась  (угадайте)
"Гренада".  "Я  хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам
отдать..." - пел Коля, капая слезы  в стакан, и  засыпал, сидя  на табурете,
мощно вздымалась грудь,  усталая рука исполина спускалась на  пол, и по ней,
подобно испанскому всаднику, медленно шел таракан...
     Простите, а кто такие его друзья?
     Сказать по правде, не очень-то походили они один на  другого, в  чем  и
нету,  конечно, большой беды, пусть цветут  тысячи цветов на поле культурной
революции, как  говорил  Мао Цзэ-дун...  Но  вот  взять,  например,  Дрынча,
который  не пьет  разливного  пива  (не  путать  с  Разливом  нашего  общего
дедушки), и - мужика Щупко, который, напротив того, и пьет, и ест  за троих,
а  хотя бы  и  гадость, в большом хозяйстве все пригодится, - абсолютно ведь
разные люди, верно? Или  вот, скажем, сам Коля - Коля хотя и поголосистее, и
погитаристее остальных,  но  всегда  почему-то  в  последнее время молчит  и
молчит, вот и теперь молчал.
     "Что же ты все молчишь, Коля?" - спросил Дрынч.
     Ничего не ответил Коля, только вздохнул тяжко.
     "А вон идут по берегу две приятные женщины", - поведал Федор Щупко.
     "Откуда такие барышни?  -  ахнул  Дрынч, посмотрев в окно. - А вот даже
знакомое что-то ползет... А, то моя жена".
     Супруга  Сморчевского,  Лада  (глазищи стрекозящие, кукольное личико...
этакая  мультипликационная  девочка),  хотя и  сотрудничала  в  христианском
обществе трезвости,  но была человек  свой, и культуртрегерская деятельность
ее  дома  ограничивалась  лишь  тем,  что  в  преддверии каждой  пьянки  она
спрашивала  мужа,  долго  ли  он  собирается  пить,  на  что  Дрынч  отвечал
неизменным: "До самой смерти, Марковна! До самой смерти!"
     Вот и ныне, едва лишь учуяв пивной дух, она наморщила нос и протянула:
     "Бедные мои, бедные... И долго вы пить собираетесь?"
     "До  самой  смерти!" -  закричал Дрынч и  отправился  в  маркет, а Лада
представила народу  свою  подругу  детства,  приезжую в отпуск, Любу  Лапину
("Лапочку" - как  называла ее Ладушка), хрупкую шатенку с очень нежным лицом
и светлыми, прозрачными глазами.
     "У вас  прекрасный  цвет  лица, - заметил  Щупко, задерживая ее  руку в
своей ладони. - Здесь вы его испортите".
     "Ну, не хранить же мне его в холодильнике", - весело  отвечала  Люба, и
Федор Щупко расхохотался - Лапочка тоже была явно свой человек.
     И вот уже  на  столе хорошела  бутылка "Пшеничной",  подоспела  горячая
закусь.  И  вот  уже  налито,  и  не по  одному разу.  Щупко,  как  обычно в
присутствии  дам,  раздухарился  и стал  занимать собою  все больше и больше
пространства,  и  вообще производил в единицу времени невероятное количество
физиологических отправлений, хотя базарил на сей раз он мало, а был склонен,
скорее,  к  нонвербальным  контактам,  да  и  мыслил,  похоже,  одними  лишь
междометиями.  Говорили: о джазе Чекасина и  певце Филе Минтоне, итальянском
футболе и американском кино, о  ценах на мясо, на  водку, о том, каков может
быть процент  спирта  в  духах  "L'Ambre",  стоявших  у  зеркала...  Врубили
проигрыватель,  потрюндели за Майка,  включили  ТВ  - по всем каналам подряд
канали:  хороший  диктор Кириллов,  хороший  политик Мэргэрэт Татчер, плохой
человек Горбачев,  президент  Пальцин,  какая-то  то  ли  реклама  с кусками
женских ног, то ли жопа, то ли рожа певца Серова...
     ГИБЕЛЬ РОМАНТИКА
     "Гибель  романтика",  - объявил Дрынч,  кончив читать.  -  Группа новых
романтиков "Херрцен с перцем"".
     "А в чем новизна вашего романтизма? - полюбопытствовала Люба.  - Почему
вы - новые?"
     "Наверное, потому, что не старые", - объяснил Дрынч.
     "А почему именно романтизм?"
     "Потому, что мы романтики, как и все люди на свете. Да, да, все люди на
свете  - романтики,  а  если  кто  думает, что  он  реалист,  то  он глубоко
заблуждается,  потому что никаких реалистов  на свете  не бывает,  а  бывают
только плохие романтики. А романтики должны писать романтизм".
     "Правильно,  -  сказала  Лада,  -  птицы  должны летать,  танки  должны
стрелять..."
     "А Щупко - щупать?" - спросила Люба.
     Все  засмеялись, Щупко  - особенно  умильно, убирая все  же непрошенную
свою ладонь с Любиного плеча.
     "А вообще, - добавил Сморчевский, - все наши стихи  мы посвящаем нашему
другу Коле, звезде рок-н-ролла, романтику революции и утопической коммуны".
     "Простите, а кто такой Коля?" - спросила Люба.
     Все опять засмеялись.
     "Господи, да  я  же  знакомила  вас, - сказала  Лада.  - Что  же ты все
молчишь, Коля?"
     "Ну, ежели так, - промолвил Щупко, берясь за гитару, - тогда я спою вам
песню, то есть, позвольте мне в честь прекрасной дамы попугать вас песней на
малознакомом мне древнеперсидском языке".
     И завел, запричитал  заунывный мотив весьма  громким,  хотя  и довольно
противным голосом.
     "Удивляюсь, -  говорил с  улыбкою Дрынч,  - как  я  умудрился сохранить
какие-то остатки интеллекта, общаясь с этим типом?"
     "А может, он стал таким после знакомства с тобой?" - предположила Лада.
     После  чего Дрынч опять пошел  в  магазин, а Федор поведал,  что у него
болит простреленная нога, а значит, завтра быть непогоде.
     "Что же ты все молчишь, Коля?" - снова спросила Лада.
     "А я, братцы, влюбился", - грустно ответил Коля.
     Все с сожалением посмотрели на него.
     "Да,  -  еще более грустным голосом подтвердил  Коля. - Я  люблю  тебя,
Люба".
     "Ай да Коля, вот так Коля!" - сказала после паузы Лада.
     Щупко выл, рыдал под гитару и строил рыла.
     Тогда Коля встал, выпил  рюмочку водки на посошок, да и пошел домой.  А
дальше в этот вечер все было  хорошо, но не  интересно, за исключеньем того,
что вернувшийся Дрынч Сморчевский прочел гостям свой новый рассказ.
     Вот она передо мной, эта вещица.

        ИДЕНТИФИКАЦИЯ МУЖЧИНЫ

     "Утро романтика  начинается вечером", - сообщает в начале рассказа  наш
парадоксов друг, то бишь Дрынч.
     В темной комнате спит человек, играющий носом "хупиш". Мы не видим его,
как  вообще  ничего не  видим, как  вообще ничего не ведаем,  до того  здесь
темно.  В  невидимом  радио  "томится   симфонический  оркестр".  Где-то  на
неведомой улице трещит мотоциклетный мотор. Да только что  внизу, под окном,
"с  чистыми музыкальными  паузами  рассыпались об  асфальт  мягкие  дребезги
выброшенных откуда-то трех по очереди бутылок..."
     Проходит немного колов времени. В муках умирает  симфонический оркестр,
слышится  отдаленный  грохот -  не то аплодисменты,  не  то камнепад, не  то
бульдозер  вошел в филармонию... - вслед за  которым катятся сосредоточенные
удары Кремлевских курантов.
     Появляется второе  действующее  лицо,  включает свет:  "...Под потолком
засверкал каскад  сполохов, в дверях засквозили контуры Билла, зыбким лунным
светом облилась комната..." Ну, разумеется, это опять  же они, наши "славные
мирмидоняне"  (как  называют  они себя сами),  почти близнецы: Билл  и Пилл,
постоянные персонажи Сморчевского.
     Волшебное пробуждение: Пилл открывает глаза и обнаруживает, что "правая
рука его сжимает полную кружку пива с шапкой обильной  белоснежной пены, меж
тем как  левая рука  в  сепаратном порядке объединилась  с очищенным  рыбьим
хвостом. Глаза  кавалера  увлажнились. Кавалер  [...] засунулся в  кружку  и
уничтожил ее.  В сей  же миг  перед ним оказалась новая  кружка  пива.  Щеки
кавалера покрылись  румянцем. Он плюхнулся в  кружку, как в  озеро, и  в два
приема  погрузился  на  дно. Рот  кавалера  растянулся в  блаженной  улыбке.
Немедленно  он  был   вооружен  и  третьей  кружкой.  Славный   мирмидонянин
форсировал ее как Сиваш, по лоб в пене и отдыхая на каждом шагу. Наконец, он
достиг  суши и  расслабленно лег на  спину,  обсасывая  рыбий  хвост.  Живот
кавалера заурчал и произвел небольшой акустический салют..."
     Тема   рассказа:  плохая   память.  "Память   -   самая   слабая  часть
человеческого организма", - поясняет  нам автор. "А забывать я все  начал, -
уточняет Пилл, - когда у меня похмелье пропало. Пью,  пью, утром  встаю, все
нормально, голова  не  болит.  Только потом  я  вдруг  замечаю  как-то,  что
забывать все начал..." - "И когда ты сказал мне об этом, я понял, что я тоже
уже давно все забыл", - добавляет Билл.
     Вот разговор заходит про детство. "Детство для меня - потерянный  край,
- говорит  Пилл,  -  который, хотя и  рифмуется с раем, но  похож  скорее на
Остров  Невезения. Дикий остров,  где бытовали дикие  нравы, где  дикие люди
проводили свои дикие дни в диких  развлечениях, а  когда  им  надоедали  эти
дикие развлечения, они дико  колотили друг  друга дикими  кулаками по  диким
физиономиям...  Многие мои  друзья  так и  остались  на  этом острове  имени
Киплинга, настолько они одичали за это время".
     Не менее безрадостны и воспоминания Билла: "Помню, - рассказывает Билл,
- случай  со мной был в детстве. На крылечке  сижу я. Радостный такой  сижу,
бодрый.  Свежесть  в  себе чую  необыкновенную.  Толстый такой  сижу,  морда
блестит, как чайник. На  траву  гляжу,  на лужу, на дерево  какое-то.  А под
деревом  тем  друзья какие-то двое ходят,  тоже,  значит,  воздухом дышат. А
потом двое они  подходят ко  мне и  один из них ударяет меня по морде. То ли
морда  моя  слишком от  солнца  отсвечивала, то  ли  так просто,  в  порядке
освоения живой природы.  Я  сижу и плачу... А больше ничего я из детства  не
помню, - добавляет Билл, утирая слезы. - Тяжело мне об этом вспоминать".
     Не хуже, чем  с детством, обстоят у них дела с днем вчерашним.  "Теперь
совсем ерунда  осталась, -  радуется поначалу Билл, - выяснить, чем же вчера
занимались мы". "Да, - вздыхает Пилл, - это сильный вопрос".
     Еще более сильный вопрос  - где они  раздобыли  денег. Оживают призраки
различных знакомых  - каждый из этих  гомункулусов наделен от природы мнимым
или принципиальным отсутствием денег: народный богатырь со  сложносочиненным
прозвищем Толстый Кровавый Парниша, который  "стоя может целую канистру пива
выпить,  и  росту  в нем  метра  два, а  сидя  еще  больше";  скупой  рыцарь
Бронштейн,  оплошно предлагающий  друзьям вместо бутерброда  "пожилого  вида
домашнюю тапочку с прилипшим на подошве свежим тараканом"; коммерсант Чиж  -
о нем сообщается, что  "как и  всякий истинный герой нашего  времени,  он не
годится в  герои  литературного  произведения -  хотя  бы по  той  по  одной
причине, что с  ним непременно придется  пить в таких количествах, что после
этого  в  живых  он  останется  один";  Арбалета  Мортировна,  о  коей  Билл
собирается  писать порнографический роман.  "А  может,  назвать  его  "фильм
ужасов"?" - рассуждает он ("фасад Арбалеты, - примечается в скобках, - ничем
приятным  поразить  не  способен,  кроме,  разве   что,   дряхлости   полета
архитектурной  мысли").  "Лучше, - решается Билл,  - я напишу пособие:  "100
способов соблазнения Арбалеты Мортировны". Способ первый  (украинского панка
Опанаса Липкого)  -  сводить  ее на  фильм  "Танцор  диско".  Способ  второй
(татарского  мужчины  Рашида)  -  напиться  пьяным  и  признаться   в  своей
девственности. Способ  третий (Арсения) - просто спросить  ее: "Ну как?"..."
etc.
     Среди  этих  фантомов  (никто  из них не воплощается) возникает и  тень
Туманного  Отрока  -  под  этим  именем  фигурировал  в  подобных  дружеских
сочинениях Коля:
     "...Но  согласись,  -   проговорил   Пилл,  -  что   Отрок   -  человек
чрезвычайный".
     "Да, - согласился Билл, -  и с этим согласились бы все, если б он встал
с кровати".
     "Но он же не встанет", - вздохнул Пилл.
     "Не встанет", - вздохнул и Билл.
     "Но если б он встал,  - сказал  Пилл, поднявши  палец,  - это  была  бы
стихия!"
     "Это  была  бы  стихия,  -  подтвердил Билл,  также  подъемля  толстый,
крючковатый  указующий  перст. -  К  тому же, он сразу бы  заработал большие
деньги".
     "Да что там деньги! - пренебрежительно махнул рукой Пилл. - Он бы сразу
увековечил свое имя. Написал бы, к примеру, гениальный роман".
     "Но гениальный роман не напечатают", - грустно промолвил Билл.
     "В том-то и дело, - сказал Пилл не менее грустным голосом. - Вот если б
он мог написать негениальный роман, то его,  разумеется, сразу же напечатали
б. Но негениальный роман он написать не сумеет".
     Они помолчали.
     "Вообще-то, гениальный роман тоже могли б напечатать", -  рассудительно
молвил Билл, помолчав.
     "После смерти", - уточнил Пилл.
     Билл   согласился.   В  том-то  и  дело,  сказал  Билл.  После  смерти,
естественно, деньги Отроку будут ни к чему. А наследников у него  нет. Он их
не может родить в силу принципиального обустройства мужской  природы. А дети
от  женщины  - это были  б  уже, разумеется, не вполне  его  дети.  Так что,
вставать  совершенно  нет  смысла.  И  Отрок  лежит.  И  будет   лежать  еще
долго-долго,  до самой  Билловой  смерти,  потому что, когда Билл умрет,  то
Отроку, конечно, придется встать, чтобы самому пойти в таксопарк.
     Вот какой человек Туманный Отрок..."
     В конце концов,  Билл припоминает,  что деньги они  надыбали все-таки у
Чижа.  Пилл  поражен:  "Неужели?  Выходит, мы  вчера пили  с ним?" "Выходит,
пили", -  уныло кивает Билл. "Следовательно, - разочарованно говорит Пилл, -
все это было не вчера. Потому что, если б мы пили с Чижом, то пива у нас уже
не было бы".
     Наступает безмолвие. Билл дремлет с мыслящим лицом. Пилл обнаруживает в
кармане свою  записную книжку,  раскрывает ее и читает стихи,  которые вчера
(вспомнил!) списал для него Рашид:
     ...Но, все понимая, зачем я так странно живу,
     Зачем я так странно...

        ПОХМЕЛЬНЫЙ БЛЮЗ

     Где-то  дней  десять спустя кавалер  Коля  проснулся  под вечер в своей
постели... хм...  проснуться-то,  вроде бы,  и  проснулся,  а  все  же еще и
прыгали  перед глазами его какие-то мультики, хе-хе,  прелести, так сказать,
суккубы преобольстительнейшие... непорядок,  одним  словом, похмельный блюз,
синдром приобретенного алкогольного дефицита - СПАД.  На белой,  старушечьей
кровати проснулся  Коля, той, что  с  железными  прутьями  и с  шишечками на
штангах, под ковриком  на стене с вышитым нежным Иваном-царевичем, умыкаемым
брутальным старомуромским  волком. Подобрал  с полу  рухнувшие  во сне очки,
книжку - называется  "Тихий дон",  интересно, про что там? - наверное, опять
про  Испанию...  Выключил у  изголовья настольную лампу  с зеленым ленинским
абажуром,  тихо  сиявшую забытым  неугасимым  огнем... Но  вот  напасть ведь
какая:  только ведь  было начал  в себя приходить,  только  ведь было встал,
отлил, освежил  кефиром похмелье, ан нет  - лезет из телевизора балет, почти
что голые женщины!
     Ай-яй-яй! Что  нам осталось  еще  в  этой жизни,  кроме  как вступить в
христианское общество трезвости?  Эра всепланетного телевидения,  понимаешь.
Развитие  коммуникаций. Конкубинат Западного  парадиса  с  нашим  раешником.
Вскоре  каждая  пейзанка  сможет обслужить  голодного  односельчанина, как в
лучших странах Парижа! Вот такой вот  ништяк. Вопрос: что будет, если в одну
бездуховность  впарить  другую?  Налево  застава,  махновцы направо...  Увы,
господа,  увы! Эту  страну  уже  не спасет  ни одиннадцатая  граната,  столь
витально  необходимая  матросу  Железняку, ни двадцать первый палец -  в том
смысле, что нету у нас надежды на будущие поколения... Увы, господа, увы, не
плачьте, но это  факт:  время  сие явно создано не  для  нас. Напрасны  наши
совершенства, мы лишние на этом празднике шизни, киса...
     Так и сидел Коля  на  разоренной кровати,  вздыхал, сопел... В какой-то
момент он даже забылся, увлекся, стал наборматывать вслух, рифму наклевывал,
вишь  ли, стопу подковывал, начал  шагать  уже  через  логические  ступени к
едрене  фене,  к  неоформившейся  еще,  но  смутно  маячившей на  полувзводе
концовке... Да что-то не вытанцовывался на сей раз стишок, не клевала рифма,
строки сбивались с дыхания,  и  постепенно  он  охладел,  сник,  задремал уж
было...
     На  этом  месте  автор имеет  возможность  сотворить в  Колиной комнате
зуммерующий телефон.
     "Коль", - сказал Коля, деликатно дыша в телефонное ухо.
     "Твердый или мягкий?"  - прожужжал, как шмель в  ухе, низкий Щупковский
голос.
     "Ты про кого конкретно, про моего младшего брата?"
     Короткий  смешок,  сумерки  в  раковинном  пространстве,  звуки   танго
"Магнолия",  затем - из ужасного  далека  -  ленивый голосок  Дрынча: "Сколь
изысканна речь Щупко. Иногда такие турусы выдает..."
     "Кол -  с твердым знаком, или  же без?"  -  продолжал дурачиться  Федор
Щупко.
     "С  мягким",  -  ответил  Коля,  пережил шерсть  и  смерть  Щупковского
веселья, после чего трубку взяла Лада.
     "Новый день за окном", - сказала Лада.
     Коля осторожно согласился.
     "Как ты думаешь, не хотелось бы,  чтобы и  сегодняшний  день так плавно
перетек во вчерашний..."
     Пауза.
     "Ну, так что, Кольбрук в поход собрался?"
     "Гхм", - кашлянул Коля.
     "Ты хоть попрощаться-то придешь? -  огорченно вскричала Лада.  - Только
не говори, будто ты ничего не помнишь".
     Поднатужился  Коля, крякнул,  покрутил  головой...  Тщетно.  Плавали  в
голове какие-то смутные  ошметки видений  не то из  сна, не  то из постыдной
яви, призраки неких печальных подвигов  с пеньюарами  и канделябрами, что-то
про Оптину Пустынь, про откушенную бровь казанского бретера Ихтиан-дра...
     "Поход?  - неуверенно  зацепился  он, поковырявшись в  носу и тщательно
осмотрев затем испоганенный палец. - Поход в Оптину Пустынь?"
     Тут  уж  Лада  не  выдержала.  Минут десять,  должно  быть,  не меньше,
пребывала она в жанре телеги, то есть двигала бесконечную речь - что-то  там
о вчерашнем дне, о Дрынче, проснувшемся в  незнакомой квартире,  в  обломках
чужой кровати,  о Федоре  о Щупко, мывшемся в душе  собственным пиджаком, не
снимая его с себя, что-то там о самом об Коле, о жалобе какого-то неведомого
Бронштейна...
     "Люба уезжает,  -  внезапно  сменив  императив  на  челове-ческий  тон,
сообщила она наконец. - Кстати, где бы достать шампанского?"
     "Сейчас сяду, - сказал Коля, - сяду на телефон и начну пеленговать".
     Отчетливый  голос  Дрынча: "Одного я не понял, кого он  вчера облил  из
бронштейна?" Бренчание нестроящей гитары, замогильный хохот Щупко.
     "В общем, ждем", - добавила Лада и отключилась.

        ШПИОН: ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ О ЦЕНТРОВОЙ ТЕРРИТОРИИ

     Действующие лица:
     КОЛЯ - бывшая рок-звезда
     ДРЫНЧ - неизвестный поэт
     ЛАДА - супруга Дрынча
     ЛЮБА - женщина
     ЩУПКО
     Глубокая ночь.  Пустой,  мерцающий  экран телевизора.  Перед экраном, в
мягких  креслах  расположились наши  герои.  Открытая балконная дверь. Ветер
ночной надувает белые тюлевые шторы. Полумрак. Молчание.
     ЛАДА (вздыхая).  Как  долго я жду,  когда  же,  наконец, будет  сказано
Слово.
     Общий смех. Оживление. Щупко извлекает  из внутренней секреции  широких
штанин бутылку спирта, быстро разливает по стопкам.
     ЩУПКО (радостно приговаривает). Нам  бы только  день  продержаться,  да
ночь простоять, а там и Красная Армия на подмогу придет!
     ЛАДА (разглядывая  бутылку).  А почему  спирт называется "Mozart"?  Его
что, Моцарт пил?
     ЩУПКО. Э, батенька, во времена Моцарта не было технического спирта.
     ЛЮБА. Я лично предпочитаю водку.
     ЩУПКО.  Э, батенька,  процент  истины в русской  водке, по  сравнению с
прошлым  столетьем...  (Разбавляет  спирт   пепси-колой,   протягивает  Любе
стопку.) На, пей, эта штука посильнее Гетевского "Фауста"!
     ДРЫНЧ.  Люба,  а вот  насчет  просьбы отметиться  в  "АЛЬБОМЕ  УЕЗДНОГО
КАВАЛЕРА"...
     ЛЮБА.  Что касается просьбы отметиться в вашем альбоме -  разумеется, я
согласна. Более того, я сейчас хотела бы рассказать вам свою "историю лова",
сразу замечу, весьма и весьма странную...
     ДРЫНЧ. Ну, что ж, я думаю, возражений не будет?
     ЩУПКО. Резкий переход, переменный случай...
     ЛАДА. С удовольствием послушаю, Лапочка, твой рассказ.
     ЛЮБА.  О любви и нелюбови, гримасах фортуны и о грубом произволе судьбы
расскажу вам я. Правда, названья нема. Ты уж сам что-нибудь сообрази, ладно,
Дрынч? У тебя должно получиться.
     ЩУПКО. Как  юный  натуралист, могу предложить замеча-тельное  название:
"Трупик рака". Или: "В сторону свина".
     ЛЮБА.  Ну, мне такие шутки  не  в  подъем. Один мой однокурсник написал
реферат: "Любовь как жанр искусства" - вот такая вот тема, представьте себе,
хотя  наш  профессор  говорил, будто  какой-то яйценосец  уже  трахнул  его,
опередил, ну,  да ладно. Основная идея концептуального труда такова: подобно
тому, как в природе не существует физиономии, которая кому-либо не  казалась
бы  привлекательной,  так  же  любое  творение   рук  человеческих  является
Искусством. Ведь что есть критерий Искусства?  Вы скажете: эстетика. А разве
возможна  любовь без эстетики? Разве  Отелло, факующий  свою бедную  девочку
Дездемону, не кажется ей самым цимесом совершенства?
     ЩУПКО. Черт!
     ДРЫНЧ. Только студенты умеют так веселиться.
     ЛЮБА.  Вообще,  мне всегда казалось,  что быть  красивой женщиной - все
равно, что быть шпионом на вражеской территории.
     ЛАДА. Вот подходящее название для твоего рассказа, Лапочка.
     ЩУПКО.  Все время  нужно быть  начеку,  да?  Носить  личину,  угадывать
помыслы, скрываться от преследования...
     ЛЮБА.  И  в конце концов не  оказаться  разоблаченной  со  скандальными
последствиями.  Но самое  же  обидное:  при таком  раскладе приходится  быть
настолько  разборчивой в связях, что в итоге рискуешь довериться чужому и не
узнать своего. И так оно, как правило, и случается.
     Сейчас я расскажу вам одну историю -  пожалуй, самую  странную любовную
историю,  которая  со  мной когда-либо  приключилась.  Эпиграф:  "Примите  к
сведенью, Желток,  шпион  для  зонтика находка"  - я  услышала эту фразу  от
одного долбанутого китаиста.
     ДРЫНЧ (поднимая стопку). Итак?
     ЩУПКО. Часть первая: "Епикуев сломал куй". Будем пухленькими!
     ...
     ЛЮБА. Давным-давно, не  скажу сколько лет назад,  одна девочка по имени
сами знаете как, в одно не помню какое утро вдруг получила по почте конверт.
От  неизвестного  поклонника.  Представьте себе: биксушку  с  круглыми,  как
восьмерка, глазами, начитанную во всяких, там, анри де ренье, в каких-нибудь
фицджеральдах, держащую в руках - и что бы вы думали?
     ЛАДА. Неужели бриллиантовую диадему?
     ЩУПКО. Нет, это была засохшая незабудка. Или медное кольцо в нос?
     ДРЫНЧ. Любовная записка с просьбой положить ответ под мусорный бак?
     ЩУПКО. Порнографическая открытка?
     КОЛЯ. Деньги.
     Пауза.  Грустное  лицо  Коли. В бледном  свете  тело  его  напоминает о
расплавленном оловянном солдатике, восковую фигуру напоминает оно  из  музея
мадам как-ее-там и  - быть  может,  немножко, чуть-чуть, - гряду Гималаев  с
высоты самолетного взгляда.
     ЩУПКО. Может, ошибка?
     ЛАДА.  У  каждой  ошибки, как говорил Серго Орджоникидзе, есть фамилия,
имя и отчество.
     ДРЫНЧ.  Стоп! По-моему,  я  уже  слышал эту  историю.  Этот  загадочный
апологет  Парфена  Рогожина и господина  Желткова написал ей целый рыцарский
роман, "Айвенго", короче,  где-то так, да? Уезжай,  писал он. Я надыбал  для
тебя большие бабки, чтобы ты добилась того, не знаю чего. Я не могу  открыть
перед  тобой  свою  железную маску,  потому что заколдован злою  женой...  В
общем, понос, судороги и смерть.
     ЩУПКО. При чем тут "Айвенго"?
     ДРЫНЧ. Ну, не знаю... Какие еще есть рыцарские романы?
     ЛАДА. "Смерть Роланда".
     ЩУПКО. Так это был ты, Дрынч? В младенческом возрасте?
     ДРЫНЧ. Лада мне рассказывала эту оперу.
     ЩУПКО. М-да-а... Меня бы кто-нибудь так полюбил... Тут уж сам Бог велел
выпить.
     ДРЫНЧ. Банкуй.
     ЩУПКО. Да, похмеляться - это ремесло... Что это было?
     ЛАДА. Мышка шуршит.
     ЩУПКО (поднимает стопку). Часть вторая: "Шумела мышь". Бум толстыми!
     ДРЫНЧ. Бум пухленькими!
     ...
     ЛЮБА.  Сюжет  части  второй  -  хождения.  Два  кавалера,  нагрузившись
какими-то личными драмами, шатаются по кабакам, везде их поджидают засады  в
виде  знакомых, наливающих пиво из собственного сердца или наоборот. Попутно
гримаса  фортуны подсунула  нашим  героям и  героэссу - весьма компанейскую,
впрочем, подругу... назовем ее так: Мила.
     ДРЫНЧ. М-м?..
     ЛЮБА. Да, да, она узнала, наконец-то, совершенно слу-чайно, от подруги,
имя этого Великого Гетсби. Она вернулась, чтобы увидеться с  ним, она ничего
не добилась в жизни, но красота была по-прежнему при ней, при этой девочке с
лицом, как у Гоголевской барышни - помнится, тот хвалил одну свою персонэссу
за гладкий, словно  яичко,  фэйс. Ресницы ее  были такой длины,  что  из них
можно было бы свить веревку для повешения какой-нибудь Синди  Кроуфорд, губы
как лепестки розы, а язык подвешен не хуже, чем твой абордаж.
     ЩУПКО. Ах, милая Мила, кому ты не мила?
     ЛЮБА. Вот  именно.  Служить дано  ей яблоком  разборок. "Лучший друг  -
мертвый друг", - меланхолично обмолвливается на тему своей драмы кавалер  по
имени... ну, скажем...
     ДРЫНЧ. Пилл.
     ЛЮБА. "Ах, любовь,  что  ты  сделала, подлая!" - сокрушается всю дорогу
второй... допустим, его зовут...
     ЩУПКО. Билл.
     ДРЫНЧ. У него еще был тогда  любимый рефрен на  все  случаи жизни: "Эх,
зачем да зачем я родился только в этой проклятой стране!"
     ЩУПКО.  А  ты  мне  сказал:  "Да,  представляешь,  сидел  бы ты  сейчас
где-нибудь негром преклонных годов..."
     ЛЮБА.  Пилл подкладывает  под  приятеля мину, поведав,  что когда  речь
заходит  про  женщин  Билла, то нельзя  говорить  "поматросил и  бросил",  а
следует говорить:  "поматросила и бросила!" Словом, каждый подкрадывается  к
подруге  в  меру  своей  испорченности.  В  итоге,  грубый  Билл   совершает
брутальное предложение...
     Пауза.
     ЛАДА. Так что ж он тогда сказал?
     ЛЮБА. Ну, в общем, не важно.
     ЩУПКО. Я  тогда сказал  что-то  типа:  "Я  хочу  нанять твою физическую
субстанцию. Как на это смотрит твоя бессмертная душа?"
     ЛЮБА. Для снятия напряжения Пилл...
     ДРЫНЧ. Который поделикатнее.
     ЛЮБА. Да, совершенно верно. Итак, деликатный Пилл рассказывает историю,
описанную якобы у Дарвина...
     ЛАДА. Будто он Дарвина даже читал, мудрый такой.
     ЛЮБА. ...Случай с миссионером,  который, приехав в каннибальское племя,
встретил  там  человека, съевшего собственную жену.  Ну, миссионер тот начал
этому типу вкручивать, насколько плохо он поступил. Однако, чувак совершенно
с ним  не согласился, вообще  не  воспринимал его  убеждения, а  на все  его
доводы отвечал  одной-единственной  фразой:  "Уверяю  вас,  она  была  очень
вкусная!"
     ЛАДА. Да, весьма неприятную историю вы им поведали, сударь!
     ЛЮБА. Билл заявил, что из всех знакомых женщин он охотнее всего съел бы
Милу. "Опрятный такой", - сказал ему Пилл и пригласил подругу на танец.
     ЛАДА. На вальса тур ангажировал, то бишь.
     ДРЫНЧ. Налито, господа!
     ЩУПКО.  Салют!  Кстати, почему "господа"? Неужели Дрынч  вообразил себя
барином, не имея на то этнических оснований?
     ДРЫНЧ. За жида ответишь. Салют!
     ...
     ЛЮБА. В общем, танцуют они, значит, Ободзинский поет - свой старый  хит
"Эти  глаза напротив", а  что,  мне нравится,  я вообще  сентиментальна, как
Штирлиц. Пилл признается, что у него дома только проигрыватель, да  и тот  с
пластинок стружку снимает...
     ЛАДА. Почву готовит, понятное дело.
     ЛЮБА. И далее идет у них такой светский базар, на тему:  гармония, там,
красота, Достоевский, осмысленность бытия, Бог... Договорились они  до того,
что  счастье  - единственное  определение  гармонии, которое  можно признать
бесспорным,  и отсутствие красоты -  причина несчастий  нашего друга Билла в
любви...
     ЩУПКО. Спасибо.
     ЛЮБА.  И опять же:  Тарковский,  ля-ля, последние  фильмы,  красота  не
спасет мир, а поскольку счастье есть состояние непостоянное, то и гармония -
суть дискретна. В итоге,  Пилл  подложил  "аттической соли",  выведя из всей
этой мути, что и Бог - существо дискретное...
     ДРЫНЧ. И  тут она говорит: "А  ты случайно не  знаешь такого вот Колю?"
Неделю, мол, здеся кантуюсь, а его, мол, все нету и нету.  Надо  же, говорю,
неделя  прошла. Целая аж неделя, ознаменованная многими  важными событиями в
политической  жизни  страны,  не  имеющими,  впрочем,  касательства к  нашей
индепендентной беседе, за исключеньем того, что  у  славного мирмидонянина и
могучего пиромана Коли случился запой.
     ЛЮБА. Тут кончается Ободзинский...
     ДРЫНЧ. И  начинается  Игорь  Полиграфович. "Тебе нравится  Сукачев?"  Я
говорю: "Мне Робертино Лоретти нравится"...
     ЛЮБА. Тут кончается Робертино Лоретти и начинается...
     ЩУПКО. Резкий переход, переменный случай...
     ДРЫНЧ.  Подарили,  в  конце  концов,  мы  себе  вариант  лома  -  кодлу
тусовщиков   из   привокзальной  ресторации,  в   галстучках,  пиджачках,  с
аффектированными манерами  и  надменными  лицами  микроцефалов,  во  главе с
основным Корваксом - помните мультик про Маззи?
     ЩУПКО. Во, во, один к одному.
     ДРЫНЧ. То  сигарет им надо,  то  бабу им...  У меня  очко на минус,  но
делать нечего...
     ЛАДА. Естесс-но.
     ДРЫНЧ. Я говорю: "Я по-русски плохо понимаю".
     ЩУПКО. А я  говорю: "Не курю, говорю, нога болит.  Ногу могу показать".
Все под шофе, вестимо, а может, и с косячка "мурафы", но с о-очень неслабого
косячка...
     ЛЮБА.  Барышня  Мила,  однако,  как  бывалая  барышня,  не  теряется  и
пацифирует Корвакса на иной диалог.
     "Запад, тлетворное влияние!" - говорит Корвакс, мужчина славных, хотя и
отчасти отставных  достоинств,  в  бурке, в лысине, с  физиономией  каменной
консистенции,  источающий стойкое  амбре  не  то  водки,  не  то  дихлофоса,
производя поступательное движение указательным пальцем  правой руки в  адрес
барышни Любы груди...
     ЛАДА. То есть, Милы, конечно.
     ЛЮБА. Конечно.
     А у Милы - значок на буферах, значит: "Love Love Love" там написано.
     "В наше время, - говорит Корвакс, - Запада не было".
     Игривый смех кавалера устаревшего образца.
     "Хорошее было время, - соглашается Мила. - Все дороги вели на север. Ты
на карту когда-нибудь-то смотрел?"
     "А что?" - зачаточный стрем в ночной температуре кавказских очей.
     "А  то. Два полюса там нарисовано. Так?  И  на обоих - снег. А где  это
видано, чтобы на юге был снег? Ясное дело, и там, и там - север. Верно? Врут
географы".
     "Врут! Врут!" - хохочет Корвакс.
     Полный  восторг.  Мир,   дружба.   Сложное  по  логической  конструкции
пожеланье здоровья и  метеорологических  благ. Вслед за чем Корвакс, видимо,
исчерпав  свои  фени, обул лысину  кожаной богатырской шапочкой,  плавненько
поворотился и, неожиданно оказавшись столь же узок в профиль, сколь  и широк
в плечах, сублимировался в винных парах...
     ДРЫНЧ.  То  ли  микроцефалы  оказались  и  микробойцами,  то  ли  время
поджимало  им очко, торопились, быть может,  они в бордо -  сыграть в серсо,
или что...  Дальше  - хуже.  Не  успел  я утереть  сперму со  лба, как пошел
обратный завод, новой достачей увенчался поход...
     ЩУПКО.  А все эта Мила - все Коля да Коля... Где, мол, Коля, подайте ей
Колю... Я  говорю  ей: "Зачем  тебе Коля? Вот  он я, говорю,  перед  тобой -
настоящий половозрелый мужчина, ловец с живцом, так зачем тебе Коля?"
     ЛЮБА. А она все: ах, Коля то, ах, Коля се...
     ДРЫНЧ.  И я тоже по те же дрова: "Слушай, сказал я ей, как же так, если
ты мне нравишься, то и я тебе должен ведь нравиться, в силу третьего  закона
Ньютона..."
     КОЛЯ (тихо напевает). Эй, Бунгало Билл, кого ты ловил, Бунгало Пилл?..
     Коля  держит в руках радиоприемник. Ерзает по шкале стрелка.  Доносятся
оттуда какие-то депутатские прения,  спорадически перекрываемые "буржуйскою"
речью, свисты, хрипы обкаканного динамика, испускания чьих-то ветров, "Ксюша
Ксюша Ксюша",  некий гугнивец  гребет аккордами: "У меня  есть хой"... Среди
всей  этой  тухлой  лапши  звучит,  впрочем,  в момент редкой паузы,  сквозь
сурдинку шершавого эфирного мрака, и не лишенный приятности дамский дуэт под
гармонь,  выводящий  русский  народный  жестокий  романс  "Шумел  камыш"  со
словами: "Любовь так резко изменилась, он измываться над ней стал, сперва он
бил ее руками, потом изрезал всю  ножом...", после чего приемник прокашлялся
и  произнес  томным  драматическим  альтом:  "Чем вам  так  нравится Европа,
Гаттерас? Не понимаю..."
     За окном уж светает. В далеком, бледнеющем небе стихает симфония звезд,
мерцание  их, плывущее  из  бесконечности в  бесконечность, подобно органным
раскатам  Баха. Великие,  титанические  отзвуки  непостижимой,  как  смерть,
Вселенной.
     А еще за  окном идет  снег. Тихий  парад.  Карнавальное течение снежных
хлопьев в сиреневых сумерках парного, дремучего утра.

