Детективы
он родился на свет..."
Где-то хлопнула дверь. Кто-то вприпрыжку спускался по лестнице. Замер
было, но вновь ожил, застучал звук шагов, дробными камушками скатился он по
ступеням и отмерил минимальные шаги в темноту.
"Жизнь человечья отмеряется годами, - промолвил Машка, - а смерть -
всего только мгновенье. Секунда жизни нашей - суть поперечный срез
перевернутой пирамиды, вершина которой - начало. И вот - ХОП! - и одно
мгновенье перевешивает всю твою огромную судьбу..."
"Какой удар, какая паника в душе захватчика, - заскулил Шина, - и как
это нелепо и смешно, и как идет вразрез с политикой устрашения природы..."
Некоторое время они с приятностью наблюдали друг друга. Затем в руках у
Шины невесть откуда появились два бокала с шампанским.
"Выпьем?" - предложил он, вручая Машке один бокал.
"С моим изнеженным желудком, - печально, как бы по инерции прошамкал
Машка, - я могу пить разве что дорогие сорта одеколона..."
"Жениться бы тебе, Маша", - задумчиво проговорил Шина.
"За что ты меня так ненавидишь?"
Шина засмеялся.
"А я вот, - вздохнул Машка, - я никогда не издеваюсь над своими
героями. Я их всех очень люблю, хотя люди они, разумеется, совершенно
выдуманные... И вообще, я считаю, что ни один человек не заслуживает
людского суда, ибо всякий рожден на свет, а значит изначально осужден на
страдания и смерть".
"Это ты верно подметил, - усмехнулся Шина. - Я даже, признаться, не
ожидал от тебя такой мудрости".
"В этом мире нет виноватых. Мы все хотели быть просто любимы", - с
грустной улыбкой заключил Машка.
"Итак, - сообщил он, чокаясь с Шиной, - на протяжении нескольких
десятков страниц человечество похудело на несколько единиц физических лиц.
Исход не вызывает сомнений. Единственная в жизни человеческой обязанность
предстоит нам всем столь скоро, что ни на что иное нет уже сил..."
Машка взглянул на часы. Фосфорецирующее время завершало свой замкнутый
круг, спотыкаясь и приседая на каждом шагу. Утро было настолько ранним, что
рождало чувство собственной неполноценности. Впрочем, кажется, никто не спал
кругом. Гром ворочался вдали. Ветер облака грузил. Ехал где-то по дороге
Малина в этот час и пил коньяк со скоростью 120 км/час. И даже кто-то у
соседей за стеной прилежно тюкал на фоно:
Танго катастрофы (Grazioso)
"Пойдем, - сказал Машка. - Я обещал показать тебе одну свою вещь.
Правда, люди у меня весьма специальные, и вообще-то, как водится в родной
литературе, надобно б сначала объяснить тебе, кто эти люди, откуда они
текут, как текут и зачем текут, и какие тут и там социальные предпосылки. Но
я этого делать не стану. Не потому, что лень, а..."
"А просто тебе не нравится это делать", - подмигнул Шина.
"Правильно, - согласился Машка. - Я все больше убеждаюсь в том, что мы
с тобой действительно синхронные люди... А что касается моей вещи в целом,
то упреждаю наперед, что, принципе, я считаю неприличными вопросы типа "А
что вы хотели сказать своим произведением?" По-моему, задавать подобный
вопрос - это все равно, что спрашивать у человека, с какой целью он овладел
любимой женщиной... Впрочем, ты и так все поймешь..."
***
День. Солнце чуть ли не шкворчит, как яичница, в редких белесых
облаках, жар струится над вялой, целлофановой гладью реки, и в стеклах,
частью битых, с острым, кавказским профилем блистающих осколков, торчащих из
старой рамы некоей темной породы, с проступающими черными венами древесных
летоисчислений, или же целых - тусклых, матовых от множественных пятен и
царапин, едва уж различимых в сплошном узорном крошеве, - так же плавится и
истекает зноем солнечная патока... Ветер суетный, с холодной мятою
прикосновений, здесь - невозможность, как невозможность звуков, все равно
каких - полощущих жестяными раскатами ли грома, стука ли дамских копыт, иль
шепота ли, шелестящего листвою шелковой...