        АЛЬБОМ УЕЗДНОГО КАВАЛЕРА
     представляет:
     "КАРТУЗИНАДЫ"
     сочинения кавалера Ф.В.Щупко из серии про
     Туманного Отрока!!!
     Автор надеется на сугубо приятныя эмоции читающей
     публики, знающей, что описанные события суть
     темный вымысел, никоим образом не могущий опорочить
     честь и достоинство реального прототипа.

     Часть 1. РОЖДЕНИЕ
     "Уа-а!  - кричал  младенец,  суча  крохотными,  розоватыми  ножками.  -
Уаа-а!.." - И опять сучил толстенькими, кривоватыми ножками.
     Суетливо  бегали тетки. Отец,  с умильным выражением на опухшем, пьяном
лице, наблюдал сына.
     "Уааааааааааааа!"   -   снова   завопил  новорожденный,  словно  силясь
разорвать  невидимые путы, напрягся  и  выпустил  в  белый  свет  неожиданно
могучую, прозрачную, как слеза, первую струйку, повалившую с ног отца.
     Часть 2. Часть 3. Часть 4.
     Эти  части,  в которых  описывалось  истинно  спартанское,  по  духу  и
методам,  воспитание  Отрока,  были  безвозвратно размазаны  слезами  одного
чувствительного господина.
     Часть 5. НОЧЬ
     (Первая страница текста отсутствует.)
     ...В полумраке,  в свете тлеющего ночника, едва  заметно распределялось
пространство.  Тонко   зудел  комар.  На  большой  оттоманке,  в  скомканных
простынях  разметалось  во  сне могучее  тело  Отрока. Тяжко вздымался торс.
Атлетическая   нога  попирала  выцветшую   подушку,   обшитую   брабантскими
кружевами.  Рука  со  вздувшимися  мускулами  и татуированным  словом "ЛОРД"
отдыхала на лице Отрока. Надсадно тикали часы.
     Комар замолчал.
     Внезапно тело спящего пробила крупная дрожь.
     "Врешь, не возьмешь, Вареньев!" - прохрипел Отрок.
     Мелькнула бледная нога. Как серый гриб, распустилась в воздухе несвежая
простыня и опала. Отчаянно метнулся костистый кулак, погас ночник, будильник
с грохотом полетел в темноту  и разорвался на тысячи сверлящих и вибрирующих
москитов.  В звездном сиянии, льющемся из окна, было видно, как  приподнялся
над оттоманкой лунный лик Туманного Отрока и глядел во тьму.
     Тревожно зажегся ночник.
     Погас.
     Снова зажегся,  и  снова долго  вглядывался Туманный Отрок и слушал  он
ночь.
     Наконец, все  успокоилось. Успокоился и  герой,  задышал,  завел  носом
унылую  песнь,  дремучую песнь саксофона.  Опять  зазудел  комар,  когда  из
темноты   прикатилось   обратно   заблудившееся  колесико   от   будильника,
покружилось на месте, поколебалось и тихо легло на пол.
     Часть 6. Часть 7.
     Увы!  Время  наносит  непоправимый  урон  человечеству.  И   эти  части
героического эпоса, величайшего памятника литературы, автор не уберег, столь
большое хождение имели они по рукам  современников, не всегда чистым,  часто
загрубелым,  испачканным пуншем и  теряющим  вещи,  дорогие  чужому  сердцу.
Предоставим этих людей растерзанию собственными потомками. Увы!
     Часть 8. СЛУЧАЙ
     "Скажи, о Отрок, - спросил я его однажды, - сколько раз ты бывал близок
к смерти?"
     Дело происходило в одном из "холодных", куда мы с ним забрели покурить.
     "Да много раз наверное, - отвечал Отрок, добродушно попыхивая сигаретой
и с кряхтением усаживаясь над глубоким очком. - Вот помню, однажды..."
     "Ай!" - вдруг вскричал он приятным по тембру баритоном.
     "Что такое?"
     Отрок вскочил и тревожно обшарил глазами грязный дощатый пол.
     "Очки! - прошептал он. - Я уронил очки!"
     "В очко?" - посочувствовал я.
     "Проклятый  сортир!"  -  крикнул  Отрок,  становясь  на  четвереньки  и
заглядывая в бездну  мрака. Сигарета  выпала у  него изо  рта  и  с шипением
угасла в желтоватой мочевой луже.
     "Очки!  Из кармана выпали!"  - проговорил он с таким отчаяньем,  как об
утрате близкого существа, что у меня невольно защемило в горле.
     "Будь проклят этот дурацкий гальюн!" - взревел Отрок громовым  голосом,
как  капитан корабля во время шторма, и изо  всех недюжинных сил пнул стенку
ветхого сооружения.
     Ужасающий  гул  прошелся  над  нашими  головами. Как  гибнущая  Помпея,
зашатались  стены, горячая лава...  то есть холодный  снег  хлынул  на  наши
головы,  плечи,  за  шиворот,  содрогнулся  пол, и в  скорбном  предчувствии
сжалось сердце мое...
     (Путем поистине титанических усилий, фантастической изобретательности и
колоссального  напряжения  мощного  интеллекта  Отроку,   в   конце  концов,
удалось-таки спасти  свои очки, однако окончание данной части также числится
утраченным,  о  чем любезно  информирует  автор  многочисленных  поклонников
своего дарования.)
     Часть 9. Часть 10.
     Автор  припоминает, что в части под названием "МЕДВЕДЬ" герой боролся с
медведем  (как  Дубровский),  а   в  части  "УЮТНЫЙ   КОТТЭДЖ"  -  с  шайкой
самогонщиков  (как Печорин).  Но  какова  нумерация этих  подвигов?  Имеющие
хождение  в  народе  устные  анекдоты  на  эти  темы  автор  просит  считать
апокрифами ввиду обилия кощунственных и непристойных конъектур.
     Часть 11. ПОСЛЕДНИЙ ПОЗОР
     Сутулая  фигура  в  куртке  не  по  росту фуксинового  цвета с  разбегу
перемахнула бензиновую  лужу  и погрузилась в  помойную  яму,  подняв фонтан
радужных,  феерических  брызг. Ночью  проснувшиеся  от  запаха обитатели КПЗ
побили  его, и  наутро перед начальником ментуры предстала  личность сложная
для опознания, невозможная для фотографирования, с расплывшимися  и вонючими
документами, сущее недоразумение для серьезного профессионала.
     "Задержанный  задержан белой ночью 02.58 сержантом Вареньевым у теплого
туалета, -  с отвращением поводя  носом, зачитал вслух начальник. -  Зайдя в
туалет   оправиться   сержант   Вареньев   услышал  "Чево  хвастываешься"  и
почувствовал  удар  из темноты. Подождя  подмогу  в засаде  с  дежурными  по
отделению тт.Благонравовым, Темкиным, Сердюк, Подмогильным, Брусс, Минтаем и
командиром  караула  пождепо  Г.К.Бердаклычем  стучали  в  дверь  туалета  и
говорили сдаться с явкой  в  ответ пел песню "Гвардия  умирает но не сдается
последний   позор   наступает".  При   попытке   бегства  задержан  в  месте
преступления.  Записано правильно  не  подписал.  Нарушил указ  о  борьбе  с
пьянством и алкоголизмом".
     "Тэ-эк!" - сказал начальник, майор Одихмантьев.
     Отрок безмолвно и грозно скрипел табуретом.
     "Имя? Адрес?"
     Джордано  Бруно  и  генерал Карбышев  могли бы  позавидовать молчаливой
паузе Отрока.
     "Че, глухой?" - беспомощно хрипел Одихмантьев.
     "Встать!" - вдруг заорал майор, залупив по столу грушевидным кулаком.
     Отрок  выхватил  автомат  Калашникова  (десантный  вариант  с  откидным
прикладом)  и зафигачил  очередью по  оконным шторам,  откуда  вниз  головой
вывалился Вареньев. Майор затрясся  от  страха и  снял  маску,  под  которой
обнаружился все тот же многоликий Вареньев...
     "Статью захотел?" - проскрипел Вареньев No 2.
     "Мочить,  мочить", -  проскрипел Вареньев  No  1 (живой и невредимый!),
входя в кабинет.
     Молниеносным  приемом  карате -  хрясь! - Отрок  опрокинул Вареньева-1.
Вареньев-1 рыбкой порхнул через стол, драпающим карманником шмыгнул в угол и
замуровал  себя  в несгораемый  сейф.  Хрясь!  - и  дублю следующий приемчик
достался.  Дубль  проехался  по паркету,  задом пробил  капитальную стену  и
вывалился на улицу. Сейф скрежетал и грозил сверзиться со стула...
     "Вот!.." -  прошептал  Отрок, потирая  надкушенное  Вареньевым-1  ребро
ладони, перешибавшее трехдюймовую жердь.
     "Сними  ремень и  отведи  его  в  камеру", -  донесся до него откуда-то
далекий, космический голос.
     А в  камере  сидели  два  местных хулигана -  Голяк и  Лимпопо.  Увидев
Отрока, хулиганы заржали.
     "Ого, вонючий приехал, - сказал Голяк. - Воняет, как из туалета".
     "Женского", - добавил Лимпопо.
     И снова заржали.
     Отрок хищно подлетел к хулиганам, напоминая молодого птеродактиля.
     "Руки вверх!" - крикнул он, становясь в боевую стойку.
     Голяк и Лимпопо попадали  на пол  со  смеху -  у Отрока свалились штаны
(завистливые щенки! Это были штаны "Super Rifle"!).
     К вечеру его снова побили.

        ЭПИЛОГ

     В вечерний час,  когда  темно,  повстречал я приятеля моего  на пустой,
заснеженной улице на окраине города. На длинных,  шатких  ногах  он шел  мне
навстречу. Рождественским светом сияли звезды, сверкали в его волосах.
     "Вот,  -  сообщил мне Отрок.  - Ухожу я от  вас. Совсем. В кругосветное
путешествие. Жаль, шапку в автобусе сдуло".
     "Как с отца Федора?" - пошутил я, но сердце уже заныло - скучно будет в
нашем городишке без его жизнерадостного смеха!
     "Когда же ты исправишься, приятель?" - спросил я его, абы что сказать.
     "А я уже  поправился. Все хорошею  и  хорошею", -  грустно ответил этот
кроткий гигант.
     Попрощавшись,  он  покинул  меня.  Легкий   ветер  заметал  его   следы
искрящимися  снежинками.  Где-то  лаяли  собаки.  Его  нелепый  силуэт  тихо
покачивался на фоне звезд. Потом он исчез.
     (В   километре   от  города   могучий   путешественник   был   погребен
рождественским  снегопадом. Так  и  не  удалось ему исполнить свою  заветную
мечту. Но еще не поздно, так ведь, Отрок, а? Кстати, страницу, на которой он
так  бесславно  свой  закончил   поход  (написанную  специальными  молочными
чернилами),  Отрок, будучи однажды в гостях у меня  и с голодухи, неожиданно
съел. Но  не все еще кончено, так ведь?  И друзья не оставят тебя  в "бидэ"?
Так что - вперед!)
     Конец

        СОЛНЦЕ КРАСНОЕ ВОСХОДИТ

     Утром ранним шла барышня Люба по гулкому, пустующему бульвару.
     Легкая  изморозь,  павшая  ночью, дымилась над мостовой,  голые деревья
казались призрачными, а дома вырастали из тумана, как из руин.
     На  бойких, подкованных  ножках, в  коротком,  черной  кожи,  блестящем
платье шла Люба, шла, шла, вышла на перекресток, бросила взгляд на светофор,
плывший по воздуху, подобно сигнальному огню невидимого крейсера...
     Потопталась, прислушиваясь...
     Из  далекой,  просторной,  как   степь,  тишины  подымался  едва   лишь
твердеющий автомобильный звук.
     Решившись,  перебежала   дорогу   и  тотчас,   с   запоздалым  испугом,
почувствовала, как пронеслось  у нее за  спиною массивное  стальное дыханье,
пахнуло газолиновым чадом,  а спереди подхватили ее в  тесный дружеский круг
чьи-то находчивые объятия.
     "Оп!" - крякнул Коля, ибо это был именно он.
     Но двинула дама плечами, и пали оковы.
     "Люба!" - изумленно вскричал Коля.
     "Коля!" - только и вымолвила она.
     Туман начинал уж таять.
     Розовое,  морозное  солнце всходило  над далекими, рафинадными миражами
высотных зданий, с каждым шагом,  с каждым рассеянным  тактом  их  согласных
шагов вздымаясь все  выше и выше, будто б они вращали ногами Землю навстречу
новому дню, - излишне символическая и даже несколько корпулентная, "тучная",
надо признать, метафора сия сопровождала Колю  какое-то время, покуда они не
обогнали ее  - вернее, не потеряли из виду, свернув, наконец, под арку ворот
- старинную, едва  ли не крепостного  избыточного зодчества, с  каким-то  чи
мхом, чи шерстью,  с какой-то грибной прозеленью на сырых, древних кирпичах,
и - очутились в каменном боксе пустынного, словно бы и нежилого, двора.
     Лишь в дальнем, периферийном  углу виднелось несколько  мусорных баков,
густо  облепленных голубями,  вся  остальная площадь зияла  гулкой  ловушкой
ветров.
     Дом как дом.
     Подъезд как подъезд.
     Лестница.
     Они уже поднимались наверх, когда  этажами  ниже  упал плашмя  какой-то
оглушительный  предмет  и  загремел,  с  медовыми,  куртуазными модуляциями,
заплетающийся бас, хотевший любовь.
     Но  многократно скалькированный эхом  призыв  басиста пропал совершенно
втуне (был ли то  экс-яйцелоп?), как стадо минотавров, промчался он мимо них
в слепой, громоздкой погоне, ухнул в шахту лифта, где и затих, пометавшись в
поисках выхода.
     "Вот мы и дома", - сказал Коля, открывая дверь.
     Прямо за порогом она увидела море, причал с мокрым дощатым настилом, об
который бились  на волнах,  грохоча цепями,  шлюпки,  в  лицо  ударил  сырой
ветер...
     И вот они уже шли  на веслах под низкими, мрачнеющими небесами.  Солнце
уже  опускалось за горизонт,  окутав далекий  берег душным золотым  маревом,
небо оседало все ниже и ниже, с каждой минутой все более наливаясь тяжестью,
и в косматых, клубящихся тучах, гонимых  ветром,  чудились  порою  странные,
грозные  очертания  -  она  внезапно  подумала,  что  уже пережила  все  это
когда-то,  где-то, и в следующее мгновение...  образ  ускользал от нее,  она
силилась  вспомнить...  В густеющих  сумерках вода казалась на вид  плотной,
студенистой. У самого борта стремительными, темными росчерками мелькали едва
заметные тени - стайки рыб, столь же легкие росчерки неожиданно ощутила  она
на  лице своем, и  вдруг хлынул  дождь, все  вокруг закипело... Через тонкую
огненную дорожку,  вившуюся  к остывающему закату,  отразилась в воде, пошла
трещинами  безмолвная, ослепительная  молния, туго заворочался  гром,  дождь
обратился в сплошной ливень, и в этом смешении воды, света и тьмы их несло в
грозовое  ночное  море, полное  тайны,  и  тут  ее  охватило  чувство  такой
совершенной  полноты  бытия,  такого  единства  с  окружающим  миром,  такой
потерянности в  этом мире, что хотелось лишь одного: забыться, раствориться,
исчезнуть... И они исчезли, растворились, забылись,  и воскресли уже в иной,
совсем иной жизни.

        СПЕЦИАЛЬНАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ
     Автор выражает специальную благодарность писателям Александу Сергеевичу
Пушкину,   Николаю   Васильевичу  Гоголю,  Осипу   Эмильевичу  Мандельштаму,
Владимиру  Владимировичу  Набокову,  Василию  Павловичу  Куролесову,   Генри
Миллеру,  Марселю Прусту, Александру Дюма, Фенимору  Куперу, Даниилу Хармсу,
Виталию Пуханову,  Федору Сологубу, Жюлю  Верну,  Гансу Христиану Андерсону,
Иссе; композиторам Фрэнсису Лею,  Иоганну Себастьяну Баху; журналистке Морин
Клив; сценаристу Алану  Оуэну; певцам Роду  Стюарту,  Джону  Леннону,  Майку
Науменко, Алене Апиной;  кинорежиссеру Микеланжело Антониони;  физику Исааку
Ньютону;   отцу  Василию,   протопопу  Аввакуму;  преферансисту   Александру
Карпенко;  шансонье  Александру  Вертинскому;  йогу  Шри  Ауробиндо;  барону
Унгерну;  матросу  Железняку; группе  Animals; крейсеру "Аврора"; футболисту
Пеле; а также тому человеку, которому, собственно, и посвящена эта повесть.
     1995-97 гг.




     Семенов Александр  Аркадьевич, род.  в  1961  г.,  в  1993  г.  окончил
Московский  Литературный институт им. Горького (семинар  прозы Р.Т.Киреева).
Автор   двух  книг  прозы.  Настоящая  повесть  была   впервые  опубликована
(сокращенный вариант) в журнале  "Полярная звезда"  (г. Якутск) в No 5, 1997
г.



        Александр Семенов. Неистовая ночь

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Семенов
 Email: skar@saha.ru
 Date: 5 Aug 1999
 Издана в 1996 году, Якутским книжным
 изд-вом "Бичик". Рег. номер: ISBN 5-7513-0011-4
---------------------------------------------------------------

     повесть





     Различие между мужчинами и женщинами -
     важный момент в правилах поведения
     во владении, и нельзя, чтобы оно стиралось...
                Го-юй (Речи царств)


        ОСТАНОВИСЬ, ПРОХОЖИЙ, ТЫ ПРЕКРАСЕН!

     А  для начала  скажу  я  вам, други  мои, что,  вроде, время нам пришло
любить друг дружку. И ангелов бы лобызать куда попало,  и флейтами сопеть на
фоне звездопада. Но занавес на  нашем представлении  пошит  в виде  огромных
панталон  пролетарского цвета, и мысли мои путаются  в сверкающий клубок,  и
звезды лопаются  с таким звуком,  будто  кто-то  колотит в стену из соседней
комнаты, и темная ночь, и только пули  свистят по  степи...  Но верим, верим
все же  мы  и  в пис, и в лов, хотя  и всякую любовь руки с  алыми ноготками
сонно сушат утюгами, и нет различья меж звездою и отсутствием ее...
     Что из  этого следует? А ничего.  Какое нам  дело,  скажем, вон до того
мужика, несущего бутылку портвейна с таким  же  мужиком на этикетке?  Или до
дамы той, у которой такое лицо, словно она держит во рту какую-то постоянную
кислую  гадость?  А  вот  у  витрины  застыл  солдат,  единственный в  своей
непохожести на общую непохожесть на остальных  в штатском потоке  людей, - и
до него нам какое дело?
     Все это, понятно, картинки  совершенно условные.  Нет мужика,  несущего
домой свой кусок счастья во втором агрегатном состоянии, то бишь жидком. Нет
женщины,  занятой  охраной  своей красоты. Нет солдата, нет  и  витрины, где
стоит раскрытый белый рояль, с  клавишами, в белоснежной чистоте коих таятся
звуки  столь  же чистые и  хрупкие,  и  с  эбонитовыми  черными,  мерцающими
драгоценною тайной... Что из этого следует? А ничего.
     Вид из окна - природа. Кобель у крыльца хрюкает. В огороде  пасется дед
во  сто лет, а одет в сто  одежек, и все  без  застежек. День  обыкновенный.
Пахнет  радуга  арбузом, и солнце терпкое,  как кислота лимонная  на кончике
языка.  Лес. Поле. На холмах  мычат пастухи.  Меж  горами, меж долами парень
девку солодит. (Из архангельских загадок.)
     (ПРИМЕЧАНИЕ: солодить - по Толковому словарю Вл.Даля - "сластить легким
брожением".)
     "Ну, что, долго еще? - спросила Таня. - Долго ехать-то?"
     "Лямур тужур?" - с приятностью произнес Машка, жуя волосатым ртом.
     "Лямур, лямур".
     "Да, - сказал после паузы Машка, - Саня Малина - чувак что надо.  Ежели
бы его еще и отмыть маленько, то сразу видно  было бы, что кой-какое масло у
парня в голове есть".
     "Ты  на  дорогу  смотри, -  посоветовала Таня, хлопая  его перчаткой по
руке. - Дождь прошел, все-таки, скользко".
     "А я  ведь  тоже Саша",  - грустно вздохнул он,  кося  на  Таню  хитрым
глазом.
     "Ты не Саша, ты Маша", - засмеялась она.
     "Вот ответь мне, Танюша, - сказал Машка, доставая сигарету и прикуривая
на  ходу. - Прости  за банальный вопрос.  Вот  как ты считаешь, есть она  на
свете, любовь-то?"
     "А ты сам как думаешь?" - усмехнулась Таня.
     Машка скисломордился.
     "А я, - сказал он, - я знаю средство от любви".
     "Какое же?"
     "Я говорю: любимая, какой бы  ни была ты, - всегда,  в  любые  времена,
была ты и есть халява. Причем халява, по размаху и запросам, великая".
     "Жениться бы  тебе, - сказала  Таня, помолчав. - Детишек бы  тебе. Ты б
сразу изменился".
     "Да понимаешь, -  сокрушенно отвечал Машка, - для того, чтобы ужиться с
женщиной, надо быть в первую очередь хорошим педагогом. А у меня, ты знаешь,
образование-то музыкальное".
     "Да неужели?" - сказала Таня, смеясь.
     "Ну, да.  Вернее,  полтора занятия  у  частной преподавательницы, после
чего  она переселилась  по адресу:  участок  No 600 с  чем-то  Парголовского
районного кладбища".
     "А  правда, Маша, говорят,  что  ты панк? Ты панк,  да? Или  хиппи?  Но
почему тогда на тебе  булавки? И почему ты такой волосатый-бородатый? Почему
не бреешься?"
     "Бреются там, - буркнул Машка.  - А  здесь - броются. А еще у меня есть
три кирзовых сапога".
     "Где же третий?"
     "Между".
     "Ой, смотри! - испуганно вскричала Таня. - Милиция!"
     И  впрямь -  только они  проехали мостик  через  небольшую  речку,  как
внезапно, точно в детективном боевике, к ним пристроились с обеих сторон две
милицейские машины. Одна из них вынеслась на скорости вперед и остановилась.
     Машка тоже нажал на тормоз и спустил стекло.
     Послышался  хруст  гравия, и в  машину заглянули  лучистые  милицейские
глаза, окрыленные погонами.
     "Ну-с, - почему-то с веселой улыбочкой осведомился  милиционер, - что у
нас имеется в наличии?"
     Вслед за первым в окно заглянул  второй фэйс. Странный это был какой-то
фэйс  -  какой-то  покрытый  мускулами  и  в  твердой  обложке  с  волосяным
переплетом.
     "Ваши документы", - потребовал фэйс.
     "Здравствуйте, товарищи красноармейцы!" - с чувством проревел Машка.
     "ГАВ-ГАВ-ГАВ!" - бодро отвечали Фанни и Малина.
     "Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!"
     "АМ-АМ-АМ!"
     Итак, все, вроде, в сборе. Саня Малина, прохладный прожигатель жизни, в
плавках, в майке  с  надписью английской на спине: Spin. Таня - в  шортиках,
ножки, глазки, этакая кошечка на солнце. Бутылки с коньяком, шампанским. Вид
из  окна - сторож Ибрагим.  У него нехорошее, злое лицо.  В углу,  в кресле,
поджав ноги, сидит Фанни - девочка с рабочими губами.
     "Смотри, Фанни,  -  говорит  Машка, - это сторож Ибрагим.  Он эту  дачу
сторожит. Между  прочим, в  питерских рок-кругах его зовут  Мамаем, и он там
человек известный - он выпускал там раньше какой-то тусовочный журнал".
     "Кстати,  -  сообщает Малина,  -  вчера Ибрагим  сознался  мне,  что он
влюблен в Фанни. Так и  сказал: ты знаешь, говорит,  я  торчу от  нее! Такая
конфетка!"
     "Ну, мало ли от кого торчит Ибрагим", - машет рукой Машка.
     "Он и мне в любви объяснялся", - замечает Таня.
     "Ну, тогда,  -  смеется  Малина,  обнимая  Таню,  -  тогда его придется
повесить за нижнюю челюсть на крючок для огнетушителя".
     "В общем-то,  Фанни -  девочка  что надо, - улыбается Машка, похлопывая
Фанни по седлу. - Правда, рот великоват. Большой рот - большой вход".
     Фанни давится шампанским.
     "Саша, - шепчет Таня на ухо Малине, - Саша, что за дела? Сегодня у меня
опять  пара  хожалых  документы   проверила.  Так  прямо   резко  на  дороге
задержали..."
     Машка тем временем  излагает легенду о  том, как  два знаменитых панка,
Свинья и Юфо,  тягались, кто из них круче:  мели бычки etc. Потом Свинья еще
оттрахал выхлопную трубу "Икаруса", ну, все и решили, что Свинья круче...
     "Кстати,  о  Свинье,  -  говорит Малина.  -  Дело  в том,  что мною  на
завтрашнее торжество приглашен наш друг Алик Шина  - он, насколько я слышал,
недавно был у Свиньи. Более того, Алик сегодня ночует в нашей квартире".
     "О-о-о!" - шепотом кричит Машка, вскидывая руки.
     "Как же я мог забыть! - говорит он затем,  качая головой. - Мы ж еще за
это не пили!"
     Фанни  в  недоумении,  однако  ей  быстренько  втолковывают:  завтра  -
свадьба, ну, не свадьба, а - как бы свадьба, понимаешь, как "Каберне" бывает
марочное по 12 с чем-то,  а бывает простое - по 2 с чем-то, ну, въехала, да?
- все равно ведь делать нечего, вот мы  и решили, для оттяга, устроить такой
кир, такую небольшую пирушку с битьем штафирок и таинствами брака...
     "Ура! - сказала Фанни и облобызала "новобрачных". - Кайф!"
     "Пионеры!  -  завопил Машка  бесноватым сопрано.  -  К борьбе за темное
прошлое будьте готовы!"
     "Уже готовы!" - проорала компания, кидая в потолок пустые бутылки, и от
грохота перевернулся  и вспотел глобус на шкафу,  крякнули оконные стекла  и
содрогнулся спящий в коридоре Ибрагим...
     Что может  сниться человеку, в улетном утомлении склонившему главу свою
в  постель?  Когда  мирская  суета  покинула  сознание  героя,  расплылся  в
сладостной улыбке фэйс  его, глазята позакрылися,  а  рот-то приоткрылся,  и
опрокинулась душа его, и  вздрогнула  нога его, и правая рука  его  легла...
нет, не  на девичье седло,  а просто на подушку,  прохладную, как облако,  и
безмятежную, как скифский курган или маньчжурская сопка...
     Ибрагиму снился трактор. Трактор ревел, как марал во время течки, и рыл
рогами землю. Под подоконником, под козырьком кепки, обитал в  засаде Машка,
заросший с головы  до пят какой-то дикой партизанской бородой и с  карабином
"Лось" в руках.
     "К-х! - кряхтел Машка, въевшись глазом в оптический прицел. - К-х!"
     Пули  расшибались  об  гусеницы и,  взвыв, словно  от  боли  и  досады,
отлетали в заоблачный край.
     Трактор, мужественно содрогаясь, надвигался на них.
     Ибрагим взял в зубы кинжал и пополз навстречу.
     Внезапно он увидел, как  на морде  трактора, прямо посередине, возникла
аккуратная дырочка,  обтянутая морщинками и формою  своей напоминавшая очко.
Этот  выстрел Машки  оказался самым  удачным  - он  вывел из  строя  коробку
передач, разбил приборный щиток, открыл правую дверь и зажег левую фару.
     Трактор  притих,  попятился и,  затравленно кося  единственным  глазом,
принялся подпускать всякие хитрые фени - мол, тяжелое детство, отец загублен
в годы коллективизации, референтная  среда  не та была... Но  в то  же время
исходило  от  него,  как  запах,  тревожное предощущение  некоего  коварного
кидалова... И точно  - и минуты не прошло, как прогремел неподалеку победный
рев загрубелых, мощных глоток, и в зону обстрела, клацая шестернями, домнами
и трубами, заполняя  собою  космическое  пространство, ворвался марш-аллюром
злой дух  завода  "Красный пролетарий", на заборах  которого  грозно  белели
надписи:  "Марадона  - мясо"  и "Спартак - чемпион"... В воздухе  затрепетал
органный шелест, слева  направо  нагружен, справа налево  порожняком заревел
фузз...   На   заводской   крыше,   обрамленный   апокалипсическим   заревом
мартеновского пламени, играл оркестр имени ВРУЧЕНИЯ ПЕРЕХОДЯЩЕГО ЗНАМЕНИ...
     "...И  пошлет ангелов  своих строго  и громогласно, и соберут избранных
его от  четырех ветров, от края  небес до края их..." -  пронеслось в голове
Ибрагима...
     "Ааааа!" - страшно закричал он и пал ниц...
     За окном стояла ночь.
     Ибрагим утер пот с ушибленного лба и поднялся с полу.
     Ибрагим залез под одеяло, высморкался и закурил.
     В  полумраке едва определялись  контуры пространства.  Кубы. Кариатиды.
Гекатомбы.  В  комнате,  как всегда,  жил  дух  Ибрагима - кислый  какой-то,
холостой дух.
     Что еще? Мухи на окне заходились в  экстазе. Комарик  тоненько  звенел,
точно струну  натягивал, дрочил  длинную-предлинную. Звезды-точечки  мигали,
вспыхивали, словно  где-то там, на облаках  невидимых, сидела отчаянная куча
мужиков и тоже папироски смолила.
     Ибрагим думал.
     И почему бывает так, думал Ибрагим, шевеля ногами, что  острее всех  ты
вспоминаешь ту любовь, которая как раз и не сбылась?.. Наверное, оттого, что
чувство,  получившее, так  сказать, сатисфакцию,  - оно  в  какой-то мере, в
чем-то все-таки разочаровывает. И думаешь ты: "А-а!.."  И думаешь: " А может
статься,  может  быть,  вот то-то чувство, та любовь  - та, прежняя,  - быть
может, та-то и была бы той-то! Той, единственной  и настоящей, о которой так
много мечтал..." Хотя  и знаешь, знаешь в глубине-то ведь души, что нетушки,
фиг вам, и там бы обломилось, в  чем-то,  в самом  неожиданном  ракурсе,  но
вставили бы  тебе  свечку... Наверное, я просто неудачник. Несчастный. А что
такое счастье? Вот  Машка.  Машка  говорит:  "Очень  легко  сделать человека
счастливым.  Надо  просто отнять у  него  самое дорогое, а потом вернуть"...
Интересно, а что  можно отнять у самого Машки? Разве что аппарат отрезать...
Он сам все время говорит: "Елда - вещь нужная в  хозяйстве"... А у Малины?..
Может, Таня дороже всего... А у меня?..
     Папироска погасла  сама  по  себе, точно уснула. Ибрагим снял  со стены
гитару и стал тихонечко перебирать зыбкие гитарные струны.
     За  окном,  вроде, еще  темней стало. Уж  и звезд  не  видать. Весь мир
погрузился  в  сон... Впрочем...  В  соседней комнате  бубнил  телевизор. "В
брачный период самцы хорошеют, - шершаво вещал Сенкевич, или как  там его, -
они  украшаются бакенбардами,  пышной  гривой и огромным  носом"...  Тут  же
доносился голос Машки.
     "А сон мне приснился страшный, - рассказывал Машка. - Ты знаешь, Фанни,
еще  с  глубокого детства мне  снились всякие  интересные такие  сексуальные
сны... И вот в тот раз мне тоже приснился трах. Ну, подробностей пикантных я
уже не помню, не в этом дело, а вот  с кем-то я трахался... не помню, с кем,
ну, да не важно... Да. И вдруг - представь - во всей квартире гаснет свет...
В общем-то,  нормально  погас  - в  смысле, вовремя... но  чувство,  знаешь,
тревожное такое чувство... только в снах бывает такое чувство - словно война
идет, или лесной пожар где-то неподалеку... Душно так, и давит, давит что-то
-  не тишина даже, а  просто  отсутствие  даже тишины, что ли,  не знаю, как
объяснить... точно пространство сомкнулось на тебе, ты - а-а... - открываешь
рот - а-а... - и как рыба впотьмах...  Иду к окну - знаешь, как идешь во сне
- и не чувствуешь, словно вроде как бы и идешь, и не идешь, просто - окно на
тебя... И темнота за окном, во  всем  мире погас свет...  И понимаешь, это -
конец.  КОНЕЦ.  Конец  всего... Вот  я  тебе  скажу,  однажды  тоже подобное
ощущение  у меня  во сне было: я висел на  стене, подо мной была бездна, а в
дверь кто-то стучал... Ты прочувствуй, прочувствуй  это  состояние... Так  и
здесь  - я гляжу  в окно и  понимаю:  это - КОНЕЦ!.. И  звезды -  звезды!  -
лопаются - страшно так! - с  таким звуком,  будто кто-то колотит  в стену из
соседней  комнаты...  Я возвращаюсь  к  кровати. Странное такое  состояние -
отупение какое-то, ну, как во  сне бывает... Я подхожу к кровати и вижу, что
на кровати лежит моя мать... Я - ничего, я даже не удивился, точно знал, что
так и будет, тронул - и уже знал, что дальше... Я  трогаю ее за плечо, и она
так  ме-е-дленно-медленно  поворачивается  на кровати,  бледная и мертвая, и
словно в лунном свете... Поворачивается, поворачивается, и это уже не она, а
мертвецы,    безликие    мертвецы    -    поворачиваются,    поворачиваются,
поворачиваются,  поворачиваются... И  тихо  так,  знаешь,  звучит  откуда-то
музыка:
     Michelle ma belle
     These are words that go together well,
     My Michelle...
     И с тех  пор, когда я  читаю  или  слушаю гениев,  - я всегда почему-то
вспоминаю лица мертвецов. Синие, вытянутые  лица. Скорбные лица. Без всякого
понта, выстебона... Просто человек оказался один  на  один с вечностью... Ты
уже спишь?.. Ау, Фанни... Фанни... Спишь?.. Ауу... Хе-хе..."
     Хорошо Машке, подумал Ибрагим, вздыхая, хорошо с герлой...
     Последовала  пауза,  а  затем в комнате  начали происходить  интересные
вещи.  Доносились  оттуда: лязг  и  скрежет,  рычание пружин,  охи-ахи, стук
копыт,  всхрапывания  и застенчивые  взвизги, словно там  пытались  заняться
гомосексуализмом два Железных Дровосека.
     Машка, думал Ибрагим, затаив дыхание, Машка герлу ломает...
     "Отдайся, - хрипел Машка, - отдайся... хе-хе... ништяк..."
     Пружины  уже не рычали, а пели  и трубили, подобно серебряным фанфарам.
Партию   баса   повел  внезапно  заработавший  на   кухне  холодильник   под
аккомпанемент неутомимого глиссандо сотен  комаров и мух,  и  прочих летучих
насекомых...  Ибрагим не выдержал и, путаясь в  дверях и кальсонах, выскочил
на улицу.
     Светало. Солнце накалило горизонт. Гусиной кожею покрылася река...
     Да,  я  все как-то  забываю  описать место  действия, где собрались мои
девочки и люди. Ну, место, место - что  значит  "место"?  Подобно тому,  как
мотив американского гимна напоминает  мне мелодию  песни "Хаз-Булат удалой",
так и место сие вызывает во мне какие-то странные ассоциации. И видится мне,
грешным  делом,  все  какая-то  ерунда.  Рисунок  видится  -  называется  он
"Pressure",  а  изображены  на  нем   с  неумелой  старательностью  какие-то
автоматы,  пистолеты,  ятаганы,  падающие  офицеры, протыкающие  друг  друга
пунктирами   выстрелов...   Евангельское   "блаженни   кротции"...  Газетный
заголовок  "Ширинка  -  символ  детской беззаботности"... Торт,  усатый и во
френче, на который вдруг насела толпа халявщиков... А небеса над местом этим
-  цвета мышиной шинели, а  голоса у ангелов моих - этакое бурление в утробе
со  вчерашнего  похмелья,  и  в  телевизоре  - сплошная амамба... Но хочется
шампанского, братцы, а пахнет воздух чтой-то только потом, да разгоряченными
бедрами герлов,  а  поскольку танец, как известно,  всего лишь  вертикальное
выражение горизонтальной страсти,  то по бокам вода играет, в  середке огонь
толкает я  куплю тебе ягненка сладок жир  разлит  в мошонке  и почали дружно
жить...  А вот  у  Машки,  например, была знакомая мочалка, от которой пахло
полиэтиленовым пакетом.  Но она  этого не  понимала, не понимала этого  она,
потому  что была  она  просто дулочка с дылочкой. А мне уже пора спать. Пора
отправляться в сортир с  газетой "Советский спорт" etc. И так ведь ясно, что
герои  мои  сидят на даче. Дача.  Че  Гевара. Боа констриктор. Дача  взятки.
Чача. Князь Багратион. Но это еще ничего. Гораздо хуже, что я никогда там не
был. Но, вообще-то, и  это не суть важно. В общем-то, невелика разница: дача
или чача.  Все равно у нас их  нет. Все равно мы пришлые и ушлые,  и ветерок
под шляпою свистит. Да и что это за манера - все описывать? Надоело.

        ТАИНСТВА БРАКА

     "Вопрос,  -  простонал  Шина.  - Что останется в  стакане,  если выпить
стакан виски?"
     "Ну?" - мрачно отозвался Машка.
     "Ответ,  - прокуковал  Шина,  мигая  с  хитрецой  и препротивно  шевеля
носом-бараболей.  -  Останется  емкость для заполнения этого стакана  другим
стаканом".
     "Это мафия, -  тихо сказал Густав.  - С  ними  невозможно  иметь  дело.
Не-воз-мож-но. Они  не понимают  слов.  И наша  главная ошибка заключается в
том, что мы открылись. Это как в футболе - фол в штрафной площадке. И теперь
последует пенальти".
     "А если  в стакане будет не виски, а Броневицкий?" - заикнулся Ибрагим,
сохраняя равновесие.
     Шина хихикнул. Машка выругался. Густав не понял. Он смотрел на Ибрагима
с надеждой  и опять  же  краснея аж  до корней своих белых шведских  волос -
вообще он наливался соком буквально поминутно.
     Ибрагим  разлил виски - презент шведского фрэнда, - отхлебнул из своего
стакана, не спеша достал  сигарету,  размял ее и прикурил от свечки  (ну да,
сидели при  свечах они  - не  потому,  что за окном темно или  электричества
здесь нет, а так, скорей для  понту, что ли...). Короче,  Ибрагим отсосал  и
прикурил,  и все,  как  по команде,  повторили  его движения: гулко  глотнул
Машка, рассеянный Густав флегматично влил в себя остатки Машкиного вайна, ну
и  лукавый  толстый Шина почесал  свой триумфальный бакенбард, оседлал носом
свой бокал,  и ноздри его реяли... Один лишь  Новиков, кент  Шины, прочим не
знакомый, даже не прикоснулся к стакану, а только глядел во все глаза.
     "Дело в том, - пояснил Машка Густаву, - что мы пригласили Броневицкого.
Это брат Шины".
     "Хороший  парень, - вставил Шина. - Правда,  не  пьет, но не так, чтобы
очень".
     "Конечно, человек он... м-м... ну, в общем, такой..."
     "Дерьмо", - подсказал Ибрагим.
     "В силу своей природы", - вздохнул Шина.
     "...Но дело  в том, что он работает в органах. И не просто в органах, а
- в Органах. Только поэтому мы вынуждены принимать..."
     "Броневицкого внутрь", - смачно завершил Ибрагим.
     "Ясно, - кивнул Густав, оживляясь. - Значит, его можно использовать? Но
как?"
     "Мы его подымем на высокую  гору, - сказал  Ибрагим, грозя свалиться со
стула. - Так?"
     "Так", - простодушно моргнул Густав, поправляя очки.
     "И бросим его в горизонтальном направлении со скоростью 7,9 км/сек".
     Густав улыбнулся.
     "Это что, из анекдота какого-нибудь?" - полюбопытствовал он.
     "Нет, это просто  Ибрагим читал на днях какую-то  физическую  книгу,  -
объяснил  Машка, с  сожалением глядя на Ибрагима. - Он  вычитал, что  если с
высокой  горы  кинуть  какое-нибудь тело  в  горизонтальном  направлении  со
скоростью 7,9  км/сек, то  оно не упадет,  а будет вращаться вокруг Земли. А
еще ему  понравилось то,  что,  оказывается, два тучных человека притягивают
друг друга на расстоянии 1 м с силой 1/20 мГ".
     "Старую   книгу  читал,  -   заметил  Густав.  -  В  современных   сила
обозначается в ньютонах".
     "Ох, пролетим  мы,  чует мое  сердце,  - стонал  меж  тем  Шина, -  ох,
настругают нас на ремешки, на тонкие полосочки, ох, настругают..."
     "Не надо, - буркнул Машка, - не надо нам стругацких".
     Густав засмеялся.
     "Ну, точно дети маленькие, - с удовольствием произнес он. - Все бы им в
слова играть. Тут такое дело непонятное, а они..."
     "А  что тут  непонятного? -  удивился Шина. -  Может, тебе, Машка,  тут
что-то непонятно?"
     "Мне-то понятно", - серьезно ответил Машка.
     "А что тебе понятно?" - казалось, еще больше удивился Шина.
     "А  то понятно, что дело наше ясное, то есть  дохлое  до полной  гибели
всерьез. Ты  ведь сам,  Густав, точно заметил, что мы открылись. Раньше  нас
никто не знал,  и  мы  в  своем дружеском кругу  могли  строить какие угодно
планы. Но когда дело дошло  до тела, или, вернее, тело добралось до дела, то
тело превратилось в мишень. Это уже не любительская лига  на уровне кухонной
оппозиции.  Потому что,  ты подумай сам всерьез, ну какое из тебя, к  черту,
прикрытие? Тоже мне прикрытие... Не прикрытие, а сплошное декольте".
     "Ну... - смутился Густав. - Я думаю,  в случае чего мои родственники...
папа... И вообще, я не могу понять,  разве  нам грозит  что-то страшное?  Не
убьют же нас?"
     "Нас   расстреляют,   -   вздохнул   Машка.  -   Прямой   наводкой   из
противотанкового орудия. Или из огнетушителя, что еще хуже".
     "Из броневицкого, - подсказал Ибрагим, - жидким дерьмом".
     Густав поморщился.
     "Ну, опять началось", - с неудовольствием произнес он.
     "А что, достали мы тебя?"
     "Меня вообще невозможно достать".
     "Ты  понимаешь,  Густав, - Шина ехидно  заглянул  ему в глаза, -  чтобы
достать, нужно приподняться..."
     Густав снова залился краской,  развел руками и  беспомощно оглянулся на
Ибрагима.
     Ибрагим встал и, пошатываясь, вышел на балкон.
     В  передней   загремел  звонок.  Маршеобразным  перезвоном  наполнилась
квартира -  такую наглость могла себе позволить только Фанни, - но, впрочем,
старый механизм тут же смутился собственною прытью, закашлялся и расчихался,
расстроенным диезом зуммер завсхлипывал...
     "Диезом  зуммер,  -  бормотал Шина,  отпирая входную  дверь. - Вольтова
дуга. Дорога в дхарму. Му. Я не Коровкин. Я - товарищ Маша, емкость тела 100
литров,  грузоподъемность  320  кг  (4  человека)  -  как  у  лифта...  мера
социальной защиты - расстрел из броневицкого..."
     Машка сложил из пальцев  физический  карандаш  и,  показавши его  Шине,
продолжал гудеть.
     "Ты понимаешь, Густав, - гудел Машка, - я всегда говорил, что для того,
чтоб заниматься политикой, нужно  быть или слоном,  или утиральником.  Иначе
говоря, деловым человеком. Вот так. Но нет у нас для этого данных, ну просто
никаких, понимаешь, ну полный финиш...  Да  нет, куда там, не понять тебе...
Вас там воспитывают,  понимаешь, с самого  детства именно для дела. В первую
очередь -  дело, а  потом уже все остальное. А у нас  наоборот, понимаешь, -
сначала все остальное, ну, а потом уже..."
     "Да  все  понятно, понял я тебя!"  -  слабо кричал Густав, красный, как
паспорт, порываясь вскинуться навстречу девушке из Машкиных объятий. Трещала
свеча.  Матовая,  смутных  очертаний  Густавская тень  обреталась  на  стене
матерым человечищем, а голова его ползла по  потолку, напоминая  африканский
континент.
     Вошла Фанни.
     "Ну,  что  вы  меня  встречаете,  как  мента,  -  засмеялась  Фанни,  -
молчанием?"
     "Здравствуйте! Здравствуйте!"  -  вздыхал  Густав,  всей фигурою  своей
выражая  радость  и  напрягая  все  свои малые  визуальные силы и оптические
снасти.
     Фанни показала язык Машкиной спине и отправилась на кухню. Вслед за ней
плотоядным котярой достигался Шина.
     Густав  еще  раз  вздохнул  и откинулся  на  кресло.  Мавр  съежился за
Густавскую спину.
     Тем временем забытый, очевидно, всеми Ибрагим в одиночестве пропадал на
балконе. Курил он, что ли, или нет, и  чем он занимался там - никому, вроде,
до этого и дела не было.
     Покамест же все терли что-то свое.
     "Навага фри,  форшмак, тур  де анш, суфле, суплес..." - это Шина, путая
названия блюд  с приемами из французской борьбы, угощал на кухне Фанни пивом
с воблой и лещом.
     "Would  you  drink  with  me?"  -  говорил  Машка,  обнаруживая  знание
иностранного языка.
     "Значит,  если  брат Броневицкий,  значит  он  тоже  - Броневицкий?"  -
вежливо удивлялся Густав.
     "Sure, - мычал Машка, - в большой степени броневицкий".
     "Чуяло мое  сердце,  -  стонал  Шина, -  чуяло  мое вещее, что  Фаничка
придет..."
     "А я сегодня стишок сочинила!" - пищала Фанни.
     "...А  то  проснулся  я  утром,  а в комнате  грязь,  слякоть...  Стоит
посередине ящик Машки с китайской надписью "яблоки"..."
     "Would you like огненная вода?"
     "...А что там  внутри? Посмотрел я, а там - рукописи, мышиные фекалии и
гербарий из погибших тараканов..."
     "Нет, ты послушай, Шин!.."
     "...На  полу - кастрюли грязные с  тучами москитов... Да еще ночью меня
разбудил телефон, я говорю "але", а там -  неопознанный дышащий объект... Но
чуяло мое сердце, что Фаничка придет, и я убрался: выкинул кастрюли с тучами
москитов, спрятал ящик Машкин, как  мешающий простору души... Ну, что ты там
сочинила, девочка?"
     Машка кошка, Машка мышка,
     На макушке Машки крышка.
     Машка, кушай больше кашки,
     Станешь пышкой и какашкой!
     - давясь смехом, продекламировала Фанни.
     "Когда в Поднебесной известно всем, что прекрасное - прекрасно, - также
стихами гудел Машка, - тогда появляется  в  Поднебесье  и безобразное. Когда
всем известно: добро  есть добро - то  возникает зло. Так  порождают небытие
друг друга с бытием.  Длинное - краткое, трудное -  легкое,  низшее - высшее
напрегонки, звуки, сливаясь, приходят  в гармонию, позднее  - раннее следуют
парами друг за  другим. И совершенномудрый в  делах чтит недеяние,  учит без
слов,  создает  и  меняет  без  обладания. Он  приводит в  движение сны,  не
гордится концом своим.  Снится  вам  бабочка иль человек - вот вам вопрос, а
вот ответ: длинное - краткое, трудное - легкое..." и т.д.
     И  тому  подобные  мозговые  достачи.  За  всеми этими  разговорами, из
которых, в  общем-то,  и  состоит вся человеческая  жизнь  -  из  всех  этих
невнятных  междометий,  удач-неудач, а то бывает ведь и  так, что и вставные
челюсти по всем этажам летают,  а то, глядишь, и помогают  кому-нибудь выйти
из всех дверей, в которые он хочет  войти...  Словом, долго тут еще какие-то
базары шли,  шел  по телевизору  "Человек  из окон", шел  отряд по  знамени,
шерсть на рукаве - короче, мы договорились до того, что в середине всех этих
речей Шина,  совершивши тишину, внезапно заявился в комнату и  с опрокинутым
лицом вдруг сообщил друзьям облом.
     "Атас, - сказал он почему-то шепотом. - Атас, ребята! Фанни говорит, за
нами следят..."
     Ну, все, так, посомневались.
     "Ни фига, - обиделась Фанни. - Стоит на улице какой-то хмырь в рубахе с
петухами и на окна ваши очки наводит. И у подъезда  курит в  пиджаке  - тоже
хмырь какой-то трафаретный. И лицо казенное".
     "И на щечке родинка, - проворчал Машка. - И в глазах любовь".
     "Ни фига,  - рассудительно заметила Фанни.  -  Он стоит  - как солдат у
мавзолея, взглядом водит. И под мышкой грудь намечается".
     "Так что же, по коням?" - очень спокойным голосом предложил Шина.
     "Нет...  То  есть, да... Нет,  дай сообразить..."  - Машка  раздраженно
вскочил.
     У  Густава  очки на лоб  полезли.  Он тоже поднялся, аккуратно  одернул
костюм и выругался крайне иностранным голосом.
     Один  лишь  Новиков  почему-то  совсем  не  испугался.  Новиков  ехидно
наблюдал за происходящим.
     "Значит, так... - Машка взъерошил волосы. - Я думаю, лучше..."
     "А где же Ибрагим?" - внезапно шепотом, как давеча Шина, вопросил он.
     Шина  дико  оглянулся и,  почему-то  захромав, иноходью застремился  на
балкон.
     А Ибрагим  тем временем спал. Ибрагим  спал, и Ибрагиму  снился  Машка.
Машка свалился  с  памятника  Чугунного Вождя  и ушиб  себе  морду.  Ибрагим
посмотрел  на  Машку  и не смог удержаться  от смеха. Вместо  Машки на  него
глядел бессмысленный  полусостав  -  торс энд  фэйс,  где вместо  фэйса  был
какой-то  корнеплод. Полусостав задвигал  челюстями  и, обращаясь в  смутный
результат, сообщил:
     "Смотри, Ибрагим, смотри - Первое мая!"
     Ибрагим посмотрел на улицу и  увидел  Первое мая. Солнце  было красное.
Небо синее. Трава зеленая.  И народ шел по улице чистый,  умытый, желтый  от
солнца.  Где-то  неподалеку  клубились  звуки  оркестра,   на  стенах  домов
волновались пунцовые флаги и в душном вечернем воздухе радостно летали белые
помойные голуби.
     "Смотрите! - сказал Ибрагим  и  от смеха чуть не свалился с  балкона. -
Смотрите - Броня!"
     По улице,  по  проезжей  части,  ехала платформа, влекомая  грузовиком.
Однако, даже этот могучий в обычном измерении рабочий автокар выглядел почти
что насекомым на фоне статуи, возвышавшейся на платформе.
     "Гекатомба", - сказал Ибрагим.
     Вероятно,   это   была   приблизительная   трудовая   мать,   судя   по
конусообразным жестяным доспехам на уровне  груди  и суровому мужскому лицу,
отливавшему  свинцовым   загаром.  На  одной   руке  у   нее  сидел  угрюмый
железобетонный бэбик, этакое бронедитя, другая же полукругом,  изображавшим,
по всей видимости, застывший порыв,  тянулась ввысь,  как будто обнимая небо
крепкою рукою.
     "Смотрите - Броня", - удивленно прошептал Ибрагим.
     За платформой  и вправду шагал  -  взгляд с  тухлецой, ухмылка  с долей
уксуса  - Броневицкий. А шагал Броневицкий какой-то грустный, и на спине его
был виден грязный отпечаток кирзовой ноги.
     "Эй, Броня! - крикнул Ибрагим. - Зашел бы на чаек, а?"
     И  добавил  еще что-то такое, что-то типа: с  старым другом Броневицким
чаем  питем вместем будем. На  что  Броневицкий  в  ответ неожиданно грустно
сказал,  что  с таким другом,  как ты,  чаем питем только  собакам, так  что
Ибрагим  даже  растерялся.  А  Броневицкий  -  он еще  затем что-то добавил,
вытянув  руку  в  сторону железного  горизонта  -  что  именно,  Ибрагим  не
расслышал, но, повернувшись, он увидал картину невероятную.
     На  горизонте,  всхрапывая и приседая на задние лапы, пятился и исчезал
уже  в ржавеющих  лучах закатного солнца  осанистый,  великолепный  красавец
тираннозавр. А  наступали  на  него, пригнувшись, как солдаты под обстрелом,
цепи каких-то  фантастических кентов. Даже отсюда можно было  разобрать, что
были они без всяких  отличительных  примет,  а просто  спереди  и сзади была
сплошная спина.
     Мгновение  -  и  и  тех,  и  других,  словно их  не  бывало,  поглотила
бесконечная ночь.
     "М-да-а..." - упавшим голосом протянул Машка.
     "М-да", - согласился Шина.
     Они стояли, стараясь не глядеть друг на друга.
     "Вы как хотите, - сказал после паузы Машка,  -  а я на чердак. Попробую
смыться".
     "А я,  - промолвил Шина,  -  я чувствую, что мне придется расстаться  с
девственностью.  Вы  как  хотите,  а  я  сдаюсь.  Прикинусь  невинным куском
протоплазмы".
     "А  меня,  разумеется,  выдашь  за  генералиста данной  конструкции?" -
мрачно усмехнулся Машка.
     "Ребята, ну, ребята", - умоляюще проговорила Фанни.
     "А вот Фаничку, - с покривившейся, рыдающей физиономией выдавил Шина, -
я тебе не оставлю. Я забираю ее с собою в тюрьму. Она мне будет нужнее".
     "Э,  старина,  полегче!  -  закричал  Машка, вырывая Фанни  из  Шининых
объятий. -  Я не посягаю  на  твои  права,  но  должен  же я помнить о своих
обязанностях!"
     "Ребята, ну, ребята! - едва не плакала Фанни.  - Ребята, простите меня,
я же пошутила! Да, пошутила, там никого нет! Нет никого!.."
     В комнате воцарилась тишина. Новиков хихикнул.
     "Что случилось? - спросил Малина, входя в дверь.  - Что тут происходит?
Что за немая сцена?"
     Вслед за Малиной появилась и Таня. Ну, а за нею и биксушки две заползли
-  сестры-близняшки  Добролюбовы,  Надя  и  Вера,  Танины  подружки,  этакие
пепсиколочки.
     "Как у нас с хворумом? - говорили они. - С хворумом ништяк? Все дома?"
     "Господа! - сказал Шина. - Разрешите представить: Густав, представитель
демократических сил планеты".
     "А  это,  -  продолжал  Шина, -  меньшевик  Новиков,  партийная  кличка
"Новость"".
     "Ну, артисты, - хихикал Новость, - ну, артисты..."
     "Эй, мужики, помогите! - Таня, нагружая стол всякой снедью,  недоуменно
приглядывалась к невесть как сюда попавшим Густаву и Новикову. - Кстати, где
Ибрагим?"
     "Машка, слышь... - Малина,  усмешливо озирая кодлу, подмигнул  Машке. -
Скажи, Машка, чем вы тут занимались без нас?"
     "Ну...  - Машка почесал  бороду. - Понимаешь,  тут был такой Смольный в
действии. В общем, съезд партии".
     "Какой партии?"
     "Союз спасения", - подсказал Шина.
     "Чего?"
     "Что чего?" - не понял Машка.
     "Спасения чего?"
     "Сушеной рыбы, - буркнул Машка. - Не в этом дело. Давайте лучше пить".
     "Итак, -  торжественно произнес  Малина, подымая  хрустальный стопарь с
коньяком,  источавшим в  его  ладони  тяжелое  масляное  сияние,  -  дорогие
джентльмены..."
     "И джентльменки", - вставил Шина.
     "Э... джентльмены и джентльменки! В этот день мы собрались здесь, чтобы
отпраздновать...  праздновать, совершить, так  сказать...  Ну, в общем, чего
там говорить, сами знаете, что".
     "Горько!" - тихо сказала Таня.
     Что  дальше?  Дальше,  дальше,  дальше...  С  одной  стороны,  движение
потеряло бы смысл,  ежели  бы цель была  прямой  и ясной.  Но вот  взять,  к
примеру,  Машку, который  как бы вообще ничего в  жизни не делает. Однако, и
про него нельзя ведь сказать, что он  совсем никуда не движется.  Разница  в
том, что если у других развитие носит более внешний характер,  то у него все
происходит  на более  скрытом уровне.  Одни,  так  сказать, глубинные  бомбы
стерегут его  подводные силы.  И промежутка, который,  как  известно, должен
быть,  здесь  нет.  В  результате  каждый  гибнет  с  собственной,  какой-то
фатальной безысходностью.
     Вот и нынче Машка энд товарищи двигались по каким-то своим траекториям.
А  двигались они уже в  городе, в квартире у Малины.  С утра  поспела  брага
Ибрагима, ну,  привезли  ее  с собой  - вестимо, вместе с Ибрагимом. Вообще,
необходимо  добавить,  что   Ибрагим  еще  с  утра  казался  нафугаченным...
удивительно был не в комплекте... да и человек он такой... Машка называл его
"Подколесиным" - и верно, баловался колесами  Ибрагим, и  на траве  "мурафе"
сидел круто... Машка его то и  дело журил,  бывало: "Опять  Ибрагим мухомору
накурился!" - а что с того Ибрагиму... Ладно.
     Сидели  в гостиной. А  гостиная такая:  стеллаж с книгами  (книги - так
себе, обычная советская библиотека: Иван Тургенев, "Первая любовь", Шекспир,
"Отелло", И.В.Сталин, "Уголовная медицина", "Кто виноват?",  Пушкин, Шукшин,
"Книга о вкусной  и здоровой пище", Л.Н.Толстой, "Три толстяка", Гоголь,  "В
царстве  смекалки", "Актеры зарубежного  кино", "Все о  футболе",  "Киники",
"Бах", "Физика явлений", "Песни наших дней", "Тигр в гитаре", "От  Гераклита
до  Дарвина",  "Птицы над  сушей  и  морем"...  Что  там  еще?  В.П.Аксенов,
"Приключения   Васи   Куролесова",   "Спутник   пионера",   "Книга   будущих
командиров", Максимилиан Горький...). Тут же, на полках,  куча всякой мелкой
дряни, как  то:  сувениры  какие-то, фотки, вымпелы  с  кистями,  спортивный
кубок,  модель парусника,  какая-то  пластмассовая  живность,  ну,  и прочая
подобная чухня. Интерьер -  нормальный, но приятный. Мебель хорошая, правда,
слегка  порушенная, надобно бы  заменить.  Куча  музыкальных  инструментов и
аппаратуры,  способной,  вероятно, при  желании озвучить площадку размером с
Кустанайские степи, вообще очень много музыки, особенно пластинок фирменных,
причем  не только номерных, но  даже бутлеги  здесь  есть. Большое  овальное
зеркало.  На  зеркале,  на  уровне  груди,  приклеен  листок  с  графическим
стихотворением, подаренный Малине знакомым поэтом. Стихотворение такое:

     слаб человек
     слаб человек

     Причем,  левая  половина обозначала тут  голос  внутренний,  а правая -
внешний.  Малина  рассказывал,   как  сам  поэт  мимически  изображал   свое
произведение. Сперва весь поджимался: "Внутренний  голос  говорит: "Сла-а-аб
человек,  сла-а-аб  человек"..."  (тихо  так, со  слезой). Затем: "А внешний
голос:  "Ы-ы!  (с надрывом) Слаб человек!"..."  Машка усовершенствовал  этот
шедевр,  приклеив в  правом нижнем  углу этикетку "Жигулевского специального
пива".
     Вообще, Малина - странный парень... Он еще  относительно молод, а уже -
своя трехкомнатная хата на Калининском (кайф, правда?). Автомобиль - обычная
родная "Нива", но тем не  менее. Деньги у него водились огромные... Никто не
знал, откуда у него все это, а все досужие догадки сводились, как правило, к
одной-единственной  версии  -  чей-нибудь  сын  (Рокфеллера,  микадо, Сергея
Каузова,  лейтенанта   Шмидта...),  хотя   вряд   ли   это   соответствовало
действительности,  потому что  Таня, знавшая,  естественно,  его  родителей,
обмолвилась как-то, что, наоборот, не они, а он их  содержит, а Тане, вроде,
можно верить...
     Что   еще?  Стены  сплошь  завешаны  картинами  -  подарками  знакомых,
плакатами  и  фотографиями  (совершенно  всевозможными  -   от   Кэссиди  до
Пономаревой, там даже Гребенщиков, кажется, есть), а также кусками ватманов,
на  которых желающие пишут и рисуют  фломастерами все,  что  душе  угодно, -
всякие, там, стихи, фразы, пожелания,  адреса, телефоны, признания  в любви,
или же просто  лепят  пивные и винные этикетки... довольно  интересные  вещи
порой попадаются. Вот и Машка тоже раздухарился и тоже начертал там чего-то.
Все думали, какое-нибудь поздравление или что, а оказалось -  стихи о любви,
посвященные Фанни: "Клоп пил полк. Хлоп! Клоп влип".
     Сидели,  пили.  Неслабая, между  нами  говоря, произошла бражка.  Уж  и
половины от десяти литров не выпили еще, как Ибрагим впал в чувство и, путая
уже  сеструх  Добролюбовых,   Надю  и  Веру  (обе  они  были   стройненькие,
ладненькие,  в одинаковых  прикидах:  маечки,  юбчонки,  с хайратниками  и с
глазами как фонари, а одна из них все время каламбурила, типа:  "Капиллярное
- это от  слова Каппель? - кажется, был у них  знакомый по прозвищу Каппель,
ну, да не о них речь),  то порывался  читать  им стихи, то каялся затем, что
забыл  продолжение,  пытался  их   куда-то  подписать,  порочил  современное
искусство... словом, Ибрагим неотвратимо выходил в аут, рога в землю, мрачно
и  тупо  сражался  с одолевшей  его мухой, кричал: "Моя биоструктура  просит
колбасы!",  прикалывался,  напялив  на   голову  какую-то  дурацкую  грязную
панамку,  хотя  никого, кроме  него, это не  веселило,  приставал ко  всем с
вопросом: "Можно ли чистить зубы во время еды?", опять веселился, и принялся
затем еще  и рассказывать свой сон  - про  то, как его  убили  на борцовском
ковре  (а ведь  он  был  когда-то борец, этот Ибрагим, - атас, правда?), так
вот, рассказывал он свой сон - про то, как его убили и как потом он оказался
в раю, только вот в раю почему-то были окна с  кавказским профилем осколков,
а все искусство нынешнее, оно тово, такая гопотень, и знаете,  зачем оно нам
нужно, оно нам  заменяет жизнь, кино,  книги,  эрзац,  захавал, приторчал, и
ничего уже сверх этого тебе не надобно, мадам,  я влюблен в вас, моя фамилия
Труболетов,  а может быть, даже и  Труполюбов, вы правы, мадам, меня  нельзя
принимать   всерьез,  вы  можете  представить  себе   человека  по   фамилии
Пердотрубов, лучший  комплимент для  женщины - признание в любви, но однажды
настанет в твоей жизни  тишина,  а  ведь  это  страшная вещь,  братцы,  нет,
разумеется, будут к тебе заходить друзья, забухать и потрюндеть за жизнь, за
рок-н-ролл,  за  пятое-десятое,  а  может  статься, заползет  к  тебе  герла
какая-никакая  с  приличным станком, и  ты,  конечно  же, расправишь  плечи,
вытаращишь глаза...
     Кент по  кличке Новость, тоже порядком  уже закосевший, полез  к  Машке
знакомиться.
     "Тя как зовут-то?"
     "Машкой".
     "Ты те, пикадор?" - изумился Новость.
     "Это как?"
     "Ну, активный, пассивный?"
     "А-а... - Врубился, наконец. - Да нет.  Это уж с детства  так повелось.
Толстый я был в  детстве. "Ляжки  как у  Машки", Саша - Маша...  Сашей  меня
зовут".
     Сидели, пили. Пили  уже водку из  маленьких  таких глиняных стаканчиков
Малины. Интересные такие были стаканчики - на  одном  было написано: "пей до
дна", на другом: "пей да пой", еще на третьем: "сладка  водочка" - всего три
штуки  из  комплекта уцелело. Малина говорил, что было шесть, и на  тех тоже
разное  такое  интересное  написано было,  да  их  уже давно  расхлопали  по
пьянкам...
     "Слушай, Шурик,  -  бубнил пьяный Новость, мужик годков  на пятьдесят с
виду,  лысый как  яйцо,  да  и одет он был  в  таком вот  стиле  твистовской
старины:  брюки-макароны,  галстук  с   попугаями,  да  и  сам  порядком  уж
потасканный,  грязный невозможно,  словно воплотившийся из  мусоропровода. -
Слушай, Шурик, - говорил он Машке. - Те? Ты те-то сказал? А... Мы же с тобой
друзья уже же,  да? Во! Зовут меня все Новость, хе-хе-хе... Слушай, давай-ка
выпьем, а?.. Давай!.. Слушай, Шурик, ты вот мне  скажи, вот, мне, как другу,
это как же ж  можешь ты креветок  этих кушать, а?.. Это же тараканы! Они мне
дома  противны, дома н-надоели,  лезут  отовсюду,  с потолка в суп  прыгают,
дочка моя  парашютистами их зовет... Я  вот те...  ты молодой еще...  я  про
охоту те рассказать хотел...  Люблю  я охоту!..  Дядя у меня  - дядя Миша, у
него дыра  во  лбу,  он  меня  на охоту возит, охотник он, он места знает...
Туфлю  мою видишь? Вишь?  Я  вчера  на  площади  дрался. На  вокзале.  Бичей
молотил! Наглые  бичи...  Утром проснулся  - где  туфля? Нету туфли. У ребят
спрашиваю: "Где  туфля?"  - "А мы, -  говорят, -  тебе ее вчера уже два раза
находили"... Хе-хе... Так  и  говорят: "Два раза, - говорят, -  находили"...
Хе-хе...  Пошел я на  вокзал.  Бедная туфля в грязюке затонула... Так вот, у
дяди  Миши...  вишь  туфлю?..  у  дяди  Миши  морда  как  моя туфля  была  -
черр-ная!.. Те?.. Те я щас говорил-то?.. Это теперь он такой - дыра во лбу и
гной  на пиджак  каплет, а  раньше он был  - морда  как туфля,  вместо  лица
сплошная челюсть...  Это  щас у него зубы - мат в  два хода, а  раньше  б ты
видал!.. А кличек у меня много было, щас  не упомню всех... Новость, Глобус,
Коля-Колено...  штук  десять было, и все это вместе называлось: бригада дяди
Коли, хе-хе...  Ведь я  же, Шурик, бригадир  грузчиков, Новиков моя фамилия,
зовут меня все Новость, хе-хе-хе..."
     Машка почти и не  слушал его. Что-то  он загрустил, опечалился.  Малина
напевал какую-то песенку (что-то типа: "А я сидю на заборе, а я сидю и пою а
пара таваи а валасатые нохи..." Далее  в  песенке шла речь о  том, что  вот,
мол, у тебя уже и дети выросли, "и у всех волосатые ноги", а я, дескать, все
сидю да  пою...), Шина  развлекал близняшек байками про своего  приятеля  из
какого-то Богом забытого совершенно города... Магадан-на-Уфе, короче, где-то
так... ах  да, из Владимира, из Владимира, с которым они вместе как-то целый
год  успешно боролись  с  трезвостью,  и который писал ему  теперь  какие-то
специальные письма с рефреном "необходимо  добавить"...  Кто  еще?..  Густав
молчал  в  основном, тихо наяривал  проигрыватель  ("Tatjana  Iwanowa  singt
Russische folklore und  Zigennerlieder"),  а  Ибрагим, до  безобразности  уж
пьяный, икал и веселился сквозь туман:
     "Этого человека зовут "Сегодня в мире"!"
     Ну, вот  таким примерно  образом и  подвигалось торжество,  посвященное
таинствам  брака.  Каждый выступил с каким-нибудь  сольным  заходом,  иногда
удачным,  иногда - не  очень. Ибрагим  отрубился, Новость тоже что-то  круто
закосел,  да  и у  всех,  впрочем,  глаза уж  плавали в  яичном  дезальянсе.
Проводили  Густава. Пели всякие песни  -  от "Любо, братцы,  любо"  (могучим
хором)  до  "Оды  к радости"  Бетховена,  которую  премило исполнила  Фанни,
довольно клево побрякивая на  фоно. Безуспешно  пытались разбудить Ибрагима,
чтобы тот  продемонстрировал собравшимся свой  коронный номер - "Брачный рев
марала", но увы...
     Никто  впоследствии  не помнил уже толком,  кому  же первому  пришла  в
голову эта мысль. "Да-а... - говорили все (только это и помнили), - это было
бы круто...  а  что,  давайте?..  Кайф, кайф,  ребята!.."  Короче, кто-то  (
кажется, все-таки это была Фанни) предложил - вернее, просто кинул идею, что
хорошо  бы организовать сейшенок, такое,  знаете, небольшое шоу с  глотанием
шпаг  и  раздачей слонов, для чего  требуется немедленно напрячь  Машку, как
обладателя огромной мужской силы, и который, в принципе, может, ребята, если
не будет валять  дурака...  ну,  ребята, он может,  вообще-то, при  желании,
динамить  красиво  и   фирменно,  самоотводов  не  принимать,  а  в   случае
необходимости даже применить к нему  третью  степень  устрашения, и  вообще,
конечно же, всем нужно постараться, чтобы было здорово и круто.
     Впрочем, Машку уламывать не пришлось, ему эта мысль даже понравилась, и
он сразу согласился, заявив, что их дело - найти точку, а он всегда в форме.
     "Молодец,  - похвалила его Фанни,  чмокнув в бороду. - Я знала, что  ты
старый партизан, а не маленький кокетка".
     На удивление,  нашлась даже точка, а нашла  ее все та же Фанни - просто
позвонила знакомой  тетеньке, заведовавшей каким-то  маленьким ДК,  и тут же
сходу договорилась.
     "Если бесплатно, то хоть каждый день приезжайте", - сказала заведующая.
     "Четверка первачей", как обозначил их Шина (то есть: Машка, Фанни, Таня
и  Малина), смылась в другую комнату, дабы,  не теряя драгоценного  времени,
набросать  сценарий,  остальные  тоже  подсуетились:  мужики  отправились  в
маркет, чтобы затариться дополнительно  спиртным, близняшки,  правда, ничего
такого не  делали,  но тоже - бегали,  прыгали, стояли  на ушах... - тоже, в
общем, как бы поддерживали общий кайф.
     Ну, а покуда они готовятся, дорогой читатель, я расскажу тебе сказку.
     ПЕРЕВОРАЧИВАЙ!

     (В  бумажном  оригинале след. кусок  печатается вверх  ногами  -  прим.
автора.)
     Жил-был бомж.
     Был он, как  уже сказано, бомжем, и не было у него ни денег, ни порток,
зато елда была до кишок.
     И жила-была девочка Фанни.
     Была она, как уже сказано,  девочка, и  не  было еще  в ее  активе  тех
сугубо женских атрибутов, как то: полна пазуха цицек,  полна задница порток,
но во всем ее теле уже играла отважная музыка.
     Долго  ли, коротко ли, а  и встретились  они однажды в  чистом  поле. И
подумал  бомж тогда: "Вот ведь какая  вкусная дамочка гуляет, воздухом грудь
укрепляет. Ничего вкуснее не видывал".
     И говорит ей: "Хороша!"
     И говорит ей: "Мне, - говорит, - члены ваши очень симпатичны".
     Но послала  бомжа Фаничка туда, откуда  он больше не возвращался, и где
он до сих пор, а возможно, был там и гораздо раньше, чем она его послала.
     Вот и сказке конец.