Ночь. Весна, налетевшая пронзительной бессонной зыбью. Луна, трепещущая
в облаках серебряною тенью. Звезды, звенящие в гулкой вязи задохнувшегося
неба. Мы, идущие в юность нашу сквозь бред ночных телодвижений, в небесной
пропасти на облаке верхом летящие в неистовую ночь... Мы, верящие в святые
слова о том, что все, что нужно в этой жизни, - это любовь. Мы не знали
тогда, что обреченность любви естественна и даже имманентна. Что холодный
лунный свет призрачных воспоминаний покроет далекий, сказочный край
полусна-полуяви, все пройдет, и с изумленьем ты увидишь вдруг себя: как дико
и пустынно ты стоишь посреди Земли, и где былые друзья твои? Лишь тени их на
солнечном холме смотрят на тебя из прошлого...
Время порою напоминает мне лицо сильно близорукого человека - та же
размытость выражения, как в странном преломлении неровного оконного стекла.
Смерть, разбивающая это стекло, осколки мира твоего, летящие на землю...
Магритт.
Однажды мы упали в этот мир, как в облако, летящее в неистовую ночь. Но
облако растаяло, и мы упали на землю, и сколько бы ни было у нас пробоин,
нам пришлось их все пересчитать.
1988-89 гг.
Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
Автор двух книг повестей, изданных Якутским издательством "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
Род. в 1961 г.
E-Mail: skar@saha.ru
Александр Семенов. Клипы
---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Семенов
Email: skar@saha.ru
Date: 5 Aug 1999
Сб. "Манифестация вещей", г.Якутск, изд."Бичик", 1994, ISBN 5-7696-0459-X
---------------------------------------------------------------
повесть
ПАРОВОЗ СТЕФФЕНСОНА
Представьте себе вечер в виде полной склянки чернил, когда темнота
вокруг кажется осязаемой настолько, что думается, будто конец ей невозможен
только потому, что и глаза твои замазаны темнотой. Чем занимаются люди в
подобный вечер? Да и чем вообще можно заняться в этой чернильной тьме, когда
руки твои натыкаются то на шершавые стволы деревьев, то на мягкую девичью
фигурку, пахнущую притирками и дубленой овчиной, а то вдруг обжигаются о
фигуру из трех пальцев, в чьей сатирической постановке чувствуется
явственное присутствие их обладателя, с челюстью и с плечами? И,
потрясенный, ты бежишь в гулких коридорах фантазий, насыщенных, точно сидр,
шумными пузырьками яблочных испарений, с болью в ступнях и со смятыми
простынями...
Айка на свадьбе. А свадьба -- в ресторане. Подруженька, Наташенька
замуж выходит! Пыжится жених, Ваня Раппопорт, борода в шампанском. Цветы,
тосты, то-се, в общем -- веселье! И-эх!.. Ребята наши играют: Сережка, Миха,
вместо Гуда играет приятель Сережкин, может знаете, ну, тот самый парнишка,
барабанщик, который еще песенку такую написал: "Вопреки людским моралям буду
спать я под роялем, перестану мыться в бане и стирать носки...", ну и
клавишник новый с ними, Кудрявцев... Горько! Горько!.. Общий смех -- невеста
смущается, отклонилась, Ваня за шею ее обнял неловко так, тычется мордой в
ухо. У шафера женихова -- оскал лошадиный, ржет от души, на фотографии потом
смешно получилось...
Что еще? Девочки у "Сайгона" принимают картинные позы, водят
сигаретинами туда-сюда. Негры с гитарой -- струны трещат в сильных пальцах.
Хлопают двери. Суровая бабушка с двумя болонками на поводках, одетыми в
зеленые "жилеты" с ручками от школьных ранцев на спине.
Голос в трубке. "Проспект... хи-хи... Гагарина. Жду". Занятые люди,
вроде Леши Вишни, устраивают в такие вечера приемные часы. Дают, знаете ли,
интервью.
Студия "Яншива Шела". Два магнитофона, пульт, пианино без крышки.