        БОЕВЫЕ ИСКУССТВА ШАО-ЛИНЯ

     Машка  вылезает  на  сцену.  Прикид:  замотан  он  в  какой-то  балахон
(кольчуга?), покрытый с головы  до  пят, как  рыба чешуей,  слоем  значков и
медалей. Морда  залеплена густой  мыльной пеной,  словно  бы  он изготовился
бриться - и точно: держит он в руке опасную бритву, мерцающую в  свете рампы
кровавым пламенем (подсветка: алые, багровые тона). Следом - скромно  так, в
уголочек,  - проступают Таня  и  Малина. Таня - в  зеленом пиджаке,  в узких
клетчатых  траузерах,  в  стоптанных кедах  и  с  коком  радужной волосни на
макушке. Малина  -  голый  по  пояс, рука татуирована пацификом, а из одежды
есть  на нем  - покрывают нижний ярус  белые вельветовые портки. Держит он в
руках свистающую  флейту, за спиной скрипка;  Таня же  увешана перкуссией из
пустых  пивных  банок,   на  которых  она   весьма  искусно  выбивает  нечто
маршеобразное маленькими пионерскими палочками.
     Сцена: декорация выполнена  без особой помпы, в  стиле  почти домашнем.
Деревянный  табурет  в центре.  В  углу - железная  скрипучая койка.  Мужик,
возлежащий  на  койке  спиною к  зрителю,  в  ватнике  до колен и  в  желтых
резиновых сапогах ниже,  - на мужике (роль  его исполнил Новость) с функцией
статической  фигуры настоял Малина, он же  предложил для  него  единственную
фразу:  "Как  хорошо мне, бесполому,  на пружинном матрасе" - которую тот, в
итоге, так и не  успел произнести. Далее. Задник сцены оформлен в виде стены
жилого   помещения:  обклеен  какими-то  коричневыми  обоями,  окно,  частью
аккуратно разбитое, с туманной перспективой... Юрий Алексеевич, рисованный в
регалиях  на  фоне космического  агрегата,  напоминающего приблизительностью
письменный прибор.  Два  рисунка  детских  акварелью (натурально  детских  -
исполнены они  сынишкой  Тани и Малины):  первый  называется  "Клоун  и пять
червяков  в  яблоке"  (можете  представить  себе),  второй  без названия,  а
изображены  на  нем  самолет   с   звездою  на  хвосте  и  пожарная  машина,
занимающиеся, как  можно  понять, перетягиванием каната  (из  сопла самолета
торчит кусок пламени, из выхлопа машины пружинит дым...) - чувствуется нечто
обреченно-физкультурное в этом  фантастическом  запечатлении...  И  наконец,
имеют место быть на  стене множество портретов и фото  замечательных  людей.
Среди них: Рита Хейворт,  Мэрилин  Монро, Ширли Темпл, Тони Кьюритс,  Марлон
Брандо, Стен  Лорел,  Паташон,  радикальный  сан-францисский политик  Тимоти
Лири,  писатели  Олдос  Хаксли,   Эдгар  По,  Оскар  Уайльд,  Тарзан  Джонни
Вейсмюллер,  физик  Альберт Эйнштейн, шансонье  Эдит Пиаф, типолог Карл Юнг,
танцовщик Фред Астер, оружейник Том Микс, композитор Карлхайнц Штокгаузен.
     Зал. На стене  висит  огнетушитель. Больше, вроде, ничего тут не висит.
Лишь выделяются незакрашенные  проплешины от портретов бывшего  руководства.
Зал  относительно вместительный, гулкий.  По ночам здесь  маршируют призраки
аплодисментов, а днем приходит скучный оформитель и выводит зубным  порошком
строгие лозунги и здравицы.
     Таня и Малина - оглядывают зал. Вроде, довольны.
     "Только бы красная свитка не появилась", - вздыхает Таня.
     "Хоп! Хоп!" -  Огромный Машка  с грацией  грубого  шута, как  бы в виде
проминажа, исполняет нечто среднее между "Танцем с саблями", танцем живота и
разминкой дворового каратиста.
     Публика... Да, надобно б ее сначала обозначить.
     Сидят  тут  уже частью  знакомые и друзья  (большей частью), разные это
люди: студенты, музыканты, просто кайфовальщики и  системные девочки -  этих
всех  трудно выделить  из  общего  котла  (спектр  от  порванных  штанин  до
фирменных  троек),  роднит их,  разве  что, огонь  неравнодушия  в глазах  и
непринужденность  поведения. Милая  девочка Фанни стучит копытами,  разносит
"Фанту" и  бутерброды с колбасой на подносе... Шоу Машки  называется "БОЕВЫЕ
ИСКУССТВА  ШАО-ЛИНЯ"  - странное название, да? -  что, возможно, и послужило
причиной того, что в  зал диссонансом просочилась куча людей посторонних, не
из нашей  толпы:  тут и  квазиматрос - лох  в тельнике, а  также, под эгидой
тетеньки-заведующей, - пара  орденоносых  пенсионеров, ну  и  прочая пузатая
мелочь  в виде  юношей с синими  кулаками и с  лицами, не  омраченными тенью
мысли.
     Итак, публика... Впрочем, что же там говорит Машка?..
     "Итак, публика... -  говорит Машка, утирая пену с лица и сразу же теряя
сходство с  Дедом Морозом.  И бритву он успел куда-то деть. Скорбен ныне лик
его, и наглости -  поубавилось. - Вам ли  говорить, друзья мои, - молвит он,
простирая  длани  к  первым  рядам,   -   как  важна  для  художника  любовь
народная..."
     "Да, да, - кивают в ответ друзья из первых рядов. - Давай, Маша! Знаем.
Любим мы тебя, Маша..."
     "Подобно  тому, как водка... -  продолжает  Машка (при  слове "водка" в
рядах зрителей происходит движение, и лица кулачных юношей впервые озаряются
проблеском мысли). -  Подобно тому, как водка сама  по себе не может вызвать
ощущение кайфа..."
     "Ну, это еще как сказать", - мычит из угла лох в тельнике.
     Машка оживляется.
     "Нет, нет, - говорит он, с этой минуты обращаясь как бы исключительно к
лоху. - Водка, друг мой, да и вообще спиртное, сама по себе кайфа, повторяю,
вызвать не способна. А почему?  А потому. Пьющий  водку получает кайф только
от общения! И даже  пьющий в одиночку, в темную,  - и  тот в  процессе пития
непременно вынужден изображать себе  общение, собеседника. Водка  ценна тем,
что  снимает условности, преграды  в  общении,  в  контакте между  людьми, и
облегчает  получение кайфа  от общения. Киряющий  же тупо, без  собеседника,
даже мнимого, - тот  человек, напротив,  не просто не  получает этого самого
кайфа,  а  он просто-напросто  жалок! Он жалок,  он подобен  размазанному по
стеклу насекомому, он болен, вял и неприятен сам себе, он мрачно отрубается,
он едет в  ригу и у него нет  будущего... Итак,  что я хочу сказать? Я  хочу
сказать,  что  всякий  художник,   творец   -  подобен  пьющему  водку.  Ему
необходимо, жизненно необходимо общение! Необходима обратная связь, отдача и
любовь,  и  понимание.  А  без  этого  он  болен.  Он болен,  и  у  него нет
будущего..."
     Машка аж вспотел в своей боевой  чешуе,  но  улыбался  победительно,  и
глаза  его разъезжались  от  радости. В зале слышались  смешки. Лох, видимо,
неудовлетворенный  пируэтом  Машкиной мысли, лишь  крякал  в своем  углу,  а
вскорости куда-то смылся - может, похмеляться.
     "Машка,  ты б для начала  что-нибудь рассказал народу о себе-то,  а?" -
высказал пожелание кто-то из публики, кажется, Шина.
     "Ну... что о себе? - удивился Машка. - Что о себе говорить?"
     "Ну, что-нибудь".
     "Не понял".
     "Ну, по анкете что-нибудь".
     "А-а... по анкете... Ну, что по анкете?.. Возраст - критический, рост -
не знаю, голос - сопрано (вру)  -  контрабаритон... Зовут меня на самом деле
Саша,  а  не Маша,  фамилия моя - БОгаев, а  не БУгаев,  как  тоже почему-то
думают многие,  а между тем тут разница  большая,  потому  что  Бугаев,  как
известно, происходит от  слова "бугай",  то есть "бык", а Богаев  - от  слов
"Бог" и "Ева"... Еще вопросы будут?"
     "Как вы оцениваете ваш стиль?"
     "Стиль  зависит от  запаса красок,  которые даны  внешне,  как  говорят
научные работники, и объективно".
     "Ну, а в каких рамках ты поешь?"
     "В рамках поют канарейки", - отвечал Машка под смех.
     "На эстраду не хочешь?"
     "Петь "Кисель в иллюминаторе", "Миллион пьяных рож"? Увольте".
     "Молодой  человек!  -  Поднялся  один из  пенсионеров.  -  Вы  хотя  бы
чувствуете какую-нибудь ответственность перед публикой?"
     "Публика... Да, это кладет на меня большую ответственность. Иногда даже
накладывает... Еще вопросы будут? Нет?.. Ну, так вот. Вообще-то, я собирался
поведать вам какую-то  историю... Про одну нашу общую с вами знакомую... Ну,
вот,  опять кто-то смеется...  Откуда вы знаете,  про кого я  собираюсь? Ну,
ладно. А начну я, ежели позволите, немножечко издалека...
     Дело в  том, да  будет вам известно, что едва  ли не во  всех городах и
населенных   пунктах  многоликой   нашей  отчизны  обитает  категория  людей
особенных.  Добрые  самаритяне  не очень-то обращают  на них  внимание,  они
называют их так: бомжи,  бичи, гопники etc... Однако, другая категория людей
особенных почему-то их не уважает очень и, хотя те, вроде, ничего плохого им
не  делают,  все  время  норовит лягнуть их побольней и  кинуть пообидней. В
малых городах они ловили их раньше, как конквистадоры -  наивных аборигенов,
в больших городах было малость  повольготнее,  но и  тут творила свое черное
дело  химия  монополизма. По сути своей,  и  те, и другие  - люди, обиженные
природой, разница в том, что если первые только об этом и говорят, то вторые
об этом  как-то вообще  даже  не думают. Однако (зачем и весь базар), дело в
том, что, наряду с этими двумя достойными формациями, существует и третья. С
бомжами  их  роднит  лишь  то,  что  они  тоже  - "без  определенного  места
жительства".  С ментами их не роднит ничего, кроме Адама или обезьяны. Это -
люди из системы.
     Это странный,  очарованный народ. Люди  они  сплошь и  поперек  разные,
однако, всех их роднит и примиряет любовь к искусству, к свободе  и  к милой
девочке Фанни.
     Мотаются они автостопом по стране или сидят на  нычке, хиппари  они или
панкующая лимитежь, поклонники ли литургии,  музыканты, поставившие жизнь на
рок-н-ролл, художники помоечных диванов, пехотинцы (ходоки за планом), поэты
андеграунда или же  просто кайфовальщики - Господи, да  всякий, кто способен
плакать не только по себе, да хавку свою презреть ради святого, а там уже не
важно, любишь ты  Христа  или  Леннона, Роттена или Кришну! - всякий хороший
человек из системы мог прийти  на флэт  и найти  для себя чай, хань, торчево
иль пристанище (на ночь,  неделю или месяц, а коли  приживешься, так хоть на
сколько хочешь) у милой девочки Фанни...
     А кто же такая Фанни? А вот она кто такая.
     Фанни впервые  оказалась  в столице...  м-м... фиг  знает, сколько  лет
назад, без копья  в  кармане, с  книжкой Керуака, с  пачкой нот  и  туманной
перспективой Гнесинки. Она неплохо играла на фоно, но в Гнесинку так ни разу
и  не  сходила, а  к  родственникам своим московским  даже никогда не дошла,
потому что сразу же заблудилась, попала на Арбат, где ее тут же  сходу  снял
некий юный  кайфовальщик,  динамивший прохожим  мозги  мастерскими гитарными
импровизациями на темы Баха и Вивальди...
     А  теперь,  прежде  чем продолжить  рассказ про девочку  Фанни, в  виде
небольшой музыкальной паузы, я спою для вас одну военную песню..."
     Малина засвистал на флейте Баховскую  "Шутку", Машка смотался за кулисы
и появился вновь с гитарою в руке. Взял на пробу несколько аккордов в первой
позиции и объявил название...
     Но не  успели,  как говорится, зазвенеть клинки, как  отряд  гвардейцев
кардинала...  то  есть  -  тьфу! - целое  отделение милиции (полсотни бравых
городовых)  вошло  в  зал... Не  иначе,  "а намедни Змей  Горыныч  прилетал,
телефонный  провод чуть  не  оборвал"... Без  Горыныча-стукача,  понятно, не
обошлось   (да   впрочем,   и   не   Горыныч  вовсе,   а   вообще   какой-то
Шишел-Мышел-Пернул-Вышел).   Кто-то  капнул,   кто-то  свистнул,  прискакали
расторопы-мусора, тут и паучок в  штатском,  как  из табакерки,  возник и  -
"Цокотуху (то бишь, тетеньку-заведующую) в уголок, в уголок"...
     "Красная свитка!" - ахнула Таня.

     Вечерело.  Последние   трассирующие  лучи   солнца   добивали   мертвую
бензиновую  лужу.  Где-то  вдалеке  с  солидным, утробным звуком содрогнулся
гром.  И  точно  - с  севера густою, каменною  лавой подымались  тучи. Тяжко
вздохнул ветер.
     На подоконнике открытого настежь окна в одиночестве сидел Ибрагим. Он с
трудом  сохранял равновесие, и  туловище  его механически вращалось.  Грусть
лежала  на  лице  его  складками  бровей,  и даже в спорадическом  блуждании
полуулыбки  казалось  более  инерции,  нежели расположения души.  На коленях
Ибрагим держал тарелку с дымящимся гороховым супом. Но - странно! - пар, что
подымался над  тарелкой,  вдруг,  совсем  как в  LSD  trip, то  превращался,
кольцами  свиваясь,  в  кудри  каких-то  черных  ангелиц,  крутобедрых  и  с
физиономиями, как у Поль Робсона (ангелицы  вились вкруг него в тяжеловесном
бреющем полете  и обмахивали  его опахалами), а то  вдруг обернулись  кольца
змейками, как  две капли воды смахивающими на  гюрзу из последних фотографий
Жоржа  Ордановского, и  Ибрагим в ужасе бежал,  перепрыгивая  через какие-то
груды кирпичей  и трубы, и сидел затем под лестницей в неведомом подъезде, а
пол кругом бурлил,  кипел и пенился, наподобие грязевого источника.  Ибрагим
кинул  в источник  сигарету, и сигарета побежала... Он в изумлении опустился
на корточки, чтобы получше  разглядеть  это  диво,  а  сигарета  -  большая,
вообще-то, оказалась сигарета, навроде торпеды,  и прозрачная, как  пробирка
стеклянная, а в ней, внутри,  находились три маленьких таких, бодрых мужичка
с ноготок, и они, эти мужички, все время что-то такое бодрое выделывали - то
ли плясали  от избытка задора, а то бегали  по стенам  с  таким проворством,
словно бы в них вселился сам Патрик Эдлинджер...
     "Ей-богу, - сказал Ибрагим, протирая  глаза, -  да ведь я сплю!  Правда
ведь,  братцы, я  сплю?  Право, жизнь - настолько  медлительная штука, что в
идеале все ее стоило бы провести во  сне. Ведь сны могут быть какими угодно,
но, по крайней мере, они  никогда не бывают скучными. И главное,  во сне все
происходит быстро..."
     Ибрагим сел  на кровати и опустил ноги в  сквозняк. Все вокруг было уже
покрыто  инеем.  Ветер  терся  об  оконные  стекла,  будто  большое,  мягкое
животное,  и задувал в щели снежную пыль, толпившуюся в воздушном потоке над
батареей отопления.
     "Ничего себе, - пробормотал Ибрагим.  - Сволочь Густав,  что он меня, в
Швецию привез?"
     Ибрагим снова залез под одеяло, обхватил колени руками. Думать ни о чем
не хотелось. Голова была набита чем-то сонливым и вязким, как сырковая масса
без изюма. Ибрагим закрыл глаза.
     Следующий сон проскочил, как встречный локомотив, оставив в памяти лишь
нараставшее  чувство  ужаса  и  моментальный  шок  от  схватившей  за  горло
тяжести...
     Очнувшись,  он  никак  не  мог  понять,  где находится. Пустая комната.
Кровать. Над кроватью табличка - "Не уйдем с поля, пока не выполним норму!"
     "Ничего себе, - прошептал Ибрагим, - Машкина табличка..."
     События  прошлой  жизни  внезапно   вспыхнули  в  его  сознании   цепью
бессвязных  образов. Образам  было  тесно, они  сталкивались  и распадались,
будто куски движений, выхваченные из  темноты  чередою пульсирующих софитов,
среди которых, время от времени, точно  куплеты песенные в паузах неистового
джазового джэма, проскакивали отдельные вразумительные эпизоды... Вот они на
мансарде, в старом,  питерском,  жилище  Малины:  звучат битлы, он  сидит на
полу, поджав под  себя ноги, в потоке  теплого солнечного воздуха, льющегося
из окна, и нет на свете  ничего,  кроме музыки и солнца... Вот сели они пиво
пить и решили в туалет не ходить, и посмотреть,  что из этого выйдет, потому
что Машка сказал, что тогда кайфу больше... Вот они идут  по берегу  моря, у
Ланы гитара, сильный  голос ее летит  над волнами, Лана босиком приплясывает
на мокрых камнях...
     Гром  прогремел  так  близко, словно  раскололось  над головою каменное
небо. Хлынул дождь.
     Ибрагим поднялся на подоконнике. Прямо  на  него,  в блистаньи  молний,
покрытый   пеной   дымных    облаков,   шествовал   величественный   исполин
тираннозавр...

        СОН ИБРАГИМА

     ...лица -  сотни,  снизу  доверху, вокруг тебя,  размазанные,  точно  в
замедленном  течении  кадров.  Ты - в огромной  чаше пчелиных сот.  Звуки  -
глохнут  и  хрипят, издыхая в вышине. Руки. Лицо. Руки  - заперли  всю жизнь
твою  в прошлое, как  за дверь  в соседнюю комнату. Руки - настигают  везде.
Осталось тебе  - отдаться  в их власть и лететь, забыв свое тело, и  ощутить
его разом, лишь врезавшись с  полета об  землю, -  всего себя, с  екнувшей в
внезапном  выдохе  удара селезенкой, и  раздавленного  под  бесконечный свод
потолка  с застывшей резью бесстыдных ламп... Или же - выдернуть эти руки из
спрятавшегося за ними и повисшего в веревочном ритме шагов лица, сложить как
складной метр, в единое тело, с ногами и с туловищем в  синем трико, упругое
и вмиг выпавшее из тягучего, замедленного и размытого впечатления в резкий и
свежий  свет.  Далее: как в  грохочущий танк,  осколками  огромного зеркала,
дробясь  и  вспыхивая  в сознании, взрывается  круговорот лиц  и  звуков, из
которых,   будто   выхваченные   из  эфирного  хаоса,  доносятся   отдельные
возгласы... Белый  силуэт - за спиной, сбоку... мелькает, ненастоящий, как в
немом видении. Свист его - какой-то издали, из прошлого сна... Сжавши кулак,
ординарный нельсон, жестко, от шеи - в  волосы на затылке: каков он на боль,
когда ерш против шерстки?.. Лег ничком, напряжен зло. Приподнять его и -  на
накат классический?.. Ан нет, руки, ноги расставил, не пойдет - сильный. Что
ж? Свисток. Стойка... Швунги!  Швунги! Бьет предплечьями по шее. По ушам, по
ушам... Звон. Белые глаза от злости - словно отблески на лезвиях... Фиксирую
руку. Так... Подсед!  С  вертушки на мост. Круто мостит.  Захват... хороший.
Придушить  бы  его  -  судья не  даст. Так не  ляжет.  На  ножницы  брать...
неудобно. Уйдет. Дышит...  ровно  дышит! Гонг...  Рывки.  Швунги. Кочерга!..
Срыв. Стойка. Раздергать  его. Смешать. Показывать атаки,  но  не  вязаться.
Пусть занервничает, пропускает начало... Так... Счас ты поплывешь  у меня...
Показываю:  рывок,  проход... Дергается. Аж  на  колени прыгнул - испугался.
Ну-ка... А  в глазах - лезвия,  и рот -  оскален,  и пальцы  -  в бессильной
ненависти впиться в  алое  и дымное горло...  И внезапно, вдруг  -  весь мир
взорвался тысячью беззвучных, сверкающих осколков...

        СОБАКА ПАВЛОВА

     У старика  Павлова была большая, сутулая собака неопределенной  масти и
туманного  происхождения.  А  сам же  Павлов  был  - широк,  могуч, никем не
победим, и лицо носил величественное, как развалины Парфенона.
     Павлов любил  бить  собаку по голове  большой столовой  ложкой.  Голова
собаки отвечала колокольным гулом.
     "Я из тебя сделаю человека!" - говорил Павлов.
     Павлов был человек.

        ДАЛЬШЕ

     Ну,  что  там дальше-то случилось  с ратоборцем  нашим, с Машкой? А его
опять  забрали в ментовку. Нет, не тогда, на концерте, - тогда его как раз и
не замели. А вообще-то,  необходимо  добавить,  что автор  отнюдь  не  хочет
сказать  про  своего  героя,  будто  он -  суть  суицид, без  всякой  отдачи
становящийся на дороге - эх,  стреляйте  в  меня! -  и  не то,  что называют
enfant terrible  (несносное дитя) от андеграунда, и даже я б  не сказал, что
Машке все - как напильником по сухому яблоку, и у него не играет очко, и что
ему совсем уж незнаком тот особенный мандраж, что испытывает всякий человек,
которым  занялось государство...  Просто  Машка не  совсем  похож  на многих
людей, занимающихся, скажем, искусством, которые прекрасно знают, где масло,
где хлеб. А всем известно, как трудно  быть  живым там, где смерть - условие
любви...
     А забрали его в "Жигулях". Пивбар такой, знаете, есть в Москве. Первой,
видите ли, наценочной категории. А что это значит? А то, что за то же самое,
что  и в обычной рыгаловке, здесь вам втюхают втрое дороже. Но так, конечно,
все тут чистенько, опрятно, эксцессов, говорят, тут, вроде, не бывает, ну да
посмотрим.  Зал  - просторный,  красивый.  Да  и  народ  тусуется  здесь,  в
основном, пристойный - рожи, пуза... короче, все кукурузное поколение.
     То ли горло промочить туда  зашел он, то ли что...  То ли ждал кого-то,
то ли, наоборот, к кому-то собирался... Раз  пять,  наверное,  подходил он к
автомату,  пытался  дозвониться -  тщетно. Лишь простуженно хрипели  далекие
гудки в аденоидной  мембране. Совсем  уже собрался было уходить, но тут-то и
случился конфуз...
     А  началось  с  того,  что  за  соседним  столиком  произошло некоторое
недоразумение. Какой-то проходивший мимо человек не то зацепил столик, не то
толкнул  кого-то...  Слово за слово, и  пошел уже кипеж мнений и сомнений...
Внезапно  некий   потасканного  вида  мужичонка   взмахнул  кулачком   и   с
покривившейся физиономией тюкнул  в  неприятеля. Неприятель, буде  наготове,
извернулся, и мужицкий кулачок, пройдя,  как тать в  ночи, сквозь сигаретный
дым, с маху контузил подымавшегося Машку  прямо в нос. Брызнула кровь. Машка
взревел.  В  следующее  мгновение мужичонка летел над столом в  перевернутой
проекции,  по-балетному  размахивая  ногами.  И понеслась.  На Машку тут  же
насело человек десять, включая  обслуживающий персонал, с ними дядька-швейк.
События развивались в ритме катастрофы.
     Машка  сокрушал  врагов,  как лом,  но известно,  что  на  всякую  силу
находится сила, и вскорости он уже терся  бородой об мокрый пол, а сидели на
нем  и  крутили  руки ему дюжие ребята из милиции. А командовали  ими старые
Машкины знакомцы, некогда тормознувшие Машку  с Таней на дороге, во-первых -
весельчак с лучистыми  глазами, вот и теперь  радость вскипала на  лице его,
как на дрожжах; а во-вторых, ну как же без него, - кент в твердом переплете,
однако,  видимо,  на сей  раз,  в этой богатырской симфонии, ему  уже успело
перепасть, так  что  ряшка у него была, можно сказать, без конца и начала, и
мрачность, выраженная в углах и ломких паузах, так и бродила по ней.
     "Имя", - спросил весельчак, лаская Машку материнским взором.
     "Мария".
     "Фамилия?"
     "Ave", - нахально отвечал Машка.
     Переплет махнул вялой ладошкой, и Машку поволокли из зала.
     А  на  улице, меж тем,  стояла  очередь (у  "Жигулей"  всегда очередь).
Стояли, стояли, и  вдруг, откуда  ни возьмись, сверху, без всякого перехода,
шлепнулась  на тротуар птичка.  Лежала она,  пошевеливалась,  глазели на нее
мужики, и тут-то как раз и вывели Машку.
     "Дай птичку", - слезливо промычал пьяный Машка, напоровшись на тварь.
     Переплет было нетерпеливо заорал, но Машка уперся. Менты потели.
     "Ох, нелегкая  это работа  -  из  болота  тащить  бегемота",  - съязвил
весельчак.
     Какая-то женщина с мальцом прошла сквозь очередь.
     "Мам, а зачем они стоят?" - пропищал малой.
     "Пиво пить, организм  свой  разрушать", -  сердито ответила  женщина, с
отвращением оглядываясь на Машку.
     Но  все  это  случилось, впрочем, потом-потом,  и  немало  еще  воды  и
портвейна, как говорится, утекло до тех пор по Машкиному подбородку.
     А пока они лежали  на берегу реки (вообще, в реальной жизни люди сплошь
и  рядом  мотаются  туда-сюда без всякого смысла, а не сидят на одном месте,
как герои какой-нибудь пьесы).
     "Дождь собирается", - озабоченно произнес Шина, озирая горизонт.
     В воде шумно плескались  Фанни и близняшки (Таня давно уже, сразу после
концерта, уехала домой - что-то то ли ей нездоровилось, то ли депруха нашла,
да и просто - устала).
     Малина  с  томной  усмешечкой разглядывал купающихся  див,  пошевеливая
ногами,  зарытыми  в  песок.  Машка  грубо  хохотал  и, надувая презерватив,
предлагал  его  купальщицам  в  качестве  плывучего  агрегата.  Было  жарко.
Новость, мрачно отключившийся на берегу, даже не успев раздеться, аж дымился
от духоты  и храпел ворчливо, как расстроенная виолончель. А что же касается
Шины - Шина оказался инвалидом: на правой ступне у него  не было пальцев. Да
и купаться он отказался, заявив, что он на бюллетене.
     "Намин культи стопы правой ноги", - не без важности открещивался  он от
уговоров с дамской стороны.
     Но нахальные барышни не отставали и даже хотели было  с визгом повалить
его на спину, но Шина им не дался - он с обезьяньим проворством вскарабкался
на высокое дерево и закидал покушительниц сверху какой-то колючей дрянью.
     "Я плавать не умею", - объяснил он все же наконец.
     Впрочем, Шина не унывал.
     "Меньшевик  Новость   внес   раскол   в   партийную   группировку",   -
прокомментировал  он  ситуацию,  когда  вся  мужская  половина,   глядя   на
дымящегося "меньшевика", почему-то раздумала лезть в воду.
     "У него что, тоже намин?" - съехидничал он,  увидев на Машке футболку с
Бобом Диланом.  Рисунок  и впрямь был полустерт от давности,  и гордые черты
американского музыканта расплылись до неузнаваемости.
     "У него талант, - досадливо проворчал Машка. - Это у тебя намин".
     "Быть дождю", - уверенно повторил Шина.
     "И слава Богу, - кивнул Малина.  - А то я уже подумывал, не распеленать
ли нам Новикова, чтоб он совсем не сварился".
     "Да,  через  полчаса его можно было бы  подавать  на стол, - согласился
Шина. - Блюдо бы называлось "меньшевик в мундире"".
     Машка продолжал ворчать.
     "И  что  это  за имя  такое - "Шина"? - ворчал он,  потягивая  пиво  из
горлышка, разгрызая соленый сухарик - любимый свой пивной  закусон.  - И что
это  за слово  -  "шина"?  - ворчал  он. - Вот помню, в студенческие годы мы
занимались  одно  время тем, что  таскали отовсюду  всякие, там,  таблички с
дверей,   вывески  всякие,  типа:  "Уважайте   труд   уборщиц",  "Место  для
огнетушителя"...   всякие,  там,  "Схема   включения  насосов  при  пожаре",
"Врач-уролог принимает на  дому"... совершенно  всевозможные были... "Друзья
желудка",  "Первая  помощь  шлангу"...  Помнится,  в кафе  "Лира" мы стянули
надпись  "Чистые подносы", в  ЦДЛ украли  "Дежурного администратора", была у
нас  даже такая большая красная  плита  под стеклом - "Финансовое управление
Кировского района г.Москва"... Но перлом, конечно, был указатель... огромный
такой,  на оргалите,  -  "Переход  к Детскому миру,  Центральному универмагу
(ЦУМ), Большому и Малому театрам"... Так вот, однажды был у  нас такой искус
- стянуть  такое здоровенное колесо с надписью  "Шиноремонт". Но дело в том,
что мы долгое время  никак не могли придумать, в толк  не могли взять, зачем
он нам нужен, что с ним делать, с этим "Шиноремонтом", покуда  один парнишка
не  сказал, что  вот, мол, у него  есть  такой  знакомый по фамилии Шин, так
разве что ему подарить..."
     "А я про тебя, Машка, стишок знаю", - злорадно сказал Шина.
     "Да ладно вам, - вмешался Малина. -  Я вот,  ребята, все спросить у вас
собирался..."
     "О чем же?"
     "Да вот  насчет  этого вашего...  - с некоторой  как бы  досадой сказал
Малина. - Как бишь его?.. Густав, кажется, так?"
     "Густав, - подтвердил Шина. - Швед".
     "Так вот... Вы его хорошо знаете?"
     "Ну... как бы сказать..."
     "Понятно. Все дело в том,  что на днях я видел его с Броневицким. Шина,
как ты относишься к Броневицкому?"
     "Прагматически, - усмехнулся Шина. - Без примеси солипсизма".
     "А правда, - заинтересовался Машка, - что Броня в Органах - ну,  как бы
шишка, да?"
     "Не очень, - скривился Шина,  помахав  неопределенно  рукой. - Не очень
такая большая, деликатная такая  среднерусская возвышенность... Так  что же,
Саня, продолжай. Где ты их видел?"
     "На улице. Они ходили по улице, но ходили они просто по инерции..."
     "Странно, - задумчиво проговорил Шина. - Я думал, Броня не пьет".
     "Что касается меня, - сказал Машка, - то я это сразу понял".
     "Что ты понял?"
     "Что он такой же швед, как я космонавт".
     "Идет, допустим,  женщина,  - продолжал Малина, -  а Броня  говорит  ей
вслед:  "Хороша девка-с!" -  таким толстым  голосом, каких  и  не  бывает. И
Густав тоже добавляет: "Снизу-с!" - голосом еще более  толстым. Ну, и дальше
что-то там базарили они о каких-то, наверное, глубинных чувствах, синхронных
их  состоянию. Ходили, ходили, ну и ушли в  конце концов.  Вот и все, что  я
видел".
     "Ну и прик с ними, - сказал Шина. - Нашли, о ком говорить".
     "Да,  - согласился Малина,  -  мне лично тогда показалось,  что  тут уж
таким реализмом пахнет, такой бескорыстною дружбой мужской..."
     "Короче, мы с вами поняли друг  друга, и мы с вами еще не самые главные
идиоты, и нам на них гораздо больше, чем им на нас, - подвел итог Машка.
     Когда-то, давным-давно,  как известно, жили-были на Земле тираннозавры.
Тираннозаврами  их  называли  потому,  что они  были очень  большими. Каждый
тираннозавр был ростом с пятиэтажный дом.
     И  были они просты,  как  воздух, и одиноки,  как  смерть. Единственным
занятием тираннозавров была любовь. А поскольку любовь  вещь простая, словно
мычание, то тираннозавры никогда не мылись, были политически безграмотны,  и
ходили всегда только голыми, ибо они гордились своими половыми атрибутами. И
небо над ними висело белое-белое, как  потолок, ибо  они не знали, что такое
ветер.
     В общем,  жили  они, не  тужили, как говорится, ели ананасы да рябчиков
жевали, как вдруг, откуда ни  возьмись, появились  у них на планете странные
существа. Впрочем, что значит "вдруг"? И раньше, бывало, мелькали они из-под
земли, и вели они подпольный образ жизни.
     Поначалу  тираннозавры  не  обращали  на  них  особого  внимания,  даже
стипендию платили, хотя те, в целях борьбы, испускали стойкий аммиачный дух,
отчего тираннозавры, существа нежные, чихали и валились в богатырских позах,
и не сразу приходили в себя. Однако, случилось так, что в скором времени эти
подпольщики расплодились настолько, что оккупировали всю головную, спинную и
грудную часть суши, так что  глупым  тираннозаврам  пришлось  мигрировать  в
северо-западный  проход,  а  затем   и  вовсе  переселиться  под  воду,  где
единственно еще сохранился неиспорченный воздух.
     Самой большой загадкой для бедных тираннозавров навсегда остался вопрос
о том, как же эти подпольщики умудрялись  размножаться, ибо не было у них ни
лица, ни гениталий, а спереди и сзади была сплошная спина.
     И прошло так много-много времени...
     "И все, что ли?  - разочарованно спросил Шина.  - На этом что, сказочка
твоя и кончается?"
     "Да понимаешь, - отвечал Машка, доставая очередную штуку пива, - дело в
том, что это сейчас я  целый цикл  начал писать. Цикл  про  тираннозавров. А
готово  покамест  мало: пролог, ныне  зачитанный,  ну  и  про собаку Павлова
еще..."
     "Собака - тираннозавр?" - спросил Малина.
     "Павлов  - тираннозавр, - объяснил Машка. -  Правда,  не все еще у меня
ясно с общей  концепцией... не все еще там  тишь да гладь, да Божий рай, да,
Мейерхольд, лапу  дай... Хотя,  ежели есть  желание,  можно  еще  что-нибудь
почитать. Есть желание?"
     "Есть!" - сказала Фанни, вылезая из воды.
     "А вот и Фаничка, - просиял  Шина. - Казалось бы, что в ней такого, ну,
Фаничка и Фаничка, такой же человек, как и мы..."
     Машка помолчал, глядя на Фанни,  разминающую в тонких пальцах сигарету,
и заговорил густым, тяжким жуемотом:
     "Однажды утром проснулся Густав, а у него на кровати сидела Фанни..."
     "Кончай стебаться", - скривилась Фанни.
     "Ладно,  -  кивнул  Машка.  -  Тогда  пусть будет  так:  однажды  утром
проснулся Шина, а у него в тот момент сидела Фанни..."
     "Мне этот вариант больше нравится", - заметил Шина.
     "Шина думает, что это  сон, закрывает  глаза и  отворачивается к стене.
"Что ты  ко  мне тухесом повернулся?" - обижается  Фанни.  "Ладно, - говорит
Шина, понимая, что это не сон, - тогда я повернусь к тебе яйцами"..."
     "А по-моему, - предложил Малина, - лучше всего будет так: однажды утром
проснулся Броневицкий, а у него в гостях сидел Густав..."
     "Правильно!  -  подхватила  Фанни.  -  А  дальше  так:  Густав с  видом
маши-растеряши  шарится  под  одеялом  ("Где  тут маленький?  Маленький  мой
красный  броненосец?")  и  наконец  с торжествующим видом извлекает  мрачный
Броневицкий огнетушитель..."
     "Сосредоточенный массаж архитектурных излишеств", - продолжил Шина.
     "Буги-вуги с бравурным тремоло", - сказал Малина.
     "Стремительный домкрат!" - воскликнула Фанни, заливаясь смехом и хлопая
в ладоши.
     "В конце концов,  - опять  же загнусавил Машка, - оба шарятся в поисках
трусов..."
     "Куда это запчасти разбежались?" - пропищала Фанни.
     "...И  далее Броневицкий воняет, что  я,  мол,  как Фридрих Энгельс,  и
трезвый,  и навеселе, в любой,  мол, позе я сохраняю трудоспособность,  и  я
являюсь представителем больших, там, я не знаю каких... и вообще, мол, время
совершать мне  моцион  и  омывать  телеса, и  освежаться вежеталем,  и  что,
спасибо, мол, за коллективное мероприятие, но..."
     "Вот какую жуемотину поднес Броневицкий приятелю", - резюмировал Шина.
     "Птички дерутся", - сказал Малина.
     Птички  голуби дрались  за огрызок Машкиного сухаря. Чик-чирик да прыг,
да хлоп, три-четыре, прямо в лоб...
     "Что ж, - заметила Фанни, -  как говорил Булгаков, голуби тоже  сволочь
порядочная".
     "Так вот, - рассказывал Машка,  поводя могучими плечами, густо,  словно
шерстью, облепленными комарами,  - о чем  этот мой цикл  - а дело в том, что
всякое литературное  произведение,  что  б там ни говорили  на  сей счет  их
авторы, пишется,  на самом деле,  с целью  развлечения. Или читателя, или же
самого  автора - то есть, автор развлекает сам себя. Ведь, согласитесь, если
бы  одним не нравилось  писать,  а другим  - читать, то никакой  литературы,
разумеется, на свете б не было..."
     "Бедненький Машенька,  - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной
спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
     "У  него кожа как  у  слона, -  сказал Малина, -  ни  один  супостат не
одолеет".
     "Как у тираннозавра", - поправил Машка.
     "Так вот,  -  продолжал он. -  То  есть, что я хочу  сказать? А то, что
каждый волен устанавливать  свои  условия в этой  игре,  так  как правильных
систем  не только в  искусстве, но и вообще ни  в  чем не бывает, ибо всякая
система хороша лишь для определенной категории людей".
     "Ну и что?" - сказал Шина.
     "А то,  что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый  волен
толковать, как ему угодно".
     "Ну и что?" - опять сказал Шина.
     "А ничего".
     "Слушайте, - сказал Малина, залезая  в  штаны, -  по-моему,  уже  дождь
начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
     Близняшки,   наконец-то,   выбрались   на  берег,  стали,   наконец-то,
сушиться-вытираться.
     "Что  ж  поделаешь,  -  вздохнул  Машка,  поднимаясь.  -  Поехали,  так
поехали".
     Поехали. Молча  ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по
дороге. Быстро смеркалось.
     Каждый думал о  чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да
еще какой  день! -  воскресенье. А завтра с  утра  - эх...  - работа. У кого
какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она).
Шина еще утром поведал о  себе, что  он  паталогоанатом, и  вызывался помочь
женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина
подтвердил его слова.  Про самого же Малину никто не знал, где он работает и
работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте.  Ну,  а Машка  -
Машка  работал ("держитесь, ребята, крепче  за  свои стулья") в  "Крокодиле"
("Ну, да, так тебе  и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали
все, что он  нигде не работает). И  наконец, противный  Новость  трудился  в
каком-то  диком месте -  то  ли  он грузил  декорации...  в общем,  выполнял
какую-то очень важную функцию в обществе.
     Итак,  ехали.  Смеркалось  быстро,  но  вот  уже  и  огни  Калининского
проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин  "Мелодия", кинотеатр
"Октябрь"...
     "А хорошо  на реке  было",  - внезапно  мечтательно произнес очнувшийся
Новиков. Близняшки захихикали.
     Новиков  откашлялся,  помедлил  и,  под  всеобщее молчание, стал читать
неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
     Сонет
     Еще живые, завтра же - мертвы,
     Друг другу снимся мы в краю дисторций,
     Где в матовой истоме тает солнце,
     И в сумерках трагичны все черты.
     Где время обессилело в тиши,
     Где воздух дышит, чист, как отраженье
     Мгновенья от движенья до движенья,
     И мир подобен отклику души.
     Лишь в облаках слепая тень дрожит
     Звезды, как зов из каменных сугробов,
     Лишь одиночество лесного рога
     Охотника, заблудшего в глуши.
     И зыбкий колокольный перебой
     Над хрупкою осенней пустотой.
     Новиков  замолчал  и  сидел задумчив и  строг,  и  в  широко  открытых,
скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
     "Ну  и  ну,  -  удивленно  покачал  головой  Малина. -  Еще  один  поэт
трагической судьбы..."
     "Кстати,  -  сообщил  Машка, -  Новость навел  меня на идею  для нового
рассказа из  цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у  меня будет
такой: руки у него будут - КГБ и  КСП,  а  ноги - хиросима и  мокасина. Он у
меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет
просто сидеть где-нибудь  и скрипеть  зубами  с  таким звуком, будто  дверью
прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит:  "Что
будет,  если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее  на
голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."
     "Приехали", - сказал Малина, тормозя.
     Трещал дождь.  Там и  сям сновали машины,  бежали  по мостовой, выгибая
шеи, торопливые гражданки под эгидою  вальяжных  зонтоносцев...  У  подъезда
стояла Таня во всей  своей прекрасной  наружности, но лицо ее расходилось по
швам от волнения.
     "Ибрагим убился", - сообщила она остолбеневшим друзьям.

        УНЕСЕННЫЕ ВЕЧЕРОМ

     "Да где же он? - в который раз спрашивал  Машка,  водя по  земле  лучом
фонаря. - Куда он пропал?"
     Попадались в  поле зрения  под окном (а высоко,  вообще-то, пятый этаж,
тут  уж никакого  масла в голове  не нужно иметь,  чтобы крякнуть), так вот,
попадались под  окном  только щепочки  какие-то,  мусор,  тарелка  какая-то,
сломанный детский вездеход, обломок  разрушенного  кресла, остов разоренного
радиокомбайна  "Эстония", пивные пробки,  да еще дохлая собака попалась,  да
нашли еще Ибрагимову панамку, уже совершенно мокрую.
     Дождь хлестал без дураков, с полной отдачей.
     "А  может, он упал, а тут  собака  шла, а  он  на собаку упал, а собака
сдохла, а он убежал?" - волнуясь, говорила Таня.
     Шина беспрерывно курил, сигареты  то и дело гасли,  он  бросал их и жег
одну за другой.
     "Дай закурить", - попросил Машка.
     "Пожалуйста,  - мрачно сказал Шина, - как я могу  отказать тебе в такой
гадости".
     Близняшки  дружно хрюкнули,  но  тут же сконфуженно смолкли. Одна  лишь
Фанни безучастно стояла в стороне, зябко поеживаясь на ветру.
     Таня нашла еще пуговицу и расспрашивала всех, не Ибрагимова ли она.
     "Дай-ка сюда", - сказал Машка.
     Пуговица оказалась - добротный армейский пельмень со звездой.
     "Не его", - вздохнул Машка.
     Что было делать? Подобрали панамку, потоптались еще немного, да и пошли
домой.
     "А ты в "скорую" не звонила? А в милицию? А в морг?" - спрашивал Малина
у Тани. Казалось, у него тоже в голове что-то замкнуло.
     "Да  нет же,  нет, - отвечала Таня.  - Никуда я  не звонила.  Я  только
проснулась, в комнату захожу, вижу - он из окна выпадает... Я глянула вниз -
темно. Выбежала на улицу, а тут и вы..."
     Дела.
     "Фанни, - говорил Машка, - Фанни, Фанни, милая Фанни..."
     Они сидели  вдвоем на кухне. Таня опять залегла спать. Малина еще долго
сидел на телефоне, звонил во все места в поисках Ибрагима - глухо. И теперь,
вроде,  он тоже прилег, очевидно, решив, что ежели  Ибрагим жив,  то жив,  а
ежели нет - то и нет.
     "Фанни, - говорил Машка, -  милая Фанни, ты знаешь, неделю назад у меня
умер друг..."
     "У-у..." - Фанни сделала скорбное лицо, покивала головой.
     "И  ты знаешь,  я  ведь  даже  не  пошел  на похороны.  Только однажды,
давным-давно, я хоронил свою  бабушку, а  после этого -  ни разу,  ни разу в
жизни я не был  на похоронах, ненавидел  я все  это: цветы,  там,  музыка  -
дикость  какая-то... Ну, помер человек, ну и Бог в помощь...  Я лично вообще
не  хочу, чтоб  меня хоронили  -  такая  вот у  меня причуда.  Лучше  просто
исчезнуть, словно тебя  и не было...  Пускай жрут меня старшие братья наши -
твари  всякие. Человек  -  часть  природы, так  и пусть будет  ею честно, до
конца...
     И знаешь еще, милая Фанни, я ведь ни во что, признаться, не верю.  Ни в
дружбу, ни  в  любовь...  Нет, я  думаю, настоящая дружба может... все-таки,
может, она и возможна на свете, но знаешь, только между мужчиной и женщиной!
Не любовь, нет,  любовь - это ужасно, это как болезнь... Двое мужчин - если,
конечно, они нормальные люди - никогда не могут быть так близки, как мужчина
и женщина... И я всегда, то есть очень давно, хотел встретить такую женщину,
как жена Дэвида Боуи бывшая, Анджела. Они оба были абсолютно свободные люди,
но в то же время она говорила: "Я могу быть с каким-нибудь парнем, но если в
это время позвонит из  Америки Дэвид и скажет, что я ему нужна, то  я тут же
бросаю все и еду к нему, а этот парень меня еще и до аэропорта подбросит..."
Вот это и есть настоящая дружба..."
     Машка вдруг, непонятно почему, расхохотался. Улыбнулась и Фанни.
     "Но слушай, Фанни... - И снова  он стал серьезен. И дума  покрыла  лицо
его морщинками, доселе незаметными.  -  Фанни,  что б ты ответила, если бы я
сказал тебе: милая Фанни, выходи, пожалуйста, за меня замуж?.."
     Он замолчал. Молчала и Фанни.
     "Мишель, - сказала она наконец, - Мишель..."
     "Меня зовут Саша", - печально заметил Машка.
     "Мишель...   -  задумчиво  повторила  Фанни,  словно  не  расслышав.  -
Прекрасный мой Мишель, как ты прямо резко..."
     "Мишель... Ты  прекрасный человек, Мишель..." - проговорила она и опять
замолчала.
     "Господи! - внезапно сказала она со слезами на глазах. -  Что бы сейчас
разбить?!"
     Взяла  со  стола бутылку с французской  надписью  CAMUS  ("Самус" - как
называл  этот коньяк Машка), повертела  в руке,  поставила было обратно,  но
вдруг, решившись, взяла снова, примерилась и тихонько кинула в угол. Бутылка
с  урчанием прокатилась  по  паркету,  поерзала и  затихла,  клокнув, словно
заглотав хавки.
     "Ладно", -  крякнул  Машка  и  достал  из холодильника еще одну бутылку
коньяка - на сей раз простого армянского.
     ..........................................................................................................................................................................................................

     "Слушай, Санька,  -  говорил Машка, следуя за Малиной  на кухню.  - Вот
знаешь, мысль какая интересная..."
     "Погоди Машка, - перебил его Малина. - Нам нужно серьезно поговорить".
     "Нет, это ты погоди, - отмахнулся Машка. - И  не перебивай, пожалуйста,
что за вредная манера... Понимаешь, такая идея у меня появилась... Правда, я
еще путаюсь и не до конца еще домыслил..."
     "Домыслишь".
     "Саня,  что за тон? - изумился Машка. - Может, тебе неприятно, что  я у
тебя обитаю? Так я уйду, знакомых у меня много..."
     "Извини. Тут такое дело..."
     "Понимаю. Ибрагим пропал. Но что ж тут поделаешь?"
     "Дитя! - раздраженно  сказал Малина. - Чем дольше я с тобой вожусь, тем
больше убеждаюсь, что ты и в самом деле просто анфан террибль. Говорили они,
что не стоит с тобой разговаривать..."
     "Кто "они"?"
     "Не торопись. Дело и в самом деле настолько  серьезное,  что  нельзя не
предупредить тебя..."
     Все  это  время Малина нервно расхаживал по кухне, хватал себя пальцами
за  нос (была  у него такая привычка),  то садился на  стул,  то  вскакивал,
заглядывал в  мрачное окно... Подобрал  с  полу  бутылку  "Камю",  удивленно
принюхался к разлитому коньяку, скверно матюгнулся.
     "Это кто коньяк разлил? Фанни?"
     Машка промолчал.
     "Стерва, халява..."
     "Полегче, - сказал Машка. - Полегче выражайся. Я тебе еще  не говорил -
я ей сейчас предложение сделал".
     Несколько мгновений Малина смотрел на Машку с полуоткрытым ртом,  затем
неприятно заржал.
     "Ну, и как она?"
     "Никак. Во всяком случае, не отказала", - самодовольно улыбнулся Машка.
     "Да,  это сильная новость,  - ехидно  покивал головой  Малина. И  снова
заржал. - Представляю  семейку:  Машка и  Фанни!  Ха-ха! Веселый  вы  народ,
ей-богу насмешили..."
     "А что?"
     "Идиот. Что ты про нее знаешь?"
     "Ну..." - смутился Машка.
     "Душе настало пробужденье... Идиот".
     "Слушай, не оскорбляй меня, пожалуйста".
     "Да что еще сказать про тебя, если ты водишься, не зная с кем, треплешь
языком где попало и чего не следует..."
     "Слушай, Саня, ты сейчас схлопочешь".
     "Что?! - крикнул Малина, подходя к нему вплотную. - Да я тебя щас!.."
     Они стояли  друг против друга,  меряясь взглядами. Малина аж трясся  от
злобы.
     "Ну, ударь, - спокойно сказал Машка.  -  Ударь, если это  доставит тебе
удовольствие. Я с тобой драться не собираюсь".
     Малина сразу обмяк, подошел к столу, налил себе в рюмку, выпил.
     "И  за  что я люблю тебя, дурака, - устало проговорил он.  - Ты даже не
представляешь, как ты меня подвел, каких людей ты под удар подставил..."
     "Ну, объясни, в чем дело, может пойму, хоть я и идиот..."  - Машка тоже
подсел к столу.
     "Извини, я перенервничал. Но ты тоже хорош..."
     "А что?"
     "Сейчас. Все сейчас объясню, ждать больше некогда..."
     Малина замолчал. Выпил еще. Повертел в руке рюмку. Снова налил и выпил.
И опять тяжело задумался, с треском разминая в пальцах сигарету.
     В  тишине было слышно, как за  окном бушевало небо.  В стеклах дробился
дождь.
     "Санек,  - нежно сказал Машка, - Санек, ты помнишь такие старые  добрые
времена в 18-й аудитории?"
     "Я думал, в 18-м году", - усмехнулся Малина.
     "Ты знаешь, я недавно  песенку такую сочинил  о тех временах:  "Ах, это
было  так давно, когда все стриглись под  битлов, и крошка Кло шептала  мне,
хлебнув вина: "Какие были времена!"..." - Машка вполголоса запел.
     "А ты даже  не пошел на Сережкины похороны. А я вот -  ходил. И Ибрагим
пришел, хотя они с Сережкой в последнее время не  разговаривали. И даже Таня
пошла, хотя она его почти не знала..."
     "Я же тебе объяснял, почему не  пошел. Я не  хочу видеть его мертвым, я
хочу помнить его живым. Он навсегда останется в моей памяти только живым".
     "Слова  это все, слова...  Я видел его мертвым, и гроб нес, и поцеловал
его  на прощанье,  и ничего с моей памятью от этого не случилось". - Малина,
присев  у кухонного  пенала,  нагружал  хозяйственную сумку  всякой  снедью:
консервами, галетами какими-то, достал буханку хлеба...
     "Мы разные люди".
     "Разные", - согласился Малина.
     С грохотом распахнулось окно. Шторы размазало по стенам. Дождь  брызнул
в комнату так, словно облако лопнуло.
     С  минуту Машка и Малина боролись  с порывами ветра, водружая  раму  на
место, выпутывались потом из рухнувших штор, пока не уселись снова за  стол,
смеясь и утирая мокрые лица.
     "Ну, что, -  сказал, отдуваясь, Машка, -  что  ты мне все  хотел  такое
страшное сообщить, да не решался? Не бойсь, говори, переживу как-нибудь".
     "Погоди", - ответил Малина, все еще смеясь. Стащил через голову влажную
футболку и ушел в комнату.
     Вернулся  он не скоро. А когда вернулся, на нем уже были: выгоревшая на
солнце   брезентовая   куртка   -   память   о  студенческих   стройотрядах,
латаные-перелатаные  джинсы и гитара, висевшая на плече стволом вниз. В руке
он держал небольшой дорожный кейс.
     "Дело в том, что... - Он взглянул на часы. - Через час мы должны быть в
условленном месте на окраине  города,  где нас будут ждать мои друзья. А еще
через  некоторое время мы уже будем ехать  в одну солнечную республику,  где
нас,  правда,  не  ждут,  но  примут  хорошо...  Сегодняшнее  торжество было
организовано мной для Тани - мы теперь с  ней не скоро увидимся... Итак,  ты
едешь? Я жду".
     Малина достал из холодильника еще одну  - последнюю -  бутылку коньяка,
положил ее за пазуху.
     "Это пригодится в дороге, - пояснил он. - Итак?.."
     Следующим  движением Малина  нажал  на  кнопку  оттайки и,  нагнувшись,
вытащил откуда-то снизу большой черный пистолет.
     "Да, - грустно сказал Машка, - я знал, что ты генерал ордена иезуитов".
     "А я  знал, что ты ничего не знаешь, - сатирически отвечал Малина. - Но
сейчас не время шутить. Шутки кончились. Тебе опасно здесь оставаться".
     "Я не поеду".
     Малина  помедлил, подсел к столу  и разлил  остатки  из бутылки. Достал
сигарету, прикурил.
     "Возможно, ты  прав,  - задумчиво произнес он. - Возможно, так ты легче
отделаешься.  Но  мой  тебе  совет:  уезжай из  Москвы на  время, и  лучше в
какую-нибудь  дикую глушь, в  какой-нибудь  Петропавловск-на-Клязьме. Вполне
вероятно, что в этом случае тебя вообще не станут трогать".
     "Но ты  так  ничего  и  не объяснил.  Кому  и  в чем  перешел я дорогу,
хотелось бы мне знать?"
     Малина потушил  сигарету, залпом  выпил  коньяк, встал.  Взгляд его был
холоден и далек.
     "Видишь ли, Машка, это только в старых романах принято все объяснять. В
жизни  все гораздо  сложнее. Но кое-что я тебе  скажу.  Во-первых, не ходи к
своему приятелю из  театра  на  Юго-Западной  -  из  его  окружения  исходят
сигналы. Во-вторых,  знай,  что  твоя  переписка  смотрится -  хотя,  это, в
принципе,  в порядке вещей...  И  в-третьих, постарайся, пожалуйста,  впредь
никогда и нигде не упоминать, кого ты иногда мог видеть со мною... Да, и вот
что еще..."
     Он открыл кейс и достал оттуда небольшое портмоне.
     "Здесь,  - сказал  он,  кладя  портмоне  на стол,  -  фотография. После
Сережкиной смерти я отдал ее размножить. Ибрагиму я так и не успел  передать
его экземпляр, а тебе - вот, держи.  И смотри, не потеряй,  это единственное
фото, где мы снялись все вместе, вчетвером: ты, я, Сергей и Ибрагим. Если не
забыл, это  было в 10-м классе, перед выпускным вечером,  когда мы ходили на
сопку. Другого случая, видишь ли, так и не нашли.  Более того, никто,  кроме
меня, этого снимка даже не сохранил..."
     "Я его лишился, - печально  поправил Машка. - Со всем своим имуществом.
Ты знаешь, при каких обстоятельствах".
     "Да, я знаю. Я  знаю, что ты не можешь быть хозяином ничего. И еще  там
деньги. На дорогу и на первое время".
     Машка протестующе вскинул  руки, но  Малина  обнял  его  и потрепал  по
плечу.
     "Будет, будет", - успокоил он его, точно ребенка.
     Машка засмеялся.
     Давно уже стихли в подъезде шаги  Малины,  уехал  лифт. Дождь кончился.
Ночь накрыла страну  бездонной пропастью -  не  разглядеть  ни черта. Где-то
вдалеке,  за окном,  звякала  одинокая гитара.  Хмель  прошел  и  подступила
головная боль. Время стучало в висках.
     Машка  сидел  за столом  без движения,  обхватив  руками голову. Гитара
смолкла. Как тихо! В жизни не бывает такой тишины, разве что во сне... Машка
взял оставленный Малиной кошель  и  вынул оттуда  небольшую  (6х9) глянцевую
фотографию. Где-то в подъезде вздохнула дверь.
     Лица,  бессмертно  юные, опрокинутые  в летящее мгновение,  смотрели на
него чистыми, прекрасными глазами.

        ТАНГО КАТАСТРОФЫ

     Время продолжалось обычным скучным чаем  с бледною пирожною  риторикой,
паузами, в которых сосредоточенно был занят настенный часовой механизм своей
пустынною  капелью, и наконец-то облегченно завершилось натюрмортом из вялых
бутербродных  подбородков  разбитого  поколения.  Портрет  тут  же  забылся,
впрочем, и сумрачно  отразил с постамента траурно прикрытого створками трюмо
заключительные кадры дня, в которых Машка отпирал входную дверь и  направлял
наружу нижние части тел приезжих на поминки гостей. Затем в квартире погасла
часть ламп, и  дверь  ближайшей  комнаты  пустила в  прихожую  тонкую полосу
электрического заката.
     Машка  остался  стоять у  окна,  чертил  пальцем  виньетки  к  уличному
ландшафту, обрамленному хрустальной снежной пеной внезапно наступившей зимы,
вздыхал, сопел, кашлял и думал о себе в третьем лице.
     "Он  остался  один со  своей  человеческой болью,  -  жалостно, шепотом
сообщил  он  сам  себе. - Поколение кончилось. С  поколеньем случился  закон
природы".
     "Так думал молодой герой, - сказал  он, немного погодя, вслух,  далее и
как бы равнодушно, - накрывши  шляпою покрой вместилища сих дум печальных...
И с тем физически отчалил".
     Машка заплакал.  Все  еще плача,  он достал из-под сердца  револьвер  и
нацелил его дулом прямо в лоб. Выстрел прогремел как  бонч-бруевич. Лохматым
дребезгом  он  ощутить  успел  прикосновенье смерти, разворотившей лоб. Лоб.
Солоп. Просьба закрывать за собой гроб.
     Меж тем, часы на  кухне  пробили час. Последний автобус прошелестел под
окном. Вспыхнувшая в  свете  фар  перламутровою  вязью бензиновая  лужа была
раздавлена  у перекрестка резиновой печатью колес,  вздохнули тормоза,  и из
растворившегося проема вынесло на тротуар одинокую человеческую субстанцию.
     "Вот  - человек..."  -  Голос,  раздавшийся  негромко,  заставил  Машку
вздрогнуть.  - Одинокий пехотинец. Куда он  идет, и зачем он  идет, и  зачем
вообще он явился в этот пустынный мир?"
     "Алик!" - выговорил Машка, и возглас его дрогнул.
     "Алик, - повторил  он  вновь,  растроганно  вглядываясь  в триумфальную
ветвь Шининого бакенбарда. - Ужели?"
     "Алик... Ты  согласись,  Алик... -  проговорил он  затем, несколько уже
смущаясь Шининой безответностью. - Ты согласись...  вот, все-таки мы с тобой
симметричные люди, а?"
     "Вестимо,  -  рассудительно отвечал Шина. - Ведь в природе  нет  ничего
симметричного, кроме людей и  животных. Может, - заметил он, снижая голос до
скобок и подмигнув,  -  оттого и склонен человек созидать симметрию, ибо сам
он - суть  гомункулус? Все искусственное тяготеет к симметрии, ибо симметрия
экономна и эстетична".
     Свист, раздавшийся на улице,  заставил их обратиться к окну. Человек на
остановке, проделывая туловом нетерпеливые движения, свистел  в  два пальца.
Голова его была обращена куда-то вверх.
     "В сущности, - заговорил Машка, - люди никогда не знают, чего им нужно.
И лишь тогда, когда с ними что-то случится  -  лишь тогда они могут сказать,
нужно им это, или же нет..."
     "И  вообще,  -  в  тон  ему  поддакнул  Шина,  -  мудрость  приходит  с
маразмом..."
     "Наступит время, - удовлетворенно  кивнув,  продолжал  Машка,  -  когда
жизнь его станет клониться  к закату, начнет смеркаться,  и  плесень  седины
покроет  его голову, и вот  однажды  в  страшную,  удушливую ночь он, бедный
пехотинец, придет, в итоге, к осознанию того,  что  вся его минувшая судьба,
равно  как и вообще история людского рода, достойна  называться перманентною
халявой... Но сколько раз еще до того..."
     "Тысячу раз!"
     "Да, тысячу раз, переливая из  имманентного в трансцендентное, в разных
позах, состояниях и  даже в положении, тряся животом  и размазывая  по щекам
пьяные слезы, он будет говорить: "Жизнь - это великая вещь!"..."
     "И клочья пены пивной будут течь по ботфортам!"
     "...Забывая о том, что даже в самые безоблачные дни одно  напоминание о
смерти гасило самые маршеобразные порывы  и заставляло его жалеть о том, что
он родился на свет..."
     Где-то хлопнула дверь. Кто-то  вприпрыжку спускался  по лестнице. Замер
было, но вновь ожил, застучал звук шагов, дробными камушками скатился  он по
ступеням и отмерил минимальные шаги в темноту.
     "Жизнь человечья отмеряется  годами,  - промолвил Машка, -  а  смерть -
всего  только  мгновенье.  Секунда  жизни  нашей  -  суть  поперечный   срез
перевернутой пирамиды, вершина которой -  начало.  И  вот  -  ХОП! -  и одно
мгновенье перевешивает всю твою огромную судьбу..."
     "Какой удар, какая паника в  душе захватчика, - заскулил Шина, - и  как
это нелепо и смешно, и как идет вразрез с политикой устрашения природы..."
     Некоторое время они с приятностью наблюдали друг друга. Затем в руках у
Шины невесть откуда появились два бокала с шампанским.
     "Выпьем?" - предложил он, вручая Машке один бокал.
     "С  моим изнеженным желудком, - печально, как бы  по  инерции прошамкал
Машка, - я могу пить разве что дорогие сорта одеколона..."
     "Жениться бы тебе, Маша", - задумчиво проговорил Шина.
     "За что ты меня так ненавидишь?"
     Шина засмеялся.
     "А  я  вот, -  вздохнул  Машка,  - я  никогда  не издеваюсь  над своими
героями. Я  их  всех  очень  люблю,  хотя люди они,  разумеется,  совершенно
выдуманные...  И  вообще,  я  считаю, что ни  один  человек  не  заслуживает
людского  суда, ибо всякий рожден  на свет,  а значит изначально осужден  на
страдания и смерть".
     "Это  ты верно подметил,  -  усмехнулся Шина. - Я даже, признаться,  не
ожидал от тебя такой мудрости".
     "В этом  мире  нет виноватых. Мы все  хотели быть просто  любимы", -  с
грустной улыбкой заключил Машка.
     "Итак,  -  сообщил  он,  чокаясь  с Шиной, -  на  протяжении нескольких
десятков страниц человечество  похудело на  несколько единиц физических лиц.
Исход  не  вызывает  сомнений. Единственная в жизни человеческой обязанность
предстоит нам всем столь скоро, что ни на что иное нет уже сил..."
     Машка взглянул на часы. Фосфорецирующее время завершало свой  замкнутый
круг, спотыкаясь и приседая на каждом  шагу. Утро было настолько ранним, что
рождало чувство собственной неполноценности. Впрочем, кажется, никто не спал
кругом. Гром ворочался  вдали.  Ветер облака грузил. Ехал  где-то по  дороге
Малина в этот час и  пил  коньяк  со скоростью 120 км/час.  И  даже кто-то у
соседей за стеной прилежно тюкал на фоно:
     Танго катастрофы (Grazioso)
     "Пойдем,  -  сказал  Машка. -  Я обещал показать  тебе  одну свою вещь.
Правда, люди у  меня весьма специальные,  и вообще-то, как  водится в родной
литературе, надобно  б  сначала  объяснить тебе,  кто  эти люди,  откуда они
текут, как текут и зачем текут, и какие тут и там социальные предпосылки. Но
я этого делать не стану. Не потому, что лень, а..."
     "А просто тебе не нравится это делать", - подмигнул Шина.
     "Правильно, - согласился Машка. - Я все больше убеждаюсь  в том, что мы
с тобой действительно синхронные люди... А что касается моей  вещи в  целом,
то  упреждаю  наперед, что, принципе, я  считаю неприличными вопросы типа "А
что  вы  хотели сказать  своим произведением?" По-моему,  задавать  подобный
вопрос - это  все равно, что спрашивать у человека, с какой целью он овладел
любимой женщиной... Впрочем, ты и так все поймешь..."

     ***

     День.  Солнце  чуть ли  не  шкворчит,  как  яичница, в  редких  белесых
облаках,  жар струится  над  вялой, целлофановой гладью реки,  и в  стеклах,
частью битых, с острым, кавказским профилем блистающих осколков, торчащих из
старой рамы некоей темной породы,  с проступающими черными венами  древесных
летоисчислений, или же  целых  -  тусклых, матовых от множественных  пятен и
царапин, едва уж различимых в сплошном узорном крошеве,  - так же плавится и
истекает  зноем   солнечная  патока...  Ветер  суетный,   с  холодной  мятою
прикосновений,  здесь - невозможность, как невозможность звуков,  все  равно
каких - полощущих  жестяными раскатами ли грома, стука ли дамских копыт, иль
шепота ли, шелестящего листвою шелковой...
     Ночь. Весна, налетевшая пронзительной бессонной зыбью. Луна, трепещущая
в облаках серебряною  тенью. Звезды,  звенящие в гулкой вязи  задохнувшегося
неба. Мы, идущие  в юность нашу сквозь бред ночных  телодвижений, в небесной
пропасти на облаке верхом летящие в неистовую  ночь... Мы, верящие  в святые
слова о том,  что все,  что нужно  в этой жизни, - это  любовь. Мы  не знали
тогда, что обреченность любви  естественна и даже  имманентна.  Что холодный
лунный  свет   призрачных   воспоминаний  покроет  далекий,  сказочный  край
полусна-полуяви, все пройдет, и с изумленьем ты увидишь вдруг себя: как дико
и пустынно ты стоишь посреди Земли, и где былые друзья твои? Лишь тени их на
солнечном холме смотрят на тебя из прошлого...
     Время порою  напоминает мне  лицо сильно  близорукого человека - та  же
размытость выражения, как в  странном преломлении неровного оконного стекла.
Смерть,  разбивающая  это стекло, осколки мира  твоего, летящие  на землю...
Магритт.
     Однажды мы упали в этот мир, как в облако, летящее в неистовую ночь. Но
облако  растаяло, и мы  упали  на землю, и сколько бы ни было у нас пробоин,
нам пришлось их все пересчитать.

     1988-89 гг.



     Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
     г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
     Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
     Автор  двух  книг  повестей, изданных Якутским  издательством  "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
     Род. в 1961 г.

     E-Mail: skar@saha.ru




        Александр Семенов. Клипы

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Семенов
 Email: skar@saha.ru
 Date: 5 Aug 1999
 Сб. "Манифестация вещей", г.Якутск, изд."Бичик", 1994, ISBN 5-7696-0459-X
---------------------------------------------------------------

     повесть


        ПАРОВОЗ СТЕФФЕНСОНА

     Представьте  себе  вечер в виде  полной  склянки чернил,  когда темнота
вокруг  кажется осязаемой настолько, что думается, будто конец ей невозможен
только  потому, что  и глаза твои замазаны темнотой.  Чем занимаются люди  в
подобный вечер? Да и чем вообще можно заняться в этой чернильной тьме, когда
руки твои  натыкаются то на  шершавые стволы деревьев, то на мягкую  девичью
фигурку, пахнущую притирками и  дубленой  овчиной, а то  вдруг обжигаются  о
фигуру   из  трех  пальцев,  в   чьей  сатирической  постановке  чувствуется
явственное  присутствие  их  обладателя,  с   челюстью   и  с  плечами?   И,
потрясенный, ты бежишь в гулких коридорах фантазий, насыщенных, точно  сидр,
шумными  пузырьками яблочных  испарений, с  болью  в ступнях  и  со  смятыми
простынями...
     Айка на свадьбе.  А  свадьба  --  в ресторане. Подруженька,  Наташенька
замуж  выходит! Пыжится жених, Ваня Раппопорт,  борода  в шампанском. Цветы,
тосты, то-се, в общем -- веселье! И-эх!.. Ребята наши играют: Сережка, Миха,
вместо Гуда  играет приятель Сережкин, может знаете, ну, тот самый парнишка,
барабанщик, который еще песенку такую написал: "Вопреки людским моралям буду
спать  я  под роялем,  перестану  мыться в  бане и  стирать носки...",  ну и
клавишник новый с ними, Кудрявцев... Горько! Горько!.. Общий смех -- невеста
смущается, отклонилась, Ваня за шею  ее обнял  неловко так, тычется мордой в
ухо. У шафера женихова -- оскал лошадиный, ржет от души, на фотографии потом
смешно получилось...
     Что  еще?  Девочки   у  "Сайгона"   принимают  картинные  позы,   водят
сигаретинами туда-сюда. Негры с гитарой -- струны трещат в сильных  пальцах.
Хлопают  двери.  Суровая бабушка с  двумя болонками  на  поводках, одетыми в
зеленые "жилеты" с ручками от школьных ранцев на спине.
     Голос в  трубке.  "Проспект... хи-хи...  Гагарина. Жду".  Занятые люди,
вроде Леши Вишни, устраивают в такие вечера  приемные часы. Дают, знаете ли,
интервью.
     Студия  "Яншива  Шела".  Два  магнитофона, пульт,  пианино без  крышки.
Ленты, пластинки. При интервью  присутствуют 2 (два) свидетеля. Первый часто
давится смехом, кидает  в  хозяина коробком спичек etc. --  короче, занимает
активную  позицию.  Второй  молчит, но создает  как  бы музыкальный  фон  --
наигрывает на неизвестном в природе инструменте, который называется "ВИШНЯ"*
.
     _____________________
     * "ВИШНЯ" -- надпись на гитаре Леши.
     _____________________
     Тут  же  --  редакция журнала "ЧЕЛЮСТИ". Благородный дон  Дрынч "Синьор
Дуремар"  Сморчевский. Ибрагим  Мамаев  --  друзья  зовут его  Мамаем, пишет
статьи под всякими псевдонимами: "Мамай", "Дядя Сам", "Узколобенков", или же
-- "Обладатель  Волосатого  Пистолета";  бабушка его  -- бывшая  театральная
актриса,  и  сам  он  --  высок,  красив  как  татарин,  и  говорит  пылким,
драматическим  голосом,  артистически  вращая глазами. И наконец, "Вощик" --
Вовчонка Вощенко -- маленький, насупленный, похожий на угловатого подростка.
     Леша Вишня -- гигант-младенец с круглым, добродушным лицом, вытаскивает
из  какого-то  чулана  (очевидно,  голосовой  камеры)  стойку   с   висячим,
мудообразным  микрофоном, залезает  на вертящуюся табуретку и делает ручкой,
показывая, что готов отвечать на вопросы.
     На  первый Дрынчев вопрос --  откуда  он такой появился, Леша тоненьким
голосом несколько обиженно отвечает:
     "Из Ленинграда".
     "Леша!  Леша! --  вмешивается недовольный  таким  ходом  дела  Мамай  и
потрясенно восклицает: --  Леша, ты погляди на Вощенко! Нет,  ты погляди  на
Вощенко! Он голодает!"
     Вовчонка недоуменно косится  на своего темпераментного друга, Леша тоже
отчасти  смущен,  но  идет  вразвалочку  на кухню и приносит  чего-то там --
зелень  какую-то, колбасу "Любительскую",  Мамай достает  портвейн,  и далее
интервью проходит в совсем уже домашней атмосфере.
     8 декабря 1986 года,  в восьмом часу утра, дед Горюн  вышел из подъезда
дома  No  2,  что  в  переулке  им.Джамбула,  и,  испуская страстные  стоны,
отправился  на суточное сторожевое дежурство. Был он хром, толст и глядел на
свет единственным желтым глазом -- другой был завернут в парафиновое  бельмо
и дремал. При  ходьбе дед  Горюн то  и  дело  производил  всяческие  громкие
эффекты,  как  то:  кряхтел   натужно,  мычал,  стонал,  смачно  подбирал  с
подбородка  слюни и сморкался с саксофонным  звуком. Первое  время, когда он
здесь  поселился, им даже пугали детей... У станции метро  "Пушкинская" двое
молодых людей -- один бритый наголо и щетина черная вместо рожицы, армянской
наружности, а второй -- длинный такой, сутулый, в шапке лохматой, Трубой его
называл тот, первый  ("Может, на трубе играет?"  --  подумал еще  Горюн), --
попросили у  деда закурить. Горюн засуетился, вытащил пачку "Севера"... Взял
Труба у  деда пачку, в  карман сунул и  пошел.  Чуть не заплакал  старик  от
обиды. "Эх... лимита проклятые... житья от вас йок... -- шептал он, стоя уже
на эскалаторе. -- Таким ли я был в молодости! Йок!"...
     В  полночь с 8  на 9 декабря на Балтийский вокзал со стороны Петергофа,
по железнодорожному пути,  со скоростью около  20  км/час, подкатил странный
состав --  машина неизвестной конструкции, очень  похожая на паровоз системы
Стеффенсона,  каким  он  нарисован  в  Большой  Советской  энциклопедии,  но
совершенно  новая  и  с  тележкой-прицепом,  на  которой сидела  юная  особа
женского пола утомленного вида.
     Состав  подкатил  к  платформе, выдохнул последнюю порцию дыма и заглох
навсегда.  Толпа пассажиров, собравшаяся у  паровоза, забыв о своих поездах,
молча  смотрела на  девушку, которая  медленно слезла  с  тележки и упала  в
обморок.
     В кармане  ее пальто  оказался  паспорт,  где  в графе  ФИО  было жирно
выведено  лишь  одно  слово:  ЛАНА.  Прописка все  же  оказалась  питерской:
пер.им.Джамбула,  д.2.  Были  еще  в  кармане:  распечатанная пачка  сигарет
"Стюардесса", две слипшиеся ириски "Золотой ключик", червонец и два ключа.
     Пассажиры  разошлись по  своим  платформам,  девушку посадили в  такси,
умчавшееся  по указанному в паспорте адресу, а паровоз  оттащили на запасные
пути,  откуда месяц  спустя  он был украден  изобретателем-самодельщиком  по
фамилии Бревнов  и,  с  незначительными косметическими усовершенствованиями,
выставлялся в ТВ-передаче "Это вы можете", но в  ответственные моменты ехать
почему-то отказывался.
     А таксист, молодой парень, известный  кое-кому под прозвищем Труба, все
поглядывал на симпатичную девушку, метавшуюся в  бреду, и пытался вслушаться
в  то,  что  она говорила. Но  --  странное  дело!  --  ни слова  он  не мог
разобрать, а только неслись откуда-то смутные звуки симфонического оркестра,
и совершенно уже не в лад с оркестром звучали мрачные слова протяжной песни:
"Полоскали  скалы  волны,  а  от  слез  в  глазах  оскомина.  Белым  облаком
утопленник  плыл по матушке,  по  Волге..."  Далее шел смачный эфирный треск
(хотя радиотелефон в машине у Трубы не  работал),  промелькнул доверительный
голос  Севы  Новгородцева,  сообщившего,   что   барабанщик  бэнда  Ultravox
признался,  будто, мол, семь дней, проведенные им в Питере среди  музыкантов
любительских рок-групп,  были  самыми счастливыми днями в  его жизни, тут же
всплыла старая запись Козловского, певшего ту  самую арию, что и на концерте
у Сталина,  -- арию Герцога, то бишь 'La  Donna  Est Mobile',  за исполнение
которой на  бис  он  получил  звание народного артиста и орден Ленина, затем
снова вступил треск, битлы спели  рефрен 'Yellow Submarine',  и только после
этого Труба, наконец, ухватил эту печальную  песню, иных  слов которой он не
разобрал, но кончалась она примерно так: "Спи, сынок, в небесной купели, ляг
на солнце головою..."
     Но вот и переулок Джамбула.
     Труба поднялся на этаж, позвонил, подождал чуток, опять позвонил -- уже
попротяжнее, подождал... Было тихо. Труба приложил ухо к  замочной скважине.
Квартира  дышала. Что-то  осторожно шуршало у  самой  двери, где-то спустили
воду, громко тикали часы... Труба потоптался, кашлянул погромче, снова нажал
на  звонок,  подождал снова,  попробовал было  толкнуться  в  дверь... Дверь
молчала.
     Открывать никто и не думал.