Ленты, пластинки. При интервью присутствуют 2 (два) свидетеля. Первый часто
давится смехом, кидает в хозяина коробком спичек etc. -- короче, занимает
активную позицию. Второй молчит, но создает как бы музыкальный фон --
наигрывает на неизвестном в природе инструменте, который называется "ВИШНЯ"*
.
_____________________
* "ВИШНЯ" -- надпись на гитаре Леши.
_____________________
Тут же -- редакция журнала "ЧЕЛЮСТИ". Благородный дон Дрынч "Синьор
Дуремар" Сморчевский. Ибрагим Мамаев -- друзья зовут его Мамаем, пишет
статьи под всякими псевдонимами: "Мамай", "Дядя Сам", "Узколобенков", или же
-- "Обладатель Волосатого Пистолета"; бабушка его -- бывшая театральная
актриса, и сам он -- высок, красив как татарин, и говорит пылким,
драматическим голосом, артистически вращая глазами. И наконец, "Вощик" --
Вовчонка Вощенко -- маленький, насупленный, похожий на угловатого подростка.
Леша Вишня -- гигант-младенец с круглым, добродушным лицом, вытаскивает
из какого-то чулана (очевидно, голосовой камеры) стойку с висячим,
мудообразным микрофоном, залезает на вертящуюся табуретку и делает ручкой,
показывая, что готов отвечать на вопросы.
На первый Дрынчев вопрос -- откуда он такой появился, Леша тоненьким
голосом несколько обиженно отвечает:
"Из Ленинграда".
"Леша! Леша! -- вмешивается недовольный таким ходом дела Мамай и
потрясенно восклицает: -- Леша, ты погляди на Вощенко! Нет, ты погляди на
Вощенко! Он голодает!"
Вовчонка недоуменно косится на своего темпераментного друга, Леша тоже
отчасти смущен, но идет вразвалочку на кухню и приносит чего-то там --
зелень какую-то, колбасу "Любительскую", Мамай достает портвейн, и далее
интервью проходит в совсем уже домашней атмосфере.
8 декабря 1986 года, в восьмом часу утра, дед Горюн вышел из подъезда
дома No 2, что в переулке им.Джамбула, и, испуская страстные стоны,
отправился на суточное сторожевое дежурство. Был он хром, толст и глядел на
свет единственным желтым глазом -- другой был завернут в парафиновое бельмо
и дремал. При ходьбе дед Горюн то и дело производил всяческие громкие
эффекты, как то: кряхтел натужно, мычал, стонал, смачно подбирал с
подбородка слюни и сморкался с саксофонным звуком. Первое время, когда он
здесь поселился, им даже пугали детей... У станции метро "Пушкинская" двое
молодых людей -- один бритый наголо и щетина черная вместо рожицы, армянской
наружности, а второй -- длинный такой, сутулый, в шапке лохматой, Трубой его
называл тот, первый ("Может, на трубе играет?" -- подумал еще Горюн), --
попросили у деда закурить. Горюн засуетился, вытащил пачку "Севера"... Взял
Труба у деда пачку, в карман сунул и пошел. Чуть не заплакал старик от
обиды. "Эх... лимита проклятые... житья от вас йок... -- шептал он, стоя уже
на эскалаторе. -- Таким ли я был в молодости! Йок!"...
В полночь с 8 на 9 декабря на Балтийский вокзал со стороны Петергофа,
по железнодорожному пути, со скоростью около 20 км/час, подкатил странный
состав -- машина неизвестной конструкции, очень похожая на паровоз системы
Стеффенсона, каким он нарисован в Большой Советской энциклопедии, но
совершенно новая и с тележкой-прицепом, на которой сидела юная особа
женского пола утомленного вида.
Состав подкатил к платформе, выдохнул последнюю порцию дыма и заглох
навсегда. Толпа пассажиров, собравшаяся у паровоза, забыв о своих поездах,
молча смотрела на девушку, которая медленно слезла с тележки и упала в
обморок.
В кармане ее пальто оказался паспорт, где в графе ФИО было жирно
выведено лишь одно слово: ЛАНА. Прописка все же оказалась питерской:
пер.им.Джамбула, д.2. Были еще в кармане: распечатанная пачка сигарет
"Стюардесса", две слипшиеся ириски "Золотой ключик", червонец и два ключа.