        ЧТО ТАКОЕ РОК, И С ЧЕМ ЕГО ЕДЯТ

     Придя домой, Мамай разбирает накопившиеся материалы для  нового  номера
"ЧЕЛЮСТЕЙ".  В  числе  прочих  тут  две  статьи  Мамая.   Первая  называется
"Макариада"  и  начинается  со  слов:  "Уж года  четыре,  как  Макаревич  из
всеобщего  любимца превратился в человека, всем  надоевшего  и презираемого.
Чем-то  он напоминает одного моего знакомого, как-то  всю ночь ломившегося в
квартиру некоей девушки, на что ему никто не открывал,  и  вообще не отвечал
никто, а уже потом мы  как-то узнали, что с нею там был и  брат, который всю
эту  ночь  сердился.  Так и Макару долгое время никто  не выйдет и не даст в
морду, а все только где-то там лежат и сердятся..." Впрочем, в конце концов,
Мамай заканчивал  свою статью  тем, что  уверял:  "Пройдет  время,  улягутся
споры,  и никому уже не  придет  в голову  сравнивать Андрея с  естественным
удобрением, а  творчество его  не будет списано  под гриф  "Большой  процент
мочи"..."  Вторая же  Мамаева  статья  -- "Кошачья жизнь,  или  Криминальная
история" -- про  судьбу Ивоны Андерс,  первой солистки группы  Браво. Помимо
прочего, Мамай задавался здесь вопросом: "Что лучше -- гигиенический  секс в
Останкине и в гулких  борделях Росконцерта, или продажа  себя  за копейки на
"прокуренной  кухне"  в  антисанитарных условиях?  Пролонгированные  страсти
равнодушной  шлюхи,  или  торопливые  отжиманцы  потной  от  страха голодной
девчушки? В первом  случае, как говорят солдаты, "лицо портянкой закроешь --
на душе легче становится". А во втором? Ведь, как пела та "Ивона", "кошки не
похожи на людей, кошки -- это кошки, люди носят  шляпы и пальто, кошки часто
ходят  без  одежки".  Кому  "Кисель  в  иллюминаторе",  а  кому  -- земля  в
изоляторе..."
     Вощик  же  приготовил на сей  раз кроссворд.  Были в нем, в  частности,
такие вопросы:  "Какая Рыба  в океане плавает хуже всех?"  (ответ: "Рыбин"),
"Прочтешь  направо  --  рок-поклонник,  налево -- сказочный  герой"  (ответ:
"фан"), "пол-Макаревич" (ответ: "Маккартни")...
     В  общем,  как  вы  уже  поняли, эти  ребята  делали  свой  самопальный
рок-журнал. Мыслили они делать его свободно, весело и с перцем, и даже девиз
журналу  выбрали:  "ОТРИЦАНИЕ ЕСТЬ СВЯЩЕННОЕ  ПРАВО ЧЕЛОВЕКА,  БЕЗ  КОТОРОГО
ЖИЗНЬ  МОЖЕТ   ПРЕВРАТИТЬСЯ  В  ВОНЮЧЕЕ  И  СТОЯЧЕЕ  БОЛОТО"  --  якобы,  из
Белинского. Про историю же создания журнала Дрынч написал в одном из номеров
следующее:  "Редакция состояла  из  трех людей.  Размещалась  она  в  здании
розовом, точно  дамское  тело. Выросло  оно  (здание, а  не тело) на твердых
плечах Мамая, который занимался тем, что по-хозяйски пробовал ногтями обои и
заглядывал  под  кровати, в то время как по фасаду  ползал  Вощик  и  крепил
гвоздями слетающие детали постройки. Когда все уже было  более-менее стойко,
шатко прибежал Синьор  Дуремар  и ухватился  за дверного  льва. Он и  смутил
мирных  жильцов на черное дело". Был период, когда Мамай, собравшись оплошно
жениться,  решился  выйти  из  состава  редакции. Это  событие  также  нашло
отражение в "Кусках  истории":  "Огромная,  заросшая  мхом  йети  подхватила
Мамая. "Ослобоните, люди добрые!" -- прохрипел несчастный, но огромный кулак
скрыл из виду его лицо..."
     Словом,  сидел  Мамай,  тасовал  статьи  то  так,  то  этак,   подбирал
фотографии:  Рекшана, Ляпина,  Майка  с Рыженкой,  Ивоны  Андерс -- Жанночки
Агузаровой...  В  принципе,  номер  был  почти  готов.  Дело  оставалось  за
одним-единственным материалом  --  Мамаю нужно было только скомпоновать его,
да переписать набело.
     Мамай заправил в свой "de Luxe" чистый лист бумаги и напечатал большими
буквами  заглавие:  "ИНТЕРВЬЮ  О ТОМ, ЧТО ЖЕ ТАКОЕ  РОК,  И С ЧЕМ ЕГО ЕДЯТ".
Затем,  чуть  пониже,  уже маленькими буквами, добавил: "взятое редакцией  у
самой себя". Подошел к зеркалу, скорчил "ненкер"* ,  причесался и решительно
засел за работу.
     ___________________
     * ненкер - так  называется гримаса, когда  указательными  пальцами кожа
под глазами  оттягивается вниз,  а  средними пальцами кончик носа задирается
вверх; получила широкую известность благодаря Мику Джаггеру и Китсу Ричарду,
подписывавшим  свои первые авторские песни псевдонимом Nenker-Pheldge. Фелдж
- фамилия Джимми Фелджа,  приятеля музыкантов, обладавшего, как сообщается в
"THE ROLLING STONES  ILLUSTRATED RECORD  BOOK"  by Roy  Carr, "сомнительными
привычками".
     ___________________
     Вот что у него получилось:
     ВОЩИК. Ну, что, как говорится, возьмем "быка за рога"?
     МАМАЙ. Возьмем!
     ВОЩИК. Итак, что же такое рок в нашем понимании?
     МАМАЙ.  Ты знаешь,  дело в  том,  что  у многих людей  существует очень
неправильное   на  этот   счет   представление.   Наиболее  распространенное
заблуждение: что  рок -- это такой жанр развлекательной музыки. Доходит даже
до утверждений, что дело в чисто музыкальной подаче, и что любую песню можно
аранжировать как в стиле  поп, так и в стиле рок. Это совершенный  идиотизм,
и, тем 7не менее, подобное  мнение бытует  достаточно широко, особенно среди
музыкантов-попсовиков.
     ВОЩИК. А на самом деле, конечно, это не так?
     МАМАЙ.  Конечно.  Рок-музыка  --  это,  грубо  говоря,  выражение  идеи
"рок-н-ролльного  образа  жизни".  Я  надеюсь,  здесь  никому  не  требуется
объяснять значение этого термина?
     СИНЬОР ДУРЕМАР. Вестимо.
     МАМАЙ. Так  вот.  Дело в том, что  рок-н-ролльные  люди (я имею в  виду
настоящих  рок-н-ролльных людей) -- это такие, что ли, раздолбаи, в  хорошем
смысле  этого слова. Вообще,  из всех людей, которых я знаю, рок-люди -- это
самые чистые и свободные люди. И рок-н-ролльный образ жизни -- это выражение
свободы и чистоты в человеческих отношениях.
     ВОЩИК. Но согласись, что это довольно широкое толкование, которое можно
применить не только к року.
     МАМАЙ.  Согласен.  В  более  же  узком  смысле,  рок --  это  выражение
свободных  идей,  свободного  духа  на  свободном  языке.   Именно   поэтому
подавляющее  большинство поклонников рока составляет молодежь, как  наиболее
независимая от ортодоксальной морали и не задавленная общественными догмами,
общественной рутиной часть  человечества.  А музыка... Музыка --  это просто
повод собраться  вместе,  расслабиться.  Потому-то на  творчество рок-поэтов
всегда  очень сильное  влияние оказывали  популярные  молодежные  течения --
хиппи, панков... битников тоже. Так вот, трудно ведь представить себе, чтобы
тысячи людей  собирались  на стадионы слушать книжки Гинзберга, там, или еще
кого...  А музыка -- это как раз  то... то,  на  что  не стремно и  не в лом
пойти,  под  что  можно  выплеснуть свою  энергию, ведь молодежи свойственно
испытывать  избыток  сил,  желания  чего-то   сотворить...  Ну,   и  все.  А
остальное...
     СИНЬОР ДУРЕМАР. Однако,  нельзя  забывать  и то,  что  рок  -- это  так
называемая  "музыка сознания",  обладающая сильным экстатическим  зарядом  и
потому рассматриваемая в качестве  самого короткого  пути к революционизации
сознания.
     МАМАЙ. А?  Ну, да.  А  все  остальное  --  там,  ах,  драйв, ах,  класс
музыкантов, ах,  качество Hi-Fi -- все это  имеет  значение лишь  постольку,
поскольку, ну, стыдно же и невежливо гостей,  слушателей, которые  пришли на
праздник, кормить плохо проваренной пищей, на грязном  столе, без сердечного
приема... Но это -- не главное.
     ВОЩИК. А как же быть тогда со стилями? С музыкальными?
     МАМАЙ.  Я  думаю,  что  термин  "чистый  рок"...  очень  спорный  такой
термин... я думаю, он все же есть -- этот "чистый рок". Но корни его следует
искать  вовсе не в музыке, как  это обычно  делают. Потому что: вот какая-то
команда  гонит  крутой рок-н-ролл на стихи,  скажем, Михалкова-Регистана  --
это,  разумеется,  нельзя назвать роком. А  потом выйдет на сцену Рыженко со
скрипкой и с Рыбой, и начнется какое-нибудь "Каждый день одно и то же", и --
WOW! --  рок,  он  с нами,  он здесь!  А музыка...  Rock'n'Roll music просто
удобнее  всего  для  молодежи  -- он  энергичен,  это  как  раз  музыка  для
стадионов...  он "стадионен", значит,  ну  и  вообще  очень  демократичен  и
универсален -- и просто слушать, и для танцплощадок, его может  подобрать на
гитаре любой  юноша,  под  него приятно  проводить время, кирять, там, герлу
трахать...  Классический вариант  --  история  российского  рока.  Концерты,
записи  --  все  на  хреновом  уровне,  музыки  никакой,  и   все  равно  --
колоссальный успех, настолько  народ изголодался  по свободе. Представляешь,
вылезает  такой  поддатый Майк и  затягивает: "Все в порядке,  просто у меня
открылись старые раны..." -- без всякой музыки, а в зале свист, крики...
     ВОЩИК. Так значит, по-твоему, музыка в роке -- это как бы?..
     МАМАЙ. Нет, я не против музыки. Хорошо, если  музыка есть, через музыку
легче установить эмоциональный контакт, но решающего значения  она не имеет.
Тут мы вплотную подходим к  сакраментальному вопросу: а рок -- это искусство
или нет? Рок может быть искусством -- как the Beatles, хотя Битлы даже самые
возвышенные  свои  вещи умудрялись делать  как офигенные раздолбаи, то  есть
натуральные рок-люди.  Но  примерять  критерии традиционного  искусства  тут
нельзя. Потому что, например, группа может  исполнять очень хорошие, с точки
зрения поэзии, стихи под очень приличные, с точки зрения музыки, композиции,
и все равно быть плохой рок-группой. Таких ведь полно -- Автограф, Диалог...
их полно. А какой-нибудь Чак Берри или Сережа Рыженко может петь примитивные
стишки под простенькое бацанье и быть отличным рокером.
     СИНЬОР ДУРЕМАР. А как же быть тогда с группами типа Yes, Emerson Lake &
Palmer? Если это не рок, тогда что же это?
     ВОЩИК (расплываясь в улыбке). Это военный синус.
     СИНЬОР ДУРЕМАР. Что сие значит?
     ВОЩИК. Анекдот про военную кафедру.  Полковник  начал синус выводить, и
он у  него получился больше единицы.  Ну,  студенты и говорят  ему,  значит:
"Синус  больше  единицы не бывает".  А он в ответ: "Это военный синус". Все:
"А-ха-ха!"...
     МАМАЙ. Понимаешь,  если взять за основу  рока  музыку, то  нам придется
причислить к нему все  ВИА и всех случайных людей, следуя моде  ухватившихся
за гитары. Ведь  музыкальный язык рока давно уже стал языком всей поп-музыки
нашего времени. Делать современную музыку -- этого мало, чтобы быть рокером.
Когда я  слушаю "музыкантов",  я не  вижу в этом ничего, кроме того, что это
хорошая музыка. Что у них общего с роком -- набор инструментов?
     ВОЩИК. Но как же тогда отличить  рок от остальной современной музыки? В
чем разница?
     МАМАЙ. Опять  же мы упираемся в понятие  свободы. Потому что рок -- это
если и  искусство, то не с музыкальной и  не  с поэтической точки  зрения. И
когда  рокеры начинают  пытаться делать  "серьезную"  музыку или  петь стихи
больших  поэтов, то они  перестают быть рок-людьми. Потому что  исчезает сам
дух свободы, анархии, дух небрежности. Суть  рока, повторяю, -- в свободе. В
том  числе  и  в свободе  от традиционных рамок  любого  искусства. Как  раз
поэтому  истинные  рок-люди  -- это талантливые ребята,  но они  никогда  не
станут  серьезными   поэтами,  с   точки  зрения  традиционной  поэзии,  или
серьезными музыкантами, с  точки  зрения  традиционной музыки.  А  почему? А
потому, что  они  -- раздолбаи. И  именно  в этом кайф рока! В том,  что это
такое раздолбайское искусство.
     ВОЩИК. Хорошо. А вот насчет рок-поэзии...
     МАМАЙ. Опять же, критерии  "чистой" поэзии здесь  неприменимы. Леннона,
например,  сложно назвать серьезным поэтом, но нам он  все равно  ближе, чем
Т.С.Элиот.  Стихи могут  быть о чем  угодно. Их  может даже вообще не  быть,
можно петь просто абракадабру типа "bop-a-loom-op" под три аккорда.
     СИНЬОР  ДУРЕМАР. Мне неоднократно доводилось слышать мнение, что рок --
это искусство высшего порядка, искусство, ставшее социальным явлением...
     МАМАЙ.  Понимаешь, рок  --  это  просто способ выражения  идеи.  А  вся
шелуха, которая наверчена вокруг него, масса прихлебателей, для  которых это
стало такой  кормушкой, вся эта  дурацкая металлическая братия... -- все это
очень  и  очень для меня печально.  Еще  печальнее то, что даже  самые умные
рок-люди не могут иногда устоять против  соблазнов. И  когда такой мэн,  как
Б.Борисов,  начинает  иметь  дело  со  всякими высокими  лабухами,  работать
солидный музон, я ему просто сочувствую,  так как он идет на поводу у  беса,
чтобы достичь звездного статуса. А мне кажется, что все это зря!
     СИНЬОР  ДУРЕМАР. Итак, значит, в конце концов, мы договорились до того,
что  зря мы, значит, восхищаемся мастерством разных  могучих рок-гитаристов?
Зачем же тогда они нужны вообще?
     МАМАЙ. А  затем, что  должно же  быть какое-то угощение! Как пиво,  как
вино.  Нет, ну  если  пригласить, там,  настоящего кулинара  высшего класса,
Ляпина  в  кухонном  деле, это понравится гостям, естественно,  больше,  чем
голое  пиво, но ведь суть-то того, зачем они  все, гости, собрались  вместе,
должна быть вовсе не в том, чтобы вкусно накушаться!


        РЕТРОСПЕКТИВНЫЙ СОН МАМАЯ О ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ КВАДРАТНОЙ РЕАЛЬНОСТИ

     В  углу  зала  --  ударная  установка. Летают палочки, скрежещет  цепь,
намотанная  на тарелку,  кряхтят  барабаны. Гуд выбивает дробь, Гуд  считает
такты, ухает басовый барабан...
     "Хай-хэт! Хай-хэт!" -- шепчет Гуд.
     Рядом -- Миха. Он оглушен дерьмовыми  колонками, но корчит имедж.  Миха
лепит аккорды на гитаре  и заполняет пустоты, вместо инструментального соло,
устрашающим ревом.
     Основной -- Сережка Басс. Он гремит на бас-гитаре и поет.
     В зале прыгает толпа. Здесь почти все знакомые. Мучается, словно силясь
вытянуть что-то из штанов, Копытов, чувак с лицом до  того угристым, что тот
же  Сережка  Басс говаривал, что Копытыч,  очевидно, жертва  какой-то  очень
ядерной боеголовки.  Цикла  мило покачивает головой  и прищелкивает  языком.
Напротив  нее  -- Жор.  Он  стелется  над  полом,  растопыря пальцы,  словно
языческий  жрец, заклинающий духов пассами нервно  скрюченных и  напряженных
рук. Тяжко ворочается, будто продираясь сквозь  очередь,  здоровенный Хачик.
Ловко, как заводная куколка, танцует красавчик Раппопорт. Кто курит, кто ест
у  стойки  буфета. Шестеро чувих, обнявшись за плечи, выкаблучивают что душе
угодно.  Несколько пар,  прижавшись друг к другу в страстном желании слиться
воедино, топчутся в центре зала. Кто просто слоняется туда-сюда, кто  сидит,
кто хохочет, щекоча соседа...
     Мамай удивился. Впечатление было такое, будто  в дверь вдруг выставился
огромный кукиш. На самом  деле это была человеческая голова, с большим носом
и с лицом, как-то этак свернутым набок. Это пришел Жопа.
     Мамай и  Труба -- смотрят  на толпу в  маленькое окошко  над залом (это
будка, где стоит кинопроектор).
     "Обрати внимание -- два чувака под газом", -- говорит Мамай.
     И верно -- шатаются меж танцующими два крепких паренька.
     "Юкин и Штукин", -- узнает Труба.
     А Сережка Басс неслаб. Сережка поет свою коронную вещь:
     Где была моя чемодана?
     Кто запер туда кота Иоанна?
     И откуда этот звон?
     БОМ! БОМ! БОМ!
     "Ааааааааа!" -- страшно кричит Миха, круша об пол дешевую электрогитару
"Элгава". Гуд извлекает из своих котлов целую железнодорожную катастрофу.
     Жопа, застенчиво  притулившись  у  входа, уважительно косит  в  сторону
музыкантов. Юкин --  руки в  карманах, блеск  металлических фикс  --  пихает
ногой хай-хэт.  Тут же следует блиц-пантомима: не прекращая игры, мановением
палочки Гуд  подзывает негодяя и хлопает его между делом по башке. Один такт
пропадает в  шевелюре Юкина, но в следующее мгновение...  Короткий  замах --
хэк!  --  и  Гуд  вверх тормашками  врезается в  колонку. Все теряются. Басс
сдирает  гитарный  ремень, прыгает вперед...  Есть!  Юкин  в  отрубе,  общая
свалка. Трещат стулья,  граненый стакан  с остатками томатного сока лопается
об  стенд с красивой  надписью  "ИСКУССТВО -- В МАССЫ!", оставляя алое,  как
след от поцелуя, пятно...
     Хачик  облеплен  хохочущей шестеркой чувих,  он ревет, как затравленный
медведь, изумленно лапая мясистые  ляжки девок. Жор, посадив на спину Циклу,
скачет  то  на одной, то  на  другой ноге, напевая  "El  Condor Pasa".  Жопу
уложили на пол, а что с ним делают -- нам не видно. Все  в торче или в ломах
-- кому как нравится.
     "Это хэппенинг",  -- Мамай смеется. Доволен.  Поворачивает выключатель.
Зал  погружается  в темноту. Крики,  визг,  хохот... На одном квадрате ахает
бас-гитара...  Как  вдруг... Звон.  Холод -- будто  смерть  дыхнула. Тишина.
"Что? А? Чего?" --  шепот. Разлетается второе  окно... Мамай включает  свет.
Удивленно:
     "А это что за новый поворот?"
     На полу лежит камень. Толпа устремляется к окнам.  На улице -- человек.
Пьяный.
     "Леннона убили".
     Все молчат. Со стены, с попкорновского  постера, смотрит  ослепительный
Пол Маккартни.


        PARTY

     Вероятно, телефон звонил долго, потому что, когда  Мамай поднял трубку,
голос Вощика звучал несколько обиженно:
     "Ну, что, ехать к тебе?"
     Мамай отвечал в  том духе, что да, конечно, о чем речь и все  такое,  а
Вощик добавил:
     "Я с Борей, и еще с нами куча народу будет".
     "Ладно", -- сказал Мамай, а подумал то же самое.
     И вот теперь у пиршественного стола восседает сияющий Борис Борисов.
     "Я  просто всем  заинтересованным объясняю, -- говорит Борис. -- "Натти
дрэд",  в  принципе,  как  объяснял  сам  Марли,   первоначально  обозначало
прическу,  причем я долго думал, почему это так, потом я понял: у  негров же
волосы вьются, и  поэтому, когда  они  волосы отпускают, у  них  такая шапка
начинается, которая  на  каком-то периоде  становится просто невыносимой,  и
чтобы  этой  шапки  не было,  они  заплетают  волосы  в косички  --  вот это
называется "дрэдлокс". А почему они не стригут волосы -- потому что где-то у
пророка Исайи  или  у  кого-то еще  в Библии (а  Библию  они почитают  очень
глубоко, растафари) -- там сказано,  что  правильный человек -- он волосы не
стрижет. Поэтому они  растят  волосы, как они  могут, и я видел давеча, вот,
фотографию какого-то  человека,  там,  в  какой-то  газетке:  "самые длинные
дрэдлокс  на  Ямайке". Это, вот,  у человека волосы где-то  там  ниже пояса,
заплетенные в косички. Как  он такого добился, я не знаю... Так  вот, "натти
дрэд" первоначально  обозначало прическу,  вот, а  когда растафари  пошли  в
широкое  употребление... Просто  на Ямайке  есть  категория  людей,  которые
играют и слушают музыку рэггэй. Да, исключительно, значит, обожествляют Джа,
то  есть  императора  Эфиопии  бывшего Хайле  Селасси Первого,  вот, но это,
собственно, их собачье дело. Главное в том, что они очень милые люди и что у
них  есть  масса  специальных  привычек,  которые  мы  можем  или  не  можем
перенимать у  них... И  вот,  когда  они  займутся всеми своими  интересными
вещами,  они   сидят  под  пальмой  при   сорока  градусах  жары,  полностью
охреневшие, и  занимаются  выяснением очень интересных вопросов: скажем, что
сильнее  --  молния  или  электричество?  Или   вот  другой  вопрос,   самый
патетический,  значит: какая рыба в океане плавает быстрее всех? Вот. Они  к
этому  выводу  так и не пришли,  а просто я пришел к выводу, что  это  очень
хорошая идея для песни..."
     "А может, уже и пришли, а?" -- лукаво спросил Вощик.
     "Нет, они, я думаю, они до сих пор не пришли и никогда не придут... Там
было много сочувствующих, когда  Марли начал пробиваться к  известности, там
очень многие в это подрубились. Вот, например, Big Youth такой, самый лучший
ди-джей  на  Ямайке. Ди-джей  --  это  и  есть музыка  даб, то есть  рэггэй,
лишенный всего  вокала.  Это музыка  для  диск-жокеев -- они  просто  ставят
инструментальный  трэк   и  сами  на  это  что-то  наговаривают...  Вот  это
называется тоуст. Вот. И множество  диск-жокеев  пользуется теперь...  Очень
многие хороши... Биг Ютс..."
     Борис еще долго рассказывал  что-то  дальше, а  у  другого  конца стола
базарил Мамай.
     "В  принципе,  возникновение современного  слэнга  было  вызвано самыми
благими причинами... Нет, серьезно. Если,  скажем, там, старый слэнг 50-60-х
годов,  как  и  "блатная  музыка", представлял собой  арго,  язык,  понятный
посвященным,  и  чье  появление  во многом  диктовалось  желанием  языкового
обособления (и состоял он или из эвфемизмов,  или же из слов, заимствованных
из той же блатной "фени"), то особенность  нынешнего, как несложно заметить,
в  том, что, прошу  налить,  please,  основную  его  часть составляют  слова
англоязычного  происхождения.  Что  объясняется,  конечно же,  исключительно
сильным,  подчас неосознанным, стремлением  молодежи  к свободе, преодолению
границ... Разумеется, тут сыграло  большую  роль  и  увлечение  рок-музыкой,
каковое было также, в свою очередь, подвигнуто аналогичными причинами..."
     "Борис! -- подкинул вопрос из угла Вощик. -- А вот насчет международной
известности   твоей,  а  то,  как  известно,   приезжали   в  Рок-клуб   два
иностранца..."
     "Черт! -- сказал Борис. -- Фантастика!"
     "...Да, и вот они сказали, что ты известен и у них. Ты бы не мог что-то
сказать по этому поводу?"
     "Вот.  --  Борис  улыбнулся.  --  Меня  по  этому  поводу  сегодня  уже
спрашивали. То есть, не то, что спрашивали -- меня поставили в известность о
том, что корреспондент New Musical Express увез мою фотографию. Во-первых, я
сразу предупреждаю всех, что у меня крайне специальный взгляд на этот  счет.
Я твердо уверен в том, что никакой заграницы вообще не существует. Нет, ну я
могу предположить, что есть Африка..."
     "Я там был", -- сказал некто волосатый и обдолбанный.
     "Нет,  ну я  там не был, но это похоже на правду: Африка, там... Вот. А
по  поводу Англии, Америки и вообще  Запада как такового  я  думаю,  что это
просто  выдумка, это... нет, не то, что выдумка  -- это просто такая  удочка
для нестойких духом. Чтоб они клевали на нее. Нет,  серьезно. Нет, я там  не
был, я не знаю...  Даже если я туда приеду, откуда  я могу быть уверен,  что
это, скажем, не Соловки  и, там, не Мурманск-на-Амуре? Очень легко построить
небоскребы, нагнать людей, которые будут, там, говорить на других языках..."
     "В Канаде, --  заметил все тот же волосатый и обдолбанный, -- почему-то
живут люди, и они уверены, что живут в Канаде".
     "Да, но дело в том, что где эти люди?"
     "В Канаде".
     "В Канаде, но я же не в Канаде. Я же здесь".
     "Они наивные, они спрашивают: "А как вам у нас в Канаде?""
     "Я не знаю, как вам у них в Канаде, мне у  них в Канаде никак. Я там не
был. Нет, ну я могу предположить, что Земля круглая..."
     "А в Канаде знают, что есть ты".
     "Ну, пускай  в Канаде... -- засмеялся  Борис. -- Я  не против, что если
они там  знают... Но я не уверен, что Канада  -- это не  провинция Магадана.
Так что, у меня тут просто никаких  сомнений нет.  Я  твердо знаю,  что есть
Россия,  в  это я верю. Я могу ее  потрогать,  там,  взять на зуб,  а вот по
поводу всего остального я сомневаюсь".
     "А пластинки же есть, -- сказал кто-то. -- Фирменные".
     "А  из  чего это  можно заключить? По качеству  у  нас  Мелодия  делает
прекрасные  пластинки  --  может,  вернее,  делать,  если  захочет.  Обложку
красивую наштамповать с надписью на якобы иностранном языке тоже несложно, а
может быть, иностранный язык придуман  кем-то давно... Кулибиным. Может, его
Кулибин придумал, английский язык этот... У меня нет доказательств. Так что,
пока я  не увижу все это сам, собственными глазами, и не удостоверюсь в том,
что это не декорация, я буду считать, что все  это  выдумка. Поэтому то, что
происходит на Западе, меня не волнует, потому что я считаю, что это фикция".
     "В  данный  момент,  -- с  улыбочкой  произнес  Вощик,  --  неизвестно,
существует ли даже Москва..."
     "Нет, Москва существует, я там был недавно. Я  могу сказать, что это не
выдумка".
     "А сейчас? А в данный момент?"
     "А?  Ну, сейчас, безусловно, неизвестно, я не могу ручаться, -- смеясь,
согласился Борис. -- Нет, гарантии никакой,  абсолютно, я не буду спорить...
Я знаю, что Москва была позавчера на  месте, потому что я туда звонил, а вот
сегодня уже может не быть..."
     "Человечество живет, чтоб создавать произведения искусства,  -- базарил
меж   тем  Мамай.   --  А  все   остальное  --  всякие,  там,   предприятия,
фабрики-заводы, органы  власти -- все они нужны лишь для того, чтобы люди не
передрались и не вымерли с голоду и скуки... Главное -- искусство, искусство
свято, это единственное, что оправдывает наше существование перед Богом... А
наука -- ну, достижения, познание мира... Педагогика..."
     "А спорт? -- спросил некий биоструктурный юноша. -- Рекорды всякие?"
     "Вот  у нас в  подъезде  жила женщина одна, -- внезапно подала голос из
дверей баба Тая, соседка  Мамая по коммунальной квартире. Вошла вперевалочку
("рупь сорок, рупь сорок" -- называл ее походку внук Филька) и стала посреди
комнаты. -- Пловчиха она была.  Такие мышцы у  ней  накачанные... Так  у нее
(баба Тая  изумленно оглядела присутствующих и показала руками) шея и  плечи
были одинаковые. Как у собаки".
     Мамай  захохотал,  расцеловал  бабушку и усадил ее  за  стол. Вся толпа
полезла  знакомиться с нею. Баба Тая смущенным сиплым басом говорила  что-то
еще,  но все уже наперебой  кричали о чем-то своем, кто-то  разбил  рюмку, и
вообще пошла сущая неразбериха.
     А завершился  вечер всеобщим "джэм-сейшеном". В тот самый момент, когда
назойливый гул голосов уже дошел до границ немыслимого, идиотического бреда,
когда нельзя было уже понять, где закончился один разговор и начался другой,
а  все  только хватали друг друга за руки,  за лацканы  пиджаков, чуть не за
уши... вдруг поднялся над столом Мамай и прекратил это безобразие.
     "Мы любим буги-вуги!" -- решительно набычив голову, проговорил он.
     И пошел отбивать ритм двумя ложками об стол.
     Динь! -- жалобно пропел хрустальный бокал.
     БОМ! -- подпрыгнула кастрюля с бывшей курицей.
     Вскоре уже  все  сборище  сидело и самозабвенно  стучало  кто  во что в
едином ритмическом врубе.
     "МЫ ЛЮБИМ БУГИ-ВУГИ!" --  вопили все,  стараясь перекричать друг друга.
Кто-то заухал филином.
     "Каждый день буги-вуги! Каждый  день!.."  -- тонким  голосом выкрикивал
Вощик.
     "YEAH!"  -- заревел Мамай, раззявя волосатый  рот  и выкатя сумасшедшие
глаза.
     Посыпалась  известка.  Кто-то   наверху,  дойдя,   видимо,   до  полной
невозможности, колотил  об  пол  чем-то весьма внушительным.  В  наступившей
тишине раздался звонок.  В дверях стояла  полузасыпанная  снегом  незнакомая
девушка.
     "Здравствуйте, -- сказала она. -- Меня зовут Лана".


        ТЫСЯЧА ПЕРВЫЙ НИШТЯК

     Лана  стояла,  крепко  упершись  в сцену  обеими  ногами,  подбочась  и
помахивая тяжелой  плетью с  тремя свинцовыми  наконечниками. Были  на  ней:
черные туфли  на высоких  шпильках, в обтяжечку черные  колготки с люрексом,
широченная куртка белого меха, из-под которой  мелькали голый живот и черная
полоска лифа.  Черные  волосы ее змеились по белому  меху, из-под зеркальных
очков небрежно торчала дымящаяся сигарета.
     "Русская Нина  Хаген?"  --  спросил  у  Мамая  андеграундный  репортер,
известный под псевдонимом Rock Salad.
     Лана  прошлась по сцене. Ноги  --  ослепительно безукоризненные,  точно
вылепленные, казались даже несколько тяжеловатыми по сравнению с миниатюрным
телом, которое они несли. Мамаю так и подумалось -- будто не шла она сама, а
ноги ее несли на себе.
     В  первом  ряду сидели Копытов и  Жор с  Циклой. Цикла, поджавши  губы,
придирчиво разглядывала  Лану.  Поймав ее  взгляд,  Лана хлестнула  по сцене
плетью и повернулась кругом, давая получше рассмотреть себя.
     "Нам ваша солистка  нравится,  --  раздался  из  зала чей-то  развязный
голос. -- Особенно ее ножки".
     Послышался смех. Лана оскалилась в улыбке и еще раз молодецки  хлопнула
плетью.
     Народ заполнял зал после антракта.
     В первом отделении только что  отыграла группа ДС, и среди публики было
много металлистов:  и сплошь заклепанных с головы до пят,  а  то и просто со
значками  Iron  Maiden,  AC/DC etc.  ДС хорошо разогрели свою  кодлу: солист
крутил  в  штопор  длинный  микрофонный  шнур,  все  бегали-прыгали,  басист
кувыркнулся пару раз через  голову вместе с гитарой -- в общем, свой тяжелый
кайф металлисты отловили.
     Никто практически не  знал,  что  представляет  собой следующий состав,
объявленный  в программе  одним-единственным словом:  "ЛАНА". Поклонники  ДС
надеялись, что  это металл, кое-кто, увидя на сцене бабу,  уже  пустил слух,
что это заурядный поп...
     Сережка Басс настраивал на сцене уровень своей бас-гитары. Низкие звуки
стлались  над полом,  щекотали задницы  фанов. Клавишник Кудрявцев задумчиво
прохаживался за  кулисами. Гуд  разминал руки. Миха  убежал в  дабл. Труба с
Хачиком, закатав рукава, с мрачным видом стояли на страже у двери гримерной.
     В гримерной у Ланы находились Мамай и Вощик. В общем-то, Мамай и сделал
Лане  некоторую рекламу, расхвалив  ее  после прослушивания в Рок-клубовских
кругах,  и  теперь  в  зале находились  и другие люди, пришедшие  специально
посмотреть на нее.
     "Начинай  с чего-нибудь  пожестче,  -- посоветовал  Лане  перед выходом
Мамай. -- Учти специфику публики. А то половина зала может уйти на первой же
песне".
     Лана в ответ сверкнула зубами.
     "Я им покажу металл!" -- заявила она со смехом.
     Публика  галдела.   Сотни  лиц,  с  комбинациями  взглядов,   носов   и
подбородков, словно нарочно восставшие для этого случая из  некоего  альбома
разнообразных физиономий, с  тем, чтобы снова затем разгладиться в глянцевых
и плоских страницах, мелькали перед Ланой. И вдруг весь этот сонм разом, как
по команде, обрел единое направление, притих и выставился на нее.
     Лана нацепила  через плечо ремень белой,  как молоко,  гитары и еще раз
хлопнула плетью,  вызвав одобрительные возгласы из  толпы. Наконец, прибежал
Миха. В зале погас свет.
     Лана бросила плеть и выдала первое  гитарное соло. Протяжный, сверлящий
визг  завис над залом (точно мина пролетела) и разорвался тысячью сверкающих
осколков. И заискрились звонкие капли дождя. Приглушенным громовым  раскатом
откликнулась бас-гитара,  взметнулся синтезаторный вихрь, а Лана  все играла
дождь, в  причудливом,  неуловимом  ритме которого все  явственнее  слышался
стройный лягушачий хор -- это Миха подключился  со своим квакером. И вдруг в
руках у Ланы  гитара превратилась в белую лебедь.  Лебедь затрещала крыльями
и, взмыв  под потолок, исчезла  в темноте. Публика захохотала,  приняв  этот
невиданный эффект за искусный фокус. Кое-где послышались аплодисменты.
     Лана  подобрала  плеть  и  с  криком  хлобыстнула  по  сцене.  Мрачный,
торжественный Труба вынес ей из-за кулис новую, на этот раз черную, гитару.
     С первыми  же  аккордами вся металлическая братия вскочила  с  мест и в
едином порыве вскинула руки,  сжатые в кулак, с поднятыми кверху мизинцем  и
указательным пальцем. Они не обманулись  -- это  был настоящий металл! Лана,
перегнувшись к  стойке через гитару,  ревела  что-то хриплым,  форсированным
голосом.
     "Рок! Рок! Рок! Кода!" -- вопили в квинту музыканты.
     "РОК! РОК! РОК! КОДА!" -- гремел зал.
     Несколько человек вскочили на сиденья  кресел, размахивая  над головами
куртками, ремнями, шарфами...
     Лана  уже не  играла на гитаре.  Она хлестала плетью  по всему, во  что
могла попасть, не сходя с места. Микрофон со стойкой опрокинулся в зал,  его
подобрали  двое заклепанных с головы до пят молодцов и бубнили в него  нечто
крайне  нерусское.  Сережка изо  всех сил  колотил по струнам бас-гитары, не
отставал  от  него  и  Гуд. В  зале  стоял сплошной грохот, на сцену  летели
какие-то предметы, кто-то исступленно тряс  головой, и над всем этим содомом
из  свиста, криков  и  песнопений  витали потусторонний  органный  шелест  и
судорожный, на одной ноте, Михин запил.
     Зал кипел как муравейник. Лес поднятых рук, разодранные в вопле  рты...
Лана  сняла очки,  спустилась  со  сцены  и  забрала у  фанов  микрофон. Она
медленно  пошла  вдоль первого ряда,  с улыбкой  заглядывая  в глаза  людей.
Публика  притихла,  точно  отрезало,  и  только откуда-то с задних  рядов  в
наступившей   тишине   донесся  по  инерции   гундосый,  обдолбанный  голос,
проканючивший:
     "Рок-кын-ролл..."
     По  рядам  пробежал  хохот. Лана  поднесла  к  губам  микрофон и  нежно
пропела: "Был день, солнце нас любило..."
     Вдарила  музыка, и  Лана  уже  кричала  с мучительно искаженным  лицом.
Тысячи цветов вдруг  опустились откуда-то сверху. Ромашки, сирени, гвоздики,
розы  усеяли  людские  плечи, головы,  засыпали пол,  а цветы  все  летели и
летели... Вся песня утонула в аплодисментах, а Лана уже прыгала по сцене под
разухабистый ритм, ерническим голосом напевая слова очередной песенки. Толпа
дружно колотила в ладоши в такт, некоторые танцевали в проходах, хотя звучал
со  сцены уже никакой не металл, а просто старый добрый рок-н-ролл.  И когда
Лана внезапно  оторвалась от  пола  и улетела куда-то вверх и из  зала,  все
восприняли это, как и  в первых двух случаях,  просто  за  удачные  трюки --
махали руками, прыгали, кричали...
     (ПРИМЕЧАНИЕ: Тексты  песен  Ланы  не  сохранились.  Фрагмент  одного из
текстов воссоздан В.Вощенко:
     Уставшим в плясках
     На зеркальном полу,
     Нам пристало смотреть,
     Как они понимают игру.
     Как играют в крокет
     Короли в инвалидных колясках.
     Но игра эта с глупым концом:
     Шар окажется тухлым яйцом!)
     Затем спел одну  свою  песенку Сережка  Басс. Его  терпеливо послушали,
похлопали, но когда  он собрался было спеть  что-то еще, из публики раздался
требовательный голос:
     "Лану!"
     Оглушительный свист завис над залом. Люди топали ногами и скандировали:
     "ЛАНУ! ЛАНУ! ЛАНУ!"
     Лана вышла,  поигрывая бедрами и раздавая ослепительный смайл. По толпе
пронесся  стон.  На ней  не было  ничего,  кроме черных, блестящих  цирковых
трусов  и лифа. Лана снова вооружилась плетью, как  бы  готовясь к укрощению
диких  зверей.  Миха  сбацал  вступление,  и  Лана  пошла по  сцене "ленивой
королевой", напевая с загадочной улыбкой.
     "Ну-с, каково твое мнение?" -- спросил Мамай у Rock Salad'а.
     "А  чего тут  говорить? Все и так сидят  --  "м-м",  "м-м"", -- скорчил
гримасу Rock Salad.
     А Лана, притопывая ножками, пела  невинным голоском свой "Тысячу первый
ништяк" -- про съемных девочек, которых "на халяву не снять их никак. Ах, не
страдайте, не обещайте тысячу первый прекрасный ништяк..."
     С  публикой творилось  что-то невообразимое, в  то время  как  появился
голый  по  пояс  огнедышащий Хачик, перекрашенный  в негра,  и  увел Лану за
кулисы,  а Сережка с  Михой пытались перекричать возбужденный  гогот...  Как
вдруг...
     В  зале возник  огонь.  Без всякой связи,  совершенно внезапно стены  и
потолок разом пошли рыжими пятнами. Все это было настолько неожиданно... Все
просто  успели  заметить  это, когда,  в принципе,  было уже  поздно гадать,
откуда что взялось. Единодушие, с которым  толпа кинулась на  взятие дверей,
можно было бы, наверное,  сравнить разве что с картиной  художника Кузнецова
"Штурм Зимнего Дворца".
     Дворец  молодежи горел.  Жар стоял  стеной,  и,  натыкаясь на него, все
пятилось, дымилось, утирало пот с  мигом загоревших,  будто на пляже, лиц, и
дышало невнятным говором смущенных голосов.
     "Так что же, --  спрашивал Труба, преданно  заглядывая в глаза Лане, --
кто ж  тогда из  таких вот героев  гитары  крякнул? Я слышал, вроде, Блэкмор
боты подсушил?"
     Они сидели в его машине -- Лана, Труба, Хачик.
     "Слушай, -- внезапно  обратилась Лана к Трубе, -- как тебя зовут-то  на
самом деле? А то все Труба, да Труба..."
     Труба -- пригнув голову, с шутливой угрюмостью:
     "Я злой и страшный серый триппер".
     К машине подбежал Мамай.
     "Лана!  Лана! Как же это? Что  же это такое?" -- взволнованно восклицал
он.
     "Ну,  как бы  тебе сказать... -- равнодушно откликнулась Лана, наблюдая
за  пожаром.  -- Через полчаса все кончится.  Дворец не  пострадает. --  Она
помолчала и  объяснила  со вздохом:  --  А  потом  выяснится, что все  люди,
присутствовавшие   на   данном   мероприятии,   находились   под   крутейшим
воздействием LSD...  Просто  я  сделала  то,  что  хотелось  толпе...  Жаль,
конечно, что результат оказался таким".
     Мамай глядел на нее недоверчиво и как-то по-детски даже обиженно. Хачик
скрутил стекло, высунулся, посмотрел зачем-то на колесо и засунулся обратно.
     "Поехали с нами", -- дружелюбно предложила Лана.
     Поколебавшись,  Мамай все-таки  сел. Труба  рванул  с места в карьер, и
машина с выключенными фарами полетела в темноту, как в небо.

     Из записной книжки Мамая

     В озере, голубом, точно выкроено оно из неба, билась крохотная букашка.
Ей бы замереть -- и минула бы ее смерть в зубах у рыбы. Но  она была живой и
не могла не двигаться, и умерла оттого, что была живой.


        ДРУГОЙ, ФАНТАСТИЧЕСКИЙ, СОН МАМАЯ О ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ КВАДРАТНОЙ РЕАЛЬНОСТИ

     Когда  Мамай открыл  глаза, у  его кровати шевелился чей-то тощий зад в
затертой,  расползшейся вязаной юбке -- девица какая-то подтирала пол мокрой
тряпкой.  Словно   почувствовав,  что   он  проснулся,   девица  оглянулась,
нахмурилась  внимательно...  Глаза косят,  пьяные. Ноги расставила потверже.
Копны жидких кудрей на ушах, на макушке... чи плешь, чи шо?
     С  юбки  капала  вода --  вот  ведь!  Девица  отжала  подол, пригладила
влажными, грязными руками волосы.
     "Как вас звать-величать?"
     "Ибрагим", -- тихо, одними губами, шепнул Мамай.
     "Ага",  -- слегка подумав, сказала девица и  с тряпкою в руке вышла  из
комнаты.
     Вернулась  она вскоре, через  пару минут. Все та же на ней мокрая юбка,
кофточка  серая с  глубоким вырезом, и вся она показалась Мамаю  какой-то...
заплесневелой, что ли, точно и саму ее, вместе с одеждой, клали замачивать в
ванну, довели  до  гнилого запаху, да так и пустили ходить,  пусть сохнет на
ходу.
     "А я к вам опять! Познакомиться! -- Вылупила  пьяные глаза, оскалилась.
Стала  раскорякой, левую руку  закинула  на поясницу,  а  правой,  растопыря
пальцы, помахала для важности и торжественно пожала Мамаю руку. -- Разрешите
представиться: Маяковский. -- Захихикала, икнула и  поправилась: -- То есть,
Ая  Маевна Барвинок.  Можете  Айкой звать. Хотя... -- Она снова  икнула.  --
Хотя,  как мне  объяснил один  мент, "айками"  на  воровском  языке называют
иконы... А вас -- Василием, да?"
     Мамай промолчал. Интересно, куда я попал? -- думал он. За кого она меня
принимает? Мамай поднял руку, чтоб утереть пот со лба (было довольно душно),
и вытаращил глаза -- это была не его рука! Потрясающе. И татуировка: "Вася".
Вот это да.
     "Понятно. Котик говорил,  что вы... -- Айка плюхнулась  задом на  стул,
едва не  промахнувшись.  Руки в стороны ладошками  кверху,  к покрошившейся,
будто расстрелянной мелкой  дробью,  известке потолка, нос кверху, и вся она
как  бы изобразила собой  протяжное: "О-о-о!"  --  СПОРТСМЭН?"  --  "Н"  она
произнесла слегка раздельно.
     Мамай  задумался.  Запах  какой-то  тухлый.  Или не заметил  он  сразу?
Паркет, что твой  асфальт,  серый, ни  разу лаком не  крытый, обои в потеках
жирных.  Белье в  постели... несвежее,  в  старых  пятнах,  одеяла  насквозь
застиранные...  Шифонер, стол с  зеркальцем, кресло в подпалинах сигаретных,
под  потолком --  подвеска  с  тремя патронами, из одной торчит лампа.  Фото
Высоцкого на стене, мутное, засиженное.
     В левой руке Айкиной оказались маленький дорожный чемоданчик-дипломат и
пакет хозяйственный  с  Боярским.  Айка открыла  дипломат. Полотенце, кимоно
какое-то, джинсовка, белье. Ну, и по мелочи  всякое. Рассовала все по полкам
шифонера, кимоно -- на плечики.
     Из пакета  достала еще: книги две ("Мужчина и женщина" Зигфрида Шнабля,
"Фаворит"   Пикуля),  журнал   "Советская   милиция",   три   бутылки   пива
"Мартовского",  студень в бумаге, хлеб, паспорт гражданина и разные не менее
интересные  вещи.  Разложила  все это на столе  и  задумчиво  посмотрелась в
зеркальце.
     "Ку-ку!"
     Мамай обернулся и увидел, что из дверного проема хихикает рожа такая --
глазыньки раскосые, скулы-мячики,  а во  лбу,  точно звезда,  горит огромный
расцарапанный прыщ.
     "А вот и Котик пришел, -- сказала Айка. -- Котик Батькович Барвинок".
     "Женушка! Аечка!"
     "Котик! Муженек!"
     "Приехала?"
     "Приехала!" -- Айка разулыбалась, подбочась грязным кулачком. --  А  че
эт ты такой за развеселый? Али мне рад?"
     "Гарнитур!"  -- Вошел Котик, ноги  пружинят, чуть не в пляс. Пальцами к
потолку щелкает -- эгей, мол, давай музон! Врубай, чего там!
     "Что -- гарнитур?" -- не поняла Айка.
     Но  Котик  уже тащил ее  в коридор,  и Айка успела лишь на ходу бросить
Мамаю халат: "Накинь, Ваничка! Вставать пора".
     Вскоре в коридоре забубнили голоса, затем дверь распахнулась, и Котик с
каким-то мужиком внесли на полусогнутых массивный платяной шкаф. "С-сюда..."
-- простонал  Котик.  Мячики от натуги ходили,  как бы силясь выпрыгнуть  из
лица. Хлопали незапертые дверцы. Шкаф  мычал и  терся об стену... Ать-два!..
Поставили, отдышались.
     "Ваничка! Ты что, вставать и не думаешь?" -- удивилась Айка.
     "Не Ваня, а Вася", -- поправил Котик.
     "А какая разница?" -- улыбнулась Мамаю Айка.
     Что верно, то верно, подумал Мамай.
     "Я пробовал... Голова закружилась..." -- нехотя ответил он.
     "Уй, и чего это с тобой такое?.. -- Айка призадумалась. Чтой-то, вроде,
и хмель у ней в глазах  прошел, и держалась теперь... вполне. -- Вот Котик с
грузчиком  сейчас  пошли... Там  еще занести  надо. Сюда... --  Она  окинула
взглядом комнату. -- Сюда ставить некуда уже. Кровать там двуспальная, ее --
в  коридор пока... Пока  ее, да,  разбирать  пока не  будем. Ну,  зеркало --
зеркало опять же  к бабке на кухню...  Хотя  она снова ругаться будет... Да.
Видишь ли, квартира у нас трехкомнатная, ну, ты  знаешь, жильцы у нас -- две
семьи  живут. Кухню  с  коридором  мы бабке  уступили, пускай  она  себе там
супчики да кашки  стряпает. А нам она  и не нужна,  кухня-то, мы --  вот так
вот, все на бегу  привыкли, тут и спим,  и едим. Хлебца с маслом, пепси-колу
шамаем, ну, пива,  там, или че покрепче любим, колбаски, или вот --  студень
сегодня купила... Ты накинь, халатик-то,  садись, покушаем, вот Котик сейчас
придет..."
     Сидели, пили чай. С водкою пришел Котик.
     "Во. Молотов коктейль. Давка -- ужас! Алкота хавальники раззявила, чуть
не в драку. Ужас!"
     "Почему -- коктейль?" -- не поняла Айка.
     "А-а... Тут мы с  одним корешком  пили.  Он и рассказал. Так  на Западе
бутылки с зажигательной смесью называют, ну, противотанковые то, -- "Молотов
коктейль", по фамилии  нашего  наркомана... Мы теперь с  ребятами так  водку
называем... Давай, мать,  банкуй!..  Ну...  Давай,  мать...  Ну, чтоб  кровь
звенела!.. Ух-х..."
     Выпили, закусили.
     "Да, научат тебя твои алквиады... Ты лучше скажи, куда мы Ивана сегодня
положим? А то ты без меня тут комнату сдал...  Ну, сам-то ты -- ладно, мог и
у Захарова ночевать, а теперь как?"
     Котик опрокинул в рот вторую стопку, похрустел огурцом.
     "Значит, так... У бабки Иванны раскладушку забираем, все равно она наша
была, а  у ней, это  самое,  матрац есть. Вот так.  Ты ведь завтра уезжаешь,
Вась? Как чемпионат-то прошел?"
     "Да так... -- Мамай поднялся. -- Мне бы в дабл..."
     "В конце коридора, -- сказала Айка. -- Последняя дверь, с Рабой  любви.
Если забыли".
     В  туалете  Мамай увидел  в зеркале свое новое  лицо.  М-да.  Как там в
Библии -- "повстречались они и не узнали друг друга"? Спортсмэн называется.
     В   коридоре   подпирала  стену   пьяная   сохлая   старуха  с  седыми,
свалявшимися, как  собачья подстилка, волосами. "Здорово, бабка Вонюшка!" --
объявил  басом некий  мужичина, проходя  в одну из  комнат.  Старуха  смутно
воняла  что-то  свое. "Комнаты  сдают... Без  прописки всякие  ходят..."  --
донесся  до  Мамая  ее  неприятный  голос,  сдобренный  богатыми  процентами
великого и могучего русского устного...
     Айка  и Котик  по-прежнему сидели за столом. Котик, с сожалением косясь
на  опустевшую бутылку водки, откупорил  пиво. "Противотанковое... Эх, врежу
лакмуса стакан и отдам себя богам. Руки,  ноги, голова -- вот он, весь я, на
пороге в небеса, где Бог да  пенсия...  Эх, где ж моя гитара семиструйная?..
Хе-хе, слышь, Айка, я сказал -- "семиструйная", хе-хе... Ля-ля... ля-лям..."
Засыпая, Мамай  смотрел на Айку, вскидывавшую в танце руки, затем его взгляд
упал на лампу, и полетели на Мамая медово желтые кольца света...
     Проснулся  он  оттого,  что  кто-то   резко  толкнул  его  раскладушку.
По-прежнему  горела  лампа,  за  окнами было  темно.  По всей  комнате  были
разбросаны одежда, посуда, катались пустые бутылки... На полу, сцепившись, с
визгом и руганью боролись Айка и Котик.
     "А  я  говорю: не  твое это дело! Не твое!" -- с надрывом приговаривала
Айка, норовя вцепиться Котику в волосы.
     Котик сопел, пытаясь отпихнуть от себя супругу.
     "А  я говорю:  мы завтра же пойдем к  нему!" -- Тут бравая  Айка в дыму
сражения  неосторожно  зацепила  рукой Котиков  прыщ,  и Барвинок разразился
потоком неопределенных, обтекаемых ругательств.
     Потасовка завершилась  довольно неожиданно.  Уже Айка  села  на  Котика
верхом, уже Котик пошел было  на хитрые фени, говоря, что, мол,  за  абордаж
хватать -- это не по  правилам, а Айка в ответ грозилась, что вот сейчас-то,
мол, абордаж  ему и выдернет...  Как вдруг из коридора  послышался небольшой
взвизг и старушечьи причитания. Дверь  распахнулась,  и  в комнату ворвалась
баба Вонюшка, со сморщенным  всмятку, точно она  хлебнула уксусу, лицом, и с
ходу  ухватилась  за Айкины волосы. Маленькое личико Айки расплылось, словно
со  смеху, --  как-то по вертикали расплылось, -- а затем  она завизжала  --
негромко  и  осторожно,  будто  у  нее внезапно кончился  голос,  а  старуха
молотила ее кулачками, и потом уже, когда опомнившийся Котик схватил бабку в
охапку и выволок за дверь, Айка  присела на  пол,  легко, будто  шерсти клок
гнилой,  выдрала  пук   волос  с  горя  из   своей  головы  и  затряслась  в
конвульсивных, безобразных рыданиях...


        УЛЫБКА НА СКЛОНЕ

     Прошло  несколько  месяцев  со дня Ланиного концерта  и ее последующего
отъезда. За это  время слухи  об ее успехе успели уже  приобрести  некоторые
очертания легенды, и,  как это бывает подчас с людьми, побывавшими  в армии,
развитие их пошло уже не ввысь, а  куда-то вширь и поперек себя -- то  бишь,
ничего светлого и достойного к ним не пристало, а  даже вовсе напротив того:
имя  Ланы  смаковалось  с  таким двусмысленным  подтекстом, что  можно  было
подумать, будто речь идет о заурядной шлюхе из "Сайгона", только и сделавшей
примечательного, что выскочившей на сцену Дворца молодежи и показавшей голую
задницу  толпе пьяных идиотов. Находились люди, решительно утверждавшие, что
она -- шиза, и лечится в Москве у врача Шварца. Промелькнуло также и мнение,
что  она-де  сидела с  известной Ивочкой, которая,  мол, ее всему и научила.
Прошел  еще слух,  будто ее убили на БАМе, куда  она отправилась  зачем-то с
шайкой  гопников.  Ходило и много других мелких и глупых сплетней, о которых
не стоит упоминать, и  наконец, совсем  недавно один знакомый Вощика сообщил
ему, что Лану видели в  Москве на каком-то концерте в компании с Пугачевой и
Троицким.  Но  все  это  были  враки.  Мамай с  Ланою  энд  Хачик энд  Труба
путешествовали.
     В начале июня  месяца в год 1966-й  Семка  Горюнов вышел из заключения.
Неделю  гудел  он  у  одной любезной  вдовушки, заготовившей  по сему случаю
несколько фляг браги, а затем, в какой-то очень прекрасный день, сел Семка в
лодку и поплыл по реке сибирской Колыме.
     Эх! Погреб сперва Семка для понту  -- махала ему  с бережка вдовушка, а
затем бросил весла, закутался в тулуп, сел на дно, и понесло его  по течению
тихо.  Небо-то  какое!  Пташечки посвистывают,  щелкают  -- точно  ножницами
кто-то ветер режет. Ветки у воды  шелестят, бодаются. Воздух  --  как стакан
спирту с облепихой... Хорошо!
     Так и ехал Семка  --  то  греб  помаленьку,  а то сидел просто  так или
спал... Белые ночи в той местности все  лето стоят, комаров в пору ту  -- ни
одного. Думал о том, что делать дальше, на волну мелкую глядел...
     А посадили его,  как считал сам Семка, за пустяк. На собрании колхозном
спросил  однажды  сдуру он у  начальника приезжего, что вот,  мол, Сталин на
всех  фотографиях в одной и той же одежде сидит -- как же это он не вшивеет?
Важный это был вопрос для Семки, даже смены белья не имевшего, и влепили ему
за вопрос этот важный срок и отправили его по этапу на самый север Советской
страны, в Заполярье,  и полетели дни его  отныне, как  облака --  то тяжкие,
густые, а то и вовсе -- пыль белая...
     На третий день, к вечеру, ему послышался тихий звон. Звенело еле слышно
и  как-то  сразу отовсюду, словно  ветер  шевелил золотою  сетью,  и в  этой
солнечной сети бились тысячи невидимых мотыльков.
     Прямо над  водою, в люльке,  сотканной  из солнечных лучей, птицы белые
несли дитя...
     И много ден минуло с той поры.
     И  ныне над  рекою той  пасутся огнедышащие  тракторы и тяжко шевелится
цепь косцов. Бегает вдоль  цепи,  тряся волосатым  животом, бригадир Проша в
голубых панталонах и лупит сачком по толстым бабьим задницам. И есть над нею
-- голое небо, даже без вариантов.
     А по ночам Луна висит, как крышка от кастрюли.
     Свидетель Ланиного детства -- Вася Стиль.
     "Стиль Вася -- парень ничего себе, здоровый, и на морду ничего. А ходит
-- щас вам  покажу. Как баба. Ручки слегка  эдак,  и бедрами  вот так вот --
чик-чик-чик.  Тут,  в деревне, авария была. Вертолет на полигон рухнул -- на
сортир, то  бишь.  Метров так на  десять  только взлетел и  кэ-э-э-к!..  А в
полигоне бабка сидела. Только вышла,  ну, хоть  успела,  до  крыльца  своего
только  дошла, и  тут же -- это самое. Он на  бок как-то упал, вертолет. Ну,
все  вокруг  перепугались,  сбежались,  думают:  ай-яй-яй!   Ждут,  смотрят.
Наконец,  открылась вертолетовская  дверь, и  оттуда -- походочкой  своей --
чик-чик-чик --  Вася Стиль. Ха-ха-ха". Это Хачику  на  днях про  Васю кто-то
рассказал.
     "Что делаем? Путешествуем", -- говорит Лана Васе.
     "И много местов-то обошли?"
     "В Клоповке были..."
     "...в  Храпченке  и  Свищенке, -- влезает Труба,  -- в  Тикиче  Гнилом,
Горыне,  Канином  Носу, Маточкином  Шаре,  в  Мухрах, Нижнем  Пойле, в Новой
Водолаге и в Новой Ляле".
     "Ой-е-ей! -- удивляется пьяный Вася. -- И чего ж вы там видали?"
     "Видели   мы  там  настоящего  половозрелого  мужчину.  Говорил  он  об
античности и про то, как Понтий Пилат ему в задницу штык-нож воткнул..."
     Вася уходит, обиженно махнув рукой.
     Лана разливает кофе.  Сидят тут  еще:  пара  певчих  девушек,  какой-то
волосатый-бородатый друг  Мамая, с портретом Высоцкого на майке, по прозвищу
Машка,   некто  совершенной  лысый,   невесть  откуда  взявшийся  кавказский
телохранитель Хачика,  плюс хозяева -- поэт  такой  местный  Буремир  (можно
просто -- Буря) с супругой, "рыжей лисой" Лизой; Буремир запрещает ей курить
и то и дело проверяет: "А ну, дыхни!" -- и Лиза раззевает  на него  пасть, а
Буря расплывается в улыбке и говорит: "Сгоревшим телевизором пахнет!"
     Кодла вольно рассосалась по комнате: сидят, лежат на чем попало, ходят,
тушат сигареты  в пустой  аквариум...  Лысый  телохранитель  умудрился  даже
уснуть на диване, завернувшись с головой в одеяло. Волосатый-бородатый мечет
в бревенчатую стену длинные столовые  ножи, приглушенно ликует в магнитофоне
Russian  Underground  Group  Bratja Jemchugnie  имени завода  имени  Стеньки
Разина...
     А повод такой: у Буремира... вернее, сыну Буремирову исполняется десять
лет. А также новость  вот  какая:  Мамай и  Лана объявили  о своей помолвке.
Покамест   ждут  юбиляра:  вот-вот  его  приведет  Лизина   сестра.   Байки,
анекдоты... Хачик томится, то и дело косит огненным глазом в сторону батареи
противотанковых.
     "Позвонить им, что ли? -- Буря подходит к телефону. -- Чего это сигналу
нету?  Глухо.  Полный  уздец". "Так я ж  отключила  его,  --  Лиза  из кухни
говорит. -- В прихожей папку в мамку воткни".
     Стучат часы. Звонок в дверь. Общее оживление.  Ан нет -- соседка просит
чего-то  там. Отвертку, что  ли. Чего-то  у нее с телевизором там случилось.
"Кикибадзе поет". Ладно.
     Не  дозвонился  Буря.  В  карты  играют они -- он,  Хачик  и Труба,  --
пристроившись в углу. Доносятся оттуда специальные слова --  "вист", "гора",
"пуля", "шесть первых" etc.  --  и слышится шлепанье карт, точно об скатерть
кто-то  языком  хлещет. Волосатый-бородатый  снова  мечет  в стену  ножи  --
рисунок какой выводит, что ли.  Макаревич в  магнитофоне храпит и  свищет, и
идет по жизни, смеясь.
     Звонок в дверь. Ну, вот и они. Пришли.
     Хачик трясет свою охрану. Наконец, из-под одеяла, с того  конца, где по
идее должны были бы находиться ноги, высовывается вытаращенная лысая башка.
     Асса!

     Сказка о пыльной Луне

     Жил-был поэт. Звали его Гум.
     Был он некогда как все люди. Как  гоголевская  губернаторская дочка  --
смеялся, где смешно покажется, скучал, где скучно.
     Что читал? "Мурзилку" читал. Ну, и сказки всякие.
     А стихов вообще не любил читать. Правда, было что-то такое в детсаду --
про маму с гвоздиками  и сиренями, еще:  "Уронили мишку на пол", "Мойдодыма"
знал...
     Жил.
     И было ему жить совсем не в лом.
     Лет в  17 поступил наш Гум учиться в  большой,  престижный университет.
Надо сказать,  что к тому  времени  он  уже пробовал что-то писать. Рассказы
писал --  про смерть таракана, про  студентку, которая  покакала и не знала,
куда какашку девать -- в коридор боялась выйти. Девочкам рассказы нравились,
а больше никому не нравились.
     На филфаке был  в ту пору стенд такой, куда стихи своих, факультетских,
вывешивали. Отдал  им  Гум два стишка  -- "Франсуа  Вийон" и про  то, как  с
парашютом прыгал. Сказали ничего,  повесили. Стали друзья в шутку звать  его
"настенным поэтом". Затем, с тем же  парашютом, проник  наш Гум в молодежную
газетку какую-то. И пошло.
     И поехало.
     И стал он знаком с разными поэтами и поэтессами.  Разные это были люди,
но и было  в них во всех что-то общее такое. Казалось  в них во всех  что-то
серое такое,  точно кормили их пылью и  песком морду  чистили. А  любили они
больше  всего в гости друг к другу ходить,  пить вино, читать стихи и делить
Луну -- кто ее лучше всех воспоет, то есть.
     Долго ли,  коротко ли, и вот однажды, после очередной попойки, свалился
наш  Гум  с  кроватки своей.  Да  подло  так свалился -- башку расшиб.  И --
оказался на Луне.
     И видит Гум -- люди по Луне ходят. Бритые, в пижамах, и то и  дело  обо
что-нибудь головой стукаются: "Туп-туп!" А у кого шишка побольше вскочит  --
тот и главный. И говорят, значит,  Гуму они: "Парень ты свой, сразу  видать.
Ушлый парень.  Вон какой шишкарь уже набить успел. Ну, давай, брат, трудись!
Труд создал человека!"
     Хотел  было Гум сказать  им, что  труд  и  погубит  его, но смолчал  --
согласился, значит.
     Вот и сказке конец.

     Стол был  сервирован  на  славу.  Покуда  хихикающий  Машка  читал свою
сказочку,  Лиза  подала  даже  нарезанного  в стружечку  мороженого осетра с
солью, перцем и горчицей. Эх!..
     "Я танкист", -- заявил на вопрос о своей профессии Машка.
     "Нет, -- сказал Труба, -- ты копьеметатель".
     "Я танкист и хоккеист".
     "Нет, серьезно, -- заинтересовалась Лана, -- ты в каком жанре?"
     "Он пан Подвысоцкий", -- сострил Буря.
     Машка захохотал.
     "Я во всех жанрах! -- заявил он, снисходительно похлопав Бурю по плечу.
-- И вообще жанров нет. Это все враги придумали, критики".
     "А критика -- это тоже жанр".
     "Не-е!  -- погрозил пальцем Машка, хихикая. -- Критика -- это  не жанр.
Критика  -- это..." Он начал было произносить разные яркие слова ненависти в
адрес критиков, но его перебили  певчие девушки,  желавшие спеть "Мне звезда
упала на ладошку..."
     Если увидишь,
     Как падает с неба звезда,
     Знай -- это спутник!
     -- сымпровизировал Машка.
     Телохранитель испустил непечатный звук и испуганно огляделся.
     "Что это?" -- негодующе крикнул Машка.
     "Это охрана", -- солидно сказал Хачик, --портянки рвет".
     Утром ранним над рекой
     Сон туманный и покой.
     Тихий ветер над водой
     Машет сетью золотой...
     "Удивительная женщина,  -- шепнул Мамаю на ухо Машка. -- Когда я увидел
ее,  мне показалось, что  от нее исходит свет. Как в  воздухе  над огнем,  в
движениях ее тепло и свет..."
     Лана тихо  смеялась,  прикрываясь  ладонью, и  в глазах ее,  болезненно
далеких, лежала черная, неземная какая-то истома.

     Из записной книжки Мамая

     У озера, голубого, точно выкроено оно из  неба, слышал я пенье птицы. И
я подумал: какая разница, жива она или мертва, ведь голос ее жив потому, что
жив я. И только когда голос умер, я понял, что птица была живой.
     В озере, голубом, точно выкроено оно из неба, вижу я руку,  что тянется
ко мне. Но я не могу пожать эту руку, ибо это не твоя рука, а  моя. А всякая
тварь служит две службы: одну  злу, другую -- добру. И если бы каждый добрый
человек убил хотя бы  по одному злодею, то на Земле не осталось бы ни одного
доброго человека.
     Разве можно обижаться на слова, или на отсутствие их?


        ЕВАНГЕЛИНА
 (Рассказ Ланы)

     А  с  девочкой по имени Евангелина случилось то, что и в эту  последнюю
ночь ей опять, в который уже раз, приснилась мама.
     Мама взяла  ее  за  руку  и повела за собой,  и  Евочка  слышала  свои,
Евочкины,  гулкие, как бы шелестевшие в  ней, движения, а после она смотрела
на маму и трогала ее лицо, и  садилась  к ней на колени, и чувствовала  себя
перед тем большим, что может взять ее на руки и взять с собой.
     А потом они пришли на маленькую, с теплой водой, речку, и воздух вокруг
был розовый, душный, и Евочка села, положив  на ладони свое круглое, горячее
от  духоты лицо, а  было  светло, хотя  стояла ночь,  и  на воде  прыгало ее
отражение, и она сидела на берегу, точно в теплом сне...
     Всегда, когда раньше  жила  у бабушки, Евочка  просыпалась и глядела на
белую кирпичную печь, и белую, спускавшуюся вниз лесенкой,  трубу воображала
лицом чьим-то, с носом  и подбородком, так же, как облака она  иногда видела
похожие на человеческие головы -- с папахами, с усами, скривившиеся серьезно
и как бы думая, --  и, спрятавшись в уютное тепло под одеялом, она тихонечко
прицеливалась пальцем в это лицо и, чувствуя себя мальчишкой с пистолетом, а
лицо это было -- всадник, шептала: "К-х!"...
     Но теперь, едва лишь открыв глаза, она увидела, что приехала мама Мара,
какая-то рыхлая и не толстая такая, как прежде,  а словно из нее приспустили
воздуху, и, как вчерашний шарик воздушный, она  вдруг скисла, обморщилась, и
в  могучем теле  ее появилось  что-то  неуверенное,  точно она  все пугалась
наткнуться на гвоздь и зашипеть.
     Папа Юра  ходил в  трусах и в  майке и прижимал к  груди закутанного  в
пеленки ребенка, и глядел жалобно, и твердил:
     "Есть хочет!"
     И полные ноги папины подрагивали, а пальцы на ногах его пошевеливались,
как будто тоже хотели бы пойти куда-нибудь и что-нибудь съесть.
     Папа взглянул на Евочку и проговорил:
     "Что ж ты так... и не улыбнешься..."
     А  Евочка подумала, что  почему, она и смеяться умеет, и папа видел это
вчера, а все ж ей было неудобно, что он тут, а она умылась и стоит  с мокрым
лицом,  и когда Юра вышел,  она  вытерлась и  пошла есть кашу, и ела, и было
вкусно, и она думала, что мама Мара добрая и поэтому ей вкусно.
     К вечеру накрывали на стол. Все суетились, и только  Женечка  путался в
коридоре  с велосипедом. Кресла  и стулья собрали  в  гостиной,  и папа  Юра
пронес  еще  ножками  вперед  из  кабинета тяжелый  полированный  стол,  как
казалось, даже сопевший от собственной тяжести.
     Затем появились гости, и все они где-то  рядом  смеялись  и говорили, а
Евочка  сидела в ванной,  и ей отчего-то  казалось стыдным, что вот-вот сюда
кто-то станет стучаться, а она тут сидит.
     В  гостиной,  меж тем, было уж  тесно. Мара сперва  рассказывала,  как,
когда они были студентами, Юрин  сосед  по комнате изображал, как приходит к
нему Мара: сперва выпячивал грудь, на глазах грузнел, надувал  щеки  и глухо
взывал:  "Юра!", а затем весь размягчался,  расцветал женственной улыбкой  и
Юриным  голосом  ворковал: "Ма-а-ра...", -- после чего  Юра вышел к гостям в
черном фраке и раскланивался, и заглядывал всем в лицо внимательно и лукаво,
и грозил пальцем, и капризным голосом говорил:
     "Я -- Гойя!"
     И все улыбались, и было хорошо,  а потом, когда в веселье уже наступила
та  особая  притупленная  легкость,  а  елка  мигала  и  лепила  по  комнате
разноцветные пятна, а стол выглядывал уже как-то сконфуженно, точно штангист
в  незнакомой   компании,   на  которого   вдруг,   позабывшись,  стали  все
облокачиваться  и  измазали   салатом,  а   голоса  уже  продирались  сквозь
возбужденный  гам...  Юра   танцевал  как  мушкетер,  внезапно  вытягивая  к
кому-нибудь изящную ладонь и глядя исподлобья и поджав  губы,  а теперь  вот
сел и хохотал, когда Мара,  поправляя указательным пальцем очки  на  толстом
носу, рассказывала, как некогда пьяненький Юра в общежитии все ходил, набрав
воды  в  воздушный шарик,  и  прижимал  пузырь  к  груди, и  лукаво  хотел в
кого-нибудь  брызнуть...  В  умывальной  он  пустил  струйку   в  огромного,
туповатого  студента  Шапкина, и  Мара  видела,  как  со  счастливым  смехом
метнулся  Юра  в коридор,  а  вслед  ему на  мгновение высунулась  из  двери
Шапкинская нога...
     Вечеринка была уже в разгаре, когда пришли новые гости.
     "А как  у нас квартира, спокойная? -- спрашивал один из них, с курносой
и  простецкой, словно натянутой  за виски рожицей. -- Там  не  будут  соседи
рваться с танками?"
     "Игорек, -- представил его Юра. -- А этот мрачный тип -- это Филиппов".
     "Фил", -- сказал Филиппов.
     Гостей  повели  к  ребенку.  Девочка  спала вся в  пеленках,  и  только
выглядывало наружу красное, будто из бани, лицо.
     "Елена Плестлясная", -- нежно сказала мать.
     Гости  пели. Лезвие  медиатора  ревело  на гитарных струнах,  а  Фил  с
напряжением говорил, и  голос его то набирал высоту,  содрогаясь от силы, то
ехидно корчился в  уголках  губ,  а  Игорек  вторил и  качал  головой,  и  с
блаженным плачем прикрывал глаза...
     Минула еще одна бессонная ночь,
     Дым ест глаза и кофе кипит в кофеварке...
     Сегодня я понял, что вся моя прошлая жизнь
     Была вовсе не жизнь, а -- жизнь в зоопарке.
     И решетки кварталов, смотри -- кругом клетки квартир,
     Серо-красный служитель так грозно глядит из-под арки...
     А я не в обиде -- ведь он не знает, что мы, он не знает,
     Что все мы живем в зоопарке.
     И кто-то пьет водку, а кто-то курит траву,
     А кое-кто даже коллекционирует марки,
     Пытаясь уйти от себя и пытаясь забыть
     Тот факт, что они живут в зоопарке.
     Мне кажется, что я скоро возьму и сойду с ума.
     Солнце печет и становится очень жарко...
     Но кто бы ты ни был, я прошу тебя: постой, не уходи!
     Давай убежим из этого зоопарка...*
     Фил вступил  в соло.  Медлительный, тяжкий вой с  дрожью  пронесся  над
комнатой, ринулся в хриплый, пузырящийся водопад звуков, и вдруг заклубились
басы и вырвался из вихря отчаянный белый стон, и умер в протяжном прыжке над
мертвою тишиной, на последней мерцающей, ледяной ноте...
     Потом завели проигрыватель. Фил наливал всем из бутылки, а Юра держался
понимающе и говорил:
     "В чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга?"
     Было тепло. Мара глядела как кожаное кресло.
     "Евочка, ты  не  играешь с Женей?  Тебе что-то нужно?  -- погладила она
затем Евочку по голове и внимательно улыбалась.
     "Это старшая  ваша,  да? Что  же я  раньше ее  никогда не  видела?"  --
спросила какая-то женщина.
     Мама Мара стала ей что-то отвечать, а Евочка  думала,  уйти или нет, и,
немножечко посмотрев на стол, отошла из комнаты.
     Женечка давно уже разнес на части грузовик,  а теперь, оторвав от куклы
ногу, куда-то  ушел  и прискакал обратно,  и ожидающе сказал,  протянув ногу
куклы:
     "Полижи, а? -- туфлю, а?"
     Евочка лизнула пятно какой-то жидкости.
     Женечка с брезгливым удивлением заулыбался и хрипло, громко завопил:
     "Фу! Тараканин живот съела! Я таракана убил им! Фу!"
     Евочка пошла в прихожую. В зеркале, большом, в три стекла, дрожали  три
мутные фигурки в белых платьицах.
     В  прихожей из  батареи капала вода и натекла лужица. Ботики подмокли и
оставался  мокрый след. Евочка аккуратно  вытерла ботики  чьим-то  шарфиком,
валявшимся на полу, подумала, сунула шарфик за пазуху и тихо вышла.
     На  улице шел снег. Темные  громады домов  тяжело глядели на  мостовую,
освещенную редкими фонарями, от которых хотелось спрятаться.  Со всех сторон
дышало небо.
     Сперва Евочка пугалась того, как хрустит  снег, и пошла было тихо-тихо,
и вдруг застыла и слушала.  А потом она  видела свое лицо в окне автобуса, и
лицо ее летело сквозь огни и казалось тонким, как  фольга. Еще потом ей было
холодно,  где-то  вдалеке  лаяли  собаки,  а  она  стояла  возле  маленького
деревянного  домика  с  завалинкой,  и над крыльцом горела  лампа, а затем в
каком-то углу  был  человек  --  он стоял  весь  черный,  и Евочка  тихо и с
напряжением прошла.
     А  потом она уснула и  думала,  что сидит  в  постели  своей, аккуратно
положив руки на одеяло, и приходит мама, и улыбается, и смотрит на нее вдруг
пристально, щурясь, тяжелым взглядом, а после смеется  и  шутит,  и внезапно
быстро и больно кусает ее за палец, а Евочке страшно, и душно в горле, но ей
хочется,  что  это не  по  правде, и она,  сдерживаясь,  чтоб не  заплакать,
шепчет: "Мама, ты маленький тигренок, да?"
     А еще потом  она была в детсаду и  сквозь туман слез  видела худенькое,
белое  лицо какого-то мальчика, и стояла посреди  комнаты  железная печка, и
мальчишка этот  схватил в зубы  алый уголек и шумно вдыхал и выдыхал воздух,
отчего  уголь  белел  и переливался  волнами жаркого огня, и пугал Евочку, а
затем какая-то девочка с большими черными глазами и все они сидели рядком на
стульях, и  девочка  страшным шепотом рассказывала, что  у них  дома жили за
ширмой две тетеньки, и  они, эти тетеньки, приводили к себе людей и отрезали
им головы, и прятали в погреб, а папа ее пошел к ним и топором убил их...
     Впечатление  чего-то  странного,  что было  связано с  ее сновидениями,
охватило Евочку с первых же секунд пробуждения.
     А сны-то  ее были: гладили ее лицо, от уголков глаз и к вискам,  чьи-то
жесткие, с шершавинкой, царапавшей кожу, пальцы... Большие очки с мерцавшими
в стеклах длинными белыми окнами... И неслись приглушенно, точно из соседней
комнаты, в  сон ее навязчивым рефреном слова, торжественно декламировавшиеся
дребезжащим  старушечьим  голосом:  "Кохда сама  сутьба  пряшла за нами, как
сумашеший з бритвой на руке..."
     И  было еще...  Да, самым тяжелым и  мучительным ощущением ее  сна было
чувство, будто она упала на землю с какой-то страшной высоты и лежит теперь,
вздрагивая  всеми  разбитыми  руками  и   ногами,   а   летит   под   нею  в
головокружительной  глубине  небо, серое в  яблоках,  и  последнее,  что она
помнила, -- как  скрутил ее приступ одуряющей тошноты, и уперлась она  затем
пятками в землю, и ушли  ее ноги далеко-далеко,  словно она выросла вдруг на
всю земную твердь...
     Ева  открыла глаза.  В высоких  окнах с открытыми  форточками,  в белых
тюлевых занавесках дрожал желтый солнечный воздух. И тут же раздался голос:
     Я пришел в твой мир облаков по колени...
     Она  повернулась, чтобы взглянуть на  говорившего. За столом, у окна, с
папироской в руке сидел клоун. Самый настоящий  --  с  красным  носом, рыжей
копной волос, облаченный в голубой, с блестками, халат. Клоун подмигнул  ей,
приложил к губам папироску,  выпустил длинную струю  дыма, отчего  солнечный
воздух у окна задрожал и окутал клоуна золотым облаком, и сказал старушечьим
голосом:
     ...Где лежат от звезд цветные тени.
     Солнце  лежало  на всем,  как масло.  Стекало со стен  и брызгалось  на
деревья  желтым, сладким кремом.  Евочка никогда  не  думала, что пыль может
быть  такой  красивой, и мальчик  на велосипеде, тащивший за  собой  пыльное
облако, окрашенное  солнцем в огненный шлейф, показался ей вылетевшим с  той
стороны планеты.
     Они шли по аллее сада. По обеим сторонам били фонтаны, на деревьях пели
птицы. Маленький  Винни-Пух, угрюмо  сгорбившийся  на  скамейке, увидев  их,
встрепенулся, подбежал к Евочке и протянул ей мягкий, румяный персик.
     "Возьми", -- сказал клоун.
     С  большого дерева  внезапно  спрыгнула резиновая обезьяна  и  с важным
видом подала Евочке грушу. Вскоре уже со всех сторон бежали к ней игрушечные
зверьки и несли ей то виноградные гроздья, то сливы, то абрикосы...
     "Ой, хватит..." -- растерянно пролепетала Ева.
     И тотчас все звери исчезли.
     "Смотрите! -- закричала Евочка в восторге. -- Смотрите -- папа!"
     И верно  --  мелькнул меж  деревьями папа Юра. Мама  Мара  вышла  из-за
дерева и сурово проговорила:
     "Это еще что за фокусы! Отдайте ее немедленно!"
     "А вам  не  кажется, -- возразил ей клоун, -- что  ваша дочь может быть
счастлива только так вот, а?"
     "Моя дочь и так  была счастлива! --  закричала  мама  Мара.  -- Что  вы
можете знать о том, что такое счастье?!"
     "Счастье,  -- вежливо ответил  клоун, --  это  когда то прекрасное, что
есть в человеке, находится в гармонии с окружающим".
     Мама Мара беззвучно открыла рот и растаяла в воздухе.
     Исчез  и  клоун,  а Евочке  уже виделся  дождь в белой,  с облупившейся
эмалью, бабушкиной бочке, где билась чеканная рябь капель, и монотонный бред
воды, крошившейся о листву, о  камни на  дорожке сада,  все больше  и больше
погружал ее  в  странное, такое  наполненное оцепенение, когда казалось, что
стоит протянуть руку -- и рука твоя повиснет, бесплотная, как облако...
     И кончился  дождь,  а Евочка все  глядела  и глядела в  бочку,  где под
ладонями ее уже плясало солнце и толпилось в глубине бородатое воинство туч.
Евочка колотила по воде рукою, и брызги слепили небо...
     А потом она шла по заснеженному полю, и снег этот  шел из такой густой,
ватной тишины, что не  было уже земли под ногами, а только она  подымалась и
летела в бесконечный  снежный воздух,  и  закрывала глаза, и захлебывалась в
обессиливающей,  головокружительной дурноте, и  садилась на снег, размазывая
по лицу холодные капли и улыбаясь своему счастью...


        ОМ НАМО

     "Пива купил?"
     "Ну". --  Вощик дуется чего-то, а в  общем рад корешку, хотя  и косится
все недоверчиво -- давно не видались.
     Комната Мамая в коммуналке. Тахта, холодильник. Стол конторский шаткий,
а  на  столе под  стеклом -- фотографии,  вырезки всякие: Политбюро ЦК КПСС;
патриарх Московский и всея  Руси Пимен;  этикетка водки  "SMIRNOFF"; реклама
японской зубной фирмы (снимки  цветные  зубов гнилых и, в  сравнение с ними,
запломбированных);  фотография шимпанзе;  Солженицын; Мохаммед  Али; А Г-620
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КРЕДИТНЫЙ БИЛЕТЪ ТЫСЯЧА РУБЛЕЙ Кассир Ев.Гейльманъ  1918 гъ;
фото Хрущева с Эйзенхауэром;  грудастые  туземки  с  подписью внизу: ЖЕНЩИНЫ
ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ  Изъ  каравана  Гагенбека;  рисунки  театральных масок  Young
Clown, Crafty Statesmen,  Stern Judge, Selfish King;  фото  самого Мамая  на
коленях у голой языческой богини; Роберт Фрипп с  Биллом Брафордом; глиняный
человечек с невероятно большим пенисом, ну и всякое еще.
     На  стене --  рисунки  Мамая, постера:  Мик Джаггер,  Дэвид  Боуи, Джон
Леннон.
     Мамай, Вощик, Хачик -- сидят, пьют.
     Долго  пьют.  Базары,  базары...   Волны  дыма  сигаретного  --  висят,
пошевеливаются иногда, точно во сне.
     Хачик (еле лыка вяжет):
     "Гля, -- Вощику он говорит, -- гля, шо дядя Хачик можэт..."
     Пытается сделать  на столе "крокодил". Стол с грохотом разваливается на
составные. Стекло  лопается  пополам. По полу прыгают  пустые бутылки. Волны
дыма испуганно мечутся по комнате. Хачик храпит среди обломков, сунув голову
в ящик со всякой дрянью.
     "Ты помнишь, Вовчонка, -- говорит Мамай, --  помнишь,  у Чжуан-цзы есть
такое... Приснилось ему однажды, что  превратился он в бабочку и летает  над
полем.  А потом  он проснулся и не знает, то ли ему снилось, что он бабочка,
то  ли,   наоборот,  бабочка  он,   и  только   снится  ему  вся  эта  жизнь
человеческая...
     Знаешь, когда умерла Лана, я тоже решил умереть. И  вот однажды я выпил
люминалу и умер... И как ты думаешь,  кого я встретил на том свете? Я увидел
там двух клоунов -- рыжего и белого...  Представляешь, два клоуна -- рыжий и
белый -- сидят и играют в человечки, играют, играют,  играют... А ведь  мы с
ней, ты не поверишь, Вовчонка, --  ни разу! Не поверишь,  ни разу не были мы
близки...  Мне  теперь только кажется это все время, и все в каких-то  снах:
камни, песок, вода..."
     Мамай  подобрал с  полу пустую бутылку из-под  "Столичной", прижал ее к
груди и с прежнею своей мечтательной, блаженною улыбкой зашептал:
     "Вовчонка, помнишь  мантру такую в Арике: ом намо нарайа найа, ом  намо
нарайа найа, ом намо нарайа найа..."
     В этот момент позвонили в дверь.

     Всплеск  неких суматошных объяснений,  урчанье голосов, малый визгливый
хохоток с блеющими комическими модуляциями -- все это вспыхнуло в коридоре и
мгновенно завершилось  внушительным хлопом наружной  двери. Мамай вздрогнул.
Да  и  Вощика,  кажется,  посетило то же самое странное  предчувствие,  он с
озадаченным  видом отставил кружку, почесал небритую щеку,  одернул свитер и
собрал  на  лице невнятное подобие улыбки.  Почти  вслед  за тем послышались
звуки  неторопливых, степенных  ног, спокойное течение попутных переговоров,
после чего  шаги замерли  у порога их комнаты и бас  несомненно  бабы Таиной
принадлежности произнес:
     "С-сюда..."
     Дверь  отворилась  с  извиняющимися  поочередными паузами, и  в  проеме
возникло небольшое белое облако.
     "Мне сказали... Впрочем, простите великодушно..." -- с мягкими, уютными
придыханиями пророкотало  облако, ступая шаг и обращаясь в пухлого мужчину в
ослепительно белом морском кителе.
     Из-за его спины,  сияя  лицом  и держа в руках, словно двуручный  кубок
торжества, дымящийся электросамовар, заглядывала баба Тая.
     "Дело в  том,  что... видите  ли...  -- продолжал рокотать мужчина, ища
глазами, где бы присесть. -- А впрочем, сначала представлюсь".
     Он потер руки, как конферансье, кашлянул, прочищая и без того прекрасно
налаженный голос, и сообщил:
     "Кия-Шалтырь, Гаврила Петрович. Да,  да,  именно так:  Гаврила Петрович
Кия-Шалтырь", -- задумчиво повторил он.
     С  той  же  задумчивостью мужчина  присел  на краешек  тахты, но тут же
поднялся и сделал два нерешительных шага,  глядя себе  под ноги и жуя нижнюю
губу.
     Мамай и Вощик изумленно наблюдали за ним.
     Кия-Шалтырь  набрал  в грудь воздуху, как  бы  готовясь нырнуть в воду,
помедлил... тут  же,  однако,  сломался  в  беззвучном смехе,  опустился  на
корточки  и  проворными  коротенькими пальцами зацепил  за  горлышко  пивную
бутылку.
     "Позвольте, товарищи сограждане", --  умоляюще сказал он,  глядя  снизу
вверх.
     "Говорит,  что  капитан,  --  объяснила  баба  Тая,  шумно  вздохнув  и
попятившись задом  в  клубах  горячего  пара.  -- Капитан  флота,  --  сипло
пробурчала она уже из-за двери. -- Флота, автопилота..."
     По улице с грохотом и звоном проехал трамвай. Ветер с сомнением покачал
раскрытые створки окна, будто пробуя их на крепость.
     "Простите,  друзья... -- Капитан прошелся  по комнате, рассеянно  гладя
свой  лоб.  Солнце плавало в его кружке,  как  золотая рыбка.  --  Простите,
друзья, за вопрос..."
     Он артистически замер и нацелил палец на Вощика.
     "Вам сколько лет?"
     "Двадцать пять", -- пробормотал Вощик.
     Капитан перевел указующий перст на Мамая.
     "Что  касается меня,  --  усмехнулся Мамай,  --  то  я,  можно сказать,
утратил свежесть тридцать три года назад. А в чем дело?"
     Кия-Шалтырь с сожалением покивал головой.
     "Я старше вас, -- сообщил он. -- Принципиально, я бы сказал, старше".
     "Послушай, приятель, -- сказал  Вощик,  и  в голосе  его уже  слышалось
решительное раздражение, -- что тебе от нас нужно?"
     Кия-Шалтырь оторопел.
     "Ах!"   --  воскликнул  он,  сокрушенно  взмахнув   руками.  Из  кружки
плеснулось пиво.
     "Друзья  мои,   --   дрожащим   шепотом   пролепетал  он,  --  простите
великодушно..."
     На него было больно смотреть.
     "Друзья, друзья,  -- проникновенно проговорил  далее Кия-Шалтырь, -- да
неужели никто из вас еще не знает?.."
     "Друзья, я счастлив сообщить!" -- набирая обороты, ликовал он.
     Стукнула оконная рама. С шорохом метнулся сквозняк. Пыль, поднявшаяся с
полу,  окружила  Кия-Шалтыря сияющим  ореолом. Солнечный  луч, отраженный от
кружки, лежал на лбу, как кокарда.
     "Друзья, друзья..." -- стонал капитан.
     Точно актер в  момент кульминации,  он  взял  паузу и закричал громовым
морским голосом, перекрывая шторм неизвестности:
     "К НАМ ПРИЕХАЛ ДЖОН ЛЕННОН!"

     "Простите, Гаврила..." -- ужасным шепотом произнес Вощик.
     "Гаврила Петрович", -- с готовностью подсказал капитан.
     "Так  вот, Гаврила Петрович, вы, должно  быть, ошибаетесь?.. Ведь  Джон
Леннон -- он же умер?"
     Капитан загрустил. Около  восьми  лет,  сказал капитан, об этом молчала
пресса.  Не  было  фактов -- в  том-то и дело.  Но в  Америке, заявил он  со
значительным видом, об  этом  ходили слухи.  Многие  верили  в то, что  Джон
Леннон  не  умер.  Джон Леннон  жив.  Смерть  его  была лишь  инсценировкой,
проведенной под руководством самого Джона, этого гениального мистификатора.
     "Я был в Америке, -- сообщил капитан. -- Я знаю, что говорю".
     На самом деле Джон решил навсегда уйти с музыкальной сцены. И не только
с музыкальной. Он  решил покинуть наш мир, снять с себя тяжкое бремя славы и
освободиться от всяких обязательств перед обществом. Он укрылся на Карибских
островах у Джорджа Мартина...
     "Джордж Мартин  -- этот тот самый  Джордж  Мартин,  который был  первым
продюсером Битлз", -- пояснил капитан.
     Итак, Джон укрылся на Карибах. Он жил один в  маленькой лесной  хижине.
Единственными людьми, с которыми он постоянно общался, были туземцы, никогда
не  слышавшие о человеке  по  имени Джон  Леннон, и это ему нравилось.  Джон
ловил  рыбу,  шил  туземцам  новые,  изобретенные им  самим,  одежды,  писал
картины,  сочинял песни и слушал, как растет его борода. Время от времени он
записывался в студии  Мартина  --  эти  записи он завещал издать после своей
смерти.
     Так он жил в течение нескольких лет. Изредка его навещали Йоко Оно, Шон
Леннон,  Джулиан  Леннон.  И Джон  выходил им  навстречу  из  своей  хижины,
загорелый и бородатый, как лесной бог...
     "И  что  же?  --  спросил  Вощик.  --  Что  же  заставило его  нарушить
уединение?"
     "Месяца  два  назад,  --  глухим голосом сказал капитан,  -- совершенно
неожиданно,  как  снег на  голову,  одна независимая  радиостанция  передала
сообщение,  всколыхнувшее мир.  Моряки некоего  британского торгового  судна
рассказали, что они  видели Джона Леннона на Карибских  островах.  По словам
моряков, Леннон был очень весел  и сказал, что в  скором времени он вернется
на Большую Землю.
     Через  некоторое   время  стали   появляться   новые  сведения.   Семья
молодоженов из Франции подтвердила правдивость слов моряков, поведав о своих
встречах с мистером  Ленноном во время медового  месяца, проведенного ими на
Карибах. Объявились и другие свидетели. Мир терялся в догадках.
     В  конце  концов,  однако,  все  сомнения  были  разрешены  официальным
заявлением Йоко  Оно, которое было опубликовано во многих газетах свободного
мира.  Затем  Йоко дала  интервью журналу  Rolling Stone, где  рассказала  о
годах, проведенных Джоном после декабря  1980,  и о причинах, побудивших его
принять такое решение.
     По  ее  словам,  Джон  с  1973  года  находился  в  состоянии  глубокой
депрессии, связанной с концом рок-революции..."
     "Послушайте,  --  прервал  его на этом  месте  Вощик.  -- Простите, что
перебиваю, но... неужели все это правда?"
     "Вы мне не верите?" -- укоризненно спросил Гаврила Петрович.
     "Ну... как сказать... -- смутился Вощик.  --  Все это звучит  настолько
невероятно..."
     "Что  вы подумали, не сумасшедший ли я?"  -- В глазах Гаврилы Петровича
прыгали смешинки.
     Вощик аж покраснел от смущения.
     "Ну,  разумеется,   --  умильно  произнес  капитан,  --  разумеется,  я
сумасшедший. Но я же не страшный сумасшедший. Я же мирный. Я же мирный, я не
военный".
     Он натужно захохотал.
     "Так  вот,   --  продолжал  капитан,   успокоившись.  --  Рок-революция
омолодила Западный мир,  разрушила  многие  стереотипы  и подарила  обществу
истинную свободу и открытость.  Но когда  она кончилась, началось вырождение
рока. Потому что рок был  лишь средством  для  достижения цели. И когда цель
была  достигнута,  он стал  не  нужен, так как нельзя  же все  время жить  в
состоянии революции.
     Многие музыканты не понимали этого, как не понимают до сих пор. Иные из
них  посвятили дальнейшую  жизнь зарабатыванию  больших  бабок,  иные просто
катились  по  накатанной  колее, не  желая  ничего понимать, кто-то  ушел  в
"серьезную"  музыку, искусственно  отрезая себе  пути  к популярности -- как
будто популярность была виною! -- кто-то спился, попал в наркоту...
     Джон  Леннон был одним из немногих людей,  прекрасно понимавших, что  к
чему.  Еще в  1976 он перестал заниматься  музыкой и посвятил  несколько лет
исключительно воспитанию своего сына Шона. Затем  он решил окончательно уйти
из мира  и, записав  в 1980 альбом  'Double Fantasy',  в возрасте сорока лет
инсценировал собственную смерть...
     В общем-то,  история  рок-н-ролла знает  подобные прецеденты, -- сказал
далее Гаврила Петрович. -- Элвис Пресли,  Джим Моррисон -- многие считают их
смерть также весьма сомнительной... А еще  я где-то читал, что  японцы делят
жизнь  на две половины:  до  сорока  и  после  сорока  лет. Среди  поэтов  в
древности было принято начинать вторую половину жизни, взяв себе новое имя и
бросив все, достигнутое ранее, заново, в полной безвестности..."
     "Да-а... -- протянул Вощик. -- Потрясающе!"
     "С  тех пор минуло много  лет, --  вздохнул капитан.  --  За  эти годы,
сказала Йоко, Джон многое передумал. Он  пришел к выводу, что  рок-н-ролл не
умер, рок-н-ролл жив везде, где еще нет свободы".
     "И что же? -- умоляюще  произнес Вощик, -- Гаврила  Петрович, голубчик,
не томите... Он приехал к нам?"
     "А  разве вы  не  смотрите  программу  "Время"?"  --  вежливо  удивился
Кия-Шалтырь.
     "Эх! -- махнул рукой Вощик. -- Мы не то,  что телевизор, мы и радио  не
слушаем! И газет не читаем!"
     "М-да...  --  пробормотал Мамай. -- Вот  так  живешь, живешь  вдали  от
новостей, и самого главного даже не знаешь..."
     "Месяц   назад,  --  сказал  капитан,   --  газета  Московские  новости
напечатала крохотную  заметку под названием "К нам едет Джон Леннон?" -- вот
так вот,  с  вопросительным  знаком.  Затем  последовала  долгая,  вплоть до
позавчерашнего  дня, пауза. Ни одна газета, вообще ни один орган  масс-медиа
не  подтвердил  эту  информацию,  но и не  опроверг  ее.  Впоследствии стало
известно,  что  на  всякие упоминания  о  Ленноне  был  наложен  специальный
правительственный мораторий.
     С новой силой в  эти дни вспыхнул в стране интерес к передачам "вражьих
голосов",  все, затаив дыхание,  слушали Voice of America и BBC. Впрочем,  и
они мало  что могли сообщить. Разве что,  стало известно, что Джон побывал в
Нью-Йорке, где встретился в узком кругу с семьей и старыми друзьями, в числе
которых были  Ринго Старр, Джордж Харрисон, Мик Джаггер, Эрик Клэптон. Затем
его якобы видели в Ливерпуле вместе с Полом Маккартни,  причем Маккартни был
в парике и с накладной бородой. После чего Леннон снова  исчез,  и  никто не
мог похвастаться, что знает о его действительном местонахождении.
     Более  никакими  сведениями "голоса"  не  располагали и,  за  неимением
другой  информации,  занимались  муссированием этих  скудных слухов, строили
догадки о планах Леннона, обсуждали вероятность воссоединения Битлз,  да раз
за  разом прокручивали старые пластинки Битлз и Леннона вперемежку с чтением
отрывков из многочисленных книг о Ленноне и Битлз...
     И вдруг -- о чудо! -- неделю назад все изменилось волшебным образом.
     С  быстротой  молнии  пронеслась  весть  о том,  что  некая  концертная
организация  сломила,  наконец,  упорное  сопротивление властей  и  добилась
разрешения на  проведение  единственного  концерта  Джона  Леннона  в  нашей
стране, и что концерт этот состоится в Питере..."
     "А дальше? -- возбужденно спросил Вощик. -- Что же случилось дальше?"
     "А дальше случилось вот  что, -- важно продолжал капитан, раскурив свою
трубку. -- Выяснилось, что Леннон действительно приезжает в Питер, а когда и
откуда  -- неизвестно.  Газеты,  радио,  ТВ  молчали  по-прежнему. А меж тем
ажиотаж нарастал.
     Питер наводнили толпы молодежи,  съехавшейся  со  всех концов страны. У
здания  Дворца молодежи  был разбит  палаточный  хиппи-сити,  возле которого
круглосуточно  дежурили  посты милиции.  Авиапорт и железнодорожные  вокзалы
были оцеплены войсками. Оживление становилось невыносимым,  когда четыре дня
назад  ВВС  в  сводке новостей  передал, что  Леннон  прибывает  в  СССР  на
следующий день рейсом Берлин -- Шереметьево. Также сообщалось, что Леннону и
вправду разрешили дать лишь один концерт в Ленинграде,  причем до сих пор не
ясно,  когда и где он состоится, ввиду того, что ни один из крупных залов не
решается взять на себя ответственность, опасаясь беспорядков.
     Надо ли говорить вам,  друзья, -- сказал капитан, -- что на другой день
Шереметьево с  утра  было осаждено толпами  встречающих.  Бог ты мой! Вокруг
вокзала и взлетно-посадочной полосы выстроилась  внушительная  цепь  солдат.
Там были даже танки и БТРы. Не помогло.  Вы видели когда-нибудь перевернутые
танки? Я  видел.  На мне порвали  всю одежду, и  теперь  я вынужден ходить в
парадной форме.  Многие взлеты в этот день были отменены. Не смогла вылететь
на товарищеский матч сборная страны по футболу. Были присланы дополнительные
войска,  и  тут-то  и  случилось  знаменательнейшее  событие:  рок-поколение
советских войск  присоединилось к встречающим! По-моему, многие  люди только
тогда начали понимать действительный масштаб происходящего...
     Сперва все это походило на кошмар, удивительно, что не было жертв... Но
как только  объявили ожидавшийся  рейс, полоса была очищена в мгновение ока.
Самолет  приземлился,  однако,  как  только   он  сел,   еще  до  того,  как
остановились  двигатели,  откуда-то внезапно  подъехали  несколько  легковых
машин. Спустя минуту кавалькада рванула с места, и только их и видали...
     На следующий день, то  есть позавчера, все газеты напечатали информацию
о приезде Леннона. Просто как плотину прорвало.
     По  радио прозвучала передача  о жизни  и творчестве Леннона.  Маяк без
конца крутил  пластинки Битлз и Леннона.  Телевидение показало  "Ночь  после
трудного дня", а спецвыпуск Новостей популярной  музыки был целиком посвящен
Леннону, причем именно  тогда Троицкий проинформировал телезрителей, что, по
окончательным  сведениям, концерт решено провести  не в Ленинграде, а все  ж
таки в  Москве,  и  даже  не  в  самой  Москве, а  за городом, почему-то  на
Бородинском поле. Далее  он добавил, что  организаторы уже определили состав
аккомпаниаторов,   которые  будут  сопровождать  выступление.  "По  понятным
причинам,  -- сказал Троицкий, -- я не  буду называть имен, сообщу лишь, что
состав,  естественно, состоит из звезд первой величины,  а всего в нем более
тридцати  музыкантов, которые  будут сменять друг  друга  по  ходу концерта.
Несколько новых песен Джон исполнит сольно".
     Сразу же после окончания передачи тысячи москвичей, несмотря на позднее
время,  заполнили улицы. Они  спешили  занять очередь у  концертных киосков.
Город стал походить на осажденную крепость. Повсюду ездили военные патрули и
милиция.  Беспорядков, однако, не было. Люди  мирно стояли, сидели и спали в
очередях.
     Всю ночь  в  городе не переставая играла  музыка. Она гремела  в полную
мощь  из многих  раскрытых окон, каждый десятый  человек в очереди держал  в
руках магнитофон или приемник,  из  которого раздавался голос Леннона.  Ночь
обратилась в день.  Так продолжалось  до десяти часов утра. А  еще раньше, в
половине девятого, из динамиков патрулей последовал приказ расходиться -- по
той причине, что, дескать, ни один киоск не будет работать.  Как бы не  так.
Расходиться никто и не думал.
     В девять часов киоскеры все ж таки появились, однако билетов на Леннона
не было. Недоумение  народа разрешилось к десяти, когда на  улицах появились
люди, продававшие билеты с рук. Началось столпотворение.
     Вмиг первая партия  была распродана. Через час последовала вторая, но и
ее расхватали моментально. Новые партии шли уже по двойной и тройной цене, и
все равно спрос  не  падал. Однако,  в 14.00 стало известно, что  все билеты
были липовые. По ТВ и радио передали информацию о том, что билетов вообще не
будет, так как  концерт-то ведь  состоится на поле,  куда смогут попасть все
желающие. Обладатели билетов схватились за головы, но было поздно...
     После  чего в  городе  начался  карнавал. Откуда-то  выползло множество
бродячих музыкантов и групп,  исполнявших на улицах как песни Леннона, так и
все,  что  угодно. В Лужниках высадились  Веселые Ребята, в "Динамо" шустрил
Малежик,  а на Пушкинской площади гремела  София Ротару с новым хард-роковым
репертуаром...
     К вечеру никто уже не мог понять, где и что происходит. По телевизору и
радио звучал уже не Леннон -- все было наглухо забито симфонической музыкой,
как в дни похорон вождей.
     В 21 час 30 минут  сквозь плотину классиков прорвался экстренный выпуск
телеслужбы новостей -- шли  репортажи  с западных границ, осажденных толпами
фанов, желающих видеть воскресшего Леннона. Выпуск был обрезан на полуслове,
на экранах снова загрустил  скрипач апоплексической комплекции, однако ровно
в 22.00 перед  зрителями возникло не менее  грустное лицо диктора Кириллова,
трагическим  голосом зачитавшего обращение правительства к народу с просьбой
сохранять спокойствие и взаимное  уважение. В те же  минуты слушатели Голоса
Америки,  переживая  сложную гамму  чувств,  узнали  поразительную  новость:
западных границ страны больше не существовало. Но самое главное было в

        ТРЕТИЙ СОН МАМАЯ
 ВСЕ ЕЩЕ ТРЕТИЙ СОН МАМАЯ



        * * *

     А было многое. Влажная зелень и пестрый  блеск исчезающих бликов. Вода,
текучая  вода, медленно,  тягуче скользящая  меж  растопыренных  пальцев,  и
брызги,  всплески  стремительной  лавины   радужно   переливающегося  ливня,
сдавленный смех, мокрые  пряди волос,  те глаза и камни, камни,  камни...  И
смех, и  плач, надрывный и манящий, до бесчувственности легкое,  до боли, до
крика, до дрожи под ложечкой парение в бесконечности мириад  пространства. И
шепот,   близкий-близкий,   когда   кажется,   что  вот  оно,  единственное,
неповторимое, и стоит только  шаг, и стоит только шаг, и стоит только шаг...
Ты делаешь этот шаг, и холод входит в тебя, и рот в песке, и камни в ладонях
твоих... И снова смех  и смех, и руки -- тянущие вглубь, душащие, обвивающие
в  судорожном,  сквозь  смех и плач,  наплыве  лихорадочного возбуждения,  и
отпускающие   --    стыдливо,   беззащитно,    опрокидываясь   в   блаженном
изнеможении...
     А небо  уже падало на них,  и  облака  с  серебряными лентами  в кудрях
обнимали  их смертным саваном.  Но  снова и  снова, с хрустальными  от  слез
глазами, слагала  свой звериный крик  тишина.  Он  чувствовал  этот крик, он
помнил его,  как  помнят дети забытое имя матери. Ночь застыла, как ослепший
ветер.
     В озеро,  голубое, точно  выкроено оно из неба,  прямо в  солнце, как в
огненный обруч цирковой, с  визгом ныряют дети, блистая ногами. Смех детский
-- как солнечные зайчики -- прыгает по  воде и отлетает, тает, едва отзвенев
свою короткую жизнь. Если бы умер этот смех во сне.


        CODA: ЭПИГРАФ

     Быть может, двойник мой  сидит  на Востоке,  с  колесами кайфа,  в Саду
Камней.  А  может, на  Западе в  мусорном  стоке  он ждет подругу  на  седом
скакуне.
     А мне поять на Запад, и на  Восток поклоны мне тоже в лом отламывать, и
есть тому резон: мы  роковые клоны, мы попсовые клоны, живем мы до субботы и
слушаем музон.
     Она ушла из дома в среду, ночью. Он ждал ее в машине, стучался дождь. И
вот мотель, и комната, постель на ощупь. Она сказала: "Погоди". Она сказала:
"Не свети. Ведь это -- наша ночь".
     Он ждал  ее  долго, стучалось  время.  Ее нашел он в ванне  с  разбитым
шприцем.  Она  сказала:  "Это  смерть летит, как птица. Иди  ко  мне, я  так
боялась не узнать тебя".
     А мы играем септы, мажоры,  гаммы, считаем  дни по  номерам Экспресса и
Стоун.  Мы  роковые фаны, мы попсовые фаны, живем  мы  до  субботы и слушаем
музон.
     Утром --  будильник, пора на работу. Весь  день считаю без конца, когда
же суббота. В субботу мы --  герои дня, в субботу мы -- пророки,  и мы опять
сыграем вам. Про что же? А про то, как:
     Она ушла из дома в среду, ночью. Он ждал ее в машине, стучался дождь. И
вот мотель, и комната, постель на ощупь. Она сказала: "Погоди". Она сказала:
"Не свети. Ведь это -- наша ночь".

     1986-88 гг.



     Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
     г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
     Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
     Автор двух  книг  повестей,  изданных  Якутским  издательством "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
     Род. в 1961 г.

     E-Mail: skar@saha.ru

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: