на короткой птичьей шее, вращало глазами и было покрыто темным лоснящим-
ся пухом...
Ванька проснулся, как всегда, рано. И, как всегда, сразу увидел перед
собою лицо жены. Оно спало. Это лицо в совокупности с крупным усталым
телом сорокалетней женщины называлось Ирина. "Не Ирина, а Ирэна!" - поп-
равил себя Ванька, вспомнив, что жена в последнее время сильно раздража-
ется, когда ее называют старым (она говорила "гойским") именем.
"Еврейка-канарейка", - прошептал Ванька, слез с кровати и выключил
добросовестно проработавший всю ночь вентилятор.
На кухне было светло и душно. За оконными жалюзи кто-то стучал молот-
ком по железу. Пахло выхлопными газами.
Ванька включил чайник и уселся за кухонным столом. В плетеной корзин-
ке для салфеток со вчерашнего дня лежало нераспечатанное письмо из Моск-
вы от Ванькиного брата-близнеца Семена. Ванька повертел в руках конверт,
погладил то место, где был написан обратный адрес (ул. Руставели, 12-3),
затем смял письмо и бросил его в мусорное ведро.
Ванька родился и вырос в подмосковном Фрязино. И на всю жизнь остался
непроходимым провинциалом. Дух столичности не находил в Ванькиной душе
достойного убежища, и после ряда попыток овладеть этой душой оставил ее
в девственной, почти деревенской дремучести. Не изменило Ваньку и высшее
образование, которое он умудрился получить во Втором медицинском. После
института он проработал несколько лет на "скорой помощи". Затем еще нес-
колько лет дежурным врачом в клинике Склифосовского. Звезд с неба не
хватал. Природа поработала над его характером достаточно скрупулезно.
Она затушевала в нем те неуправляемые качества русской души, которые
способного человека возносят на вершины мира, а бездарного сводят с ума.
Ванька любил выпить, но никогда не запивал надолго, любил пофантазиро-
вать, но не был способен на безрассудство. В то же время в его характере
было чрезвычайно много славянского добросердечия, отзывчивости и, если
хотите, услужливости. Он не то чтобы не хотел усложнять себе жизнь раз-
думьями о горестных перспективах, он просто не умел этого делать. Ванька
являл собою тот тип людей, который на Руси издревле именовали святой
простотой. Его наивность прекрасно соответствовала его внешнему облику.
Он был невысок, коренаст, имел круглое веснушчатое лицо. Глаза его можно
было бы назвать светло-голубыми, если бы не то обстоятельство, что свет
зачастую вытеснял из них всякую голубизну. Нос картошкой. Волосы прямые,
жидкие, пшеничного цвета. Голова всегда чуть откинута назад. Подбородок
вздернут. Так что намечающуюся лысину можно было разглядеть только сза-
ди. Губы пухлые и добрые. Рот большой, улыбчивый. Зубы мелкие и крепкие.
Во время улыбки в середине их частокола простодушно сияла золотая фикса.
Одевался Ванька всегда как можно проще, любил закатывать рукава на ру-
башке, предпочитал обычные брюки джинсовым.
Назвать такого человека Иваном Жоховым мог разве что чиновник из пас-
портного стола. Ванька был из той довольно распространенной породы лю-
дей, которых невозможно величать на "вы". В каком бы возрасте они ни
пребывали, все им говорят только "ты" и по-другому не могут. Даже про-
фессура в мединституте, старавшаяся со всеми студентами вести себя равно
официально, разговаривая со студентом Жоховым, зачастую срывалась в пу-
чину неуместной фамильярности. В общем, Иван Жохов был просто Ванькой.
Ванькой для всех, кто его знал и кому в детстве перед сном читали русс-
кие народные сказки.
Ирэна была старше мужа на два года. Они познакомились на станции
"скорой помощи" в Москве. Она работала медсестрой. О том, что его жена
еврейка, Ванька узнал в том сумасшедшем году, когда перед его семьей
забрезжила неясная перспектива эмиграции в Израиль. Перспектива воплоти-
лась в жизнь настолько быстро, что Ванька не успел даже опомниться. Он
оказался в Тель-Авиве так же неожиданно, как "смешной человек" Достоевс-
кого на чужой планете.
Наскоро хлебнув чайку с пряником, Ванька оделся, напялил на плечи то-
щенький брезентовый рюкзачок производства ковровской швейной фабрики,
вышел из дома, отстегнул от железной решетки велосипед "Пежо", вскочил
на него и выехал на улицу. Он проехал вдоль по Вейцмана, на светофоре
чуть не попал под колеса какого-то заполошного "Запорожца", свернул на
Новослободскую, затем на Жаботински и направился в сторону Садового
кольца. Морем запахло уже при подъезде к Садово-Каретной. Повернув нап-
раво, Ванька некоторое время плыл по течению, а затем бросил якорь возле
большого гастронома, расположенного в подножии монументальной высотной
синагоги. Станция метро "Баррикадная" вместо людей выплевывала на пло-
щадь могучие потоки мутного моря.
Ванька огляделся. В центре площади намечался мощный водоворот. Мутные
зеленые волны носились вокруг невидимого эпицентра, воронка углублялась,
просвеченные ярким солнцем волокна водяной толщи заплетались в тугие уз-
лы. Неожиданно вода в центре площади закипела, запузырилась, и из ворон-
ки появилась огромная черная рыба, похожая на дельфина, только с гораздо
большими плавниками-крыльями. Она поднималась из-под воды, как подводная
лодка, потоки пены стекали с ее лоснящихся боков. Последнее, что увидел
Ванька, было лицо этого чудовища...
Чайник кипел вовсю. "Сегодня суббота, - подумал Ванька. - По-еврейски
"шабат". - Мысленно он произнес это слово, как "щябят". - Елы-палы,
завтра воскресенье. Снова идти на работу..."
Первые полтора-два года на чужбине Ванька прожил в состоянии непрек-
ращающегося удивления. Он умел удивляться даже в Москве, которую изучил
за время учебы досконально. А здесь, где неожиданным было все, начиная
от названий улиц и кончая внешностью и темпераментом населения, его
удивлению, казалось, не будет предела.
Но предел все-таки наступил. На третий год Ваньке стало казаться, что
он уже когда-то бывал в Тель-Авиве, что этот город знаком ему до мелочей
и поэтому скучен. Он задавался вопросом, почему знакомая до мелочей
Москва ему никогда не была скучна, а Тель-Авив скучен. И никак не мог
найти ответа. Наконец, привыкший не усложнять себе жизнь чрезмерными
раздумьями, он решил, что скучным может быть только чужой город, а зна-
чит, Тель-Авив - чужой.
В первые полтора-два года жизни в тесной и душной квартирке на улице
Бар-Нигуна Ванька не видел никаких снов. Сны начались позже. Однажды,
купаясь в море на тель-авивском пляже, Ванька чуть не утонул. Они со
старшим сыном Семой доплыли до волнореза, забрались на него и стали лю-
боваться набережной. Потом Ванька решил нырнуть, как он тогда выразился,
"в сторону открытого моря". Его славянский темперамент на этот раз сыг-
рал с ним дурную шутку. Ему приспичило продемонстрировать сыну "чудеса
храбрости". В общем, Ванька разбежался и прыгнул в воду. Под водой он
ударился головой о камень, выступающий из основания волнореза, и потерял
сознание. Через несколько минут он всплыл в набежавшей волне задом квер-
ху.
Ваньку спас истошный крик десятилетнего Семы.
- Как я услышал этот крик под водой - ума не приложу! - удивлялся он
впоследствии. - Тону, елы-палы, и слышу: папочка! папочка! ну плыви же,
плыви!!!
Он выплыл самостоятельно. Но потом пришлось две недели пролежать в
больнице - при ударе Ванька получил сотрясение мозга.
После этого и появились сны. Вместе с ними во внутреннем мире Ваньки
Жохова произошла серьезная метаморфоза. Его наивность и простодушие пос-
тепенно сменились довольно сложным чувством уважения к морю, а на смену
удивлению пришла ностальгия. Теперь уже никак нельзя было заподозрить в
нем святую простоту. Внешне оставшись таким же мягким и добродушным, он
изменился внутренне. Его вопросы, обращенные к жене или сыновьям, вопро-
сы, из которых раньше так и сквозила наивность, наполнились глубоким
смыслом, смыслом, если можно так выразиться, любви к морю. Ванька не от-
давал себе полного отчета в своих чувствах и не менял стиль своей речи.
Единственное, что в ней непроизвольно изменилось, - это интонация. Она
стала многосмысленной. Именно поэтому со стороны стало казаться, что
Ванька не столь наивен, сколь глуп. Впрочем, его это не удручало.
Что же касается ностальгии, то она питалась Ванькиными снами. И чем
чаще он их видел, тем сильнее вскипало в нем сладкое чувство отвержен-
ности, знакомое разве что поэтам, да и то далеко не всем. Он со смутной
и все возрастающей тревогой носил в себе это противоречие, удивительно
мягко совмещая благодатную любовь к теплому южному морю и неутоляемую
страсть к сухопутной русской столице.
Работал Ванька в службе социальной помощи. Другими словами, ухаживал
за стариками и старухами, выносил утки, мыл дряблые тела, кормил, зас-
тавлял принимать лекарства, выслушивал длинные рассказы о прошлом, не
понимая почти ни слова, и так далее. За пять лет жизни в Тель-Авиве у
Ваньки сменилось четыре клиента. Троих он похоронил, а четвертого - не
устроил. После недели "общения" с Ванькой тот потребовал выделить ему
сиделку, знающую идиш.
Ванька говорил и думал по-русски. Никакого другого языка он не знал.
Пытался узнать, но не смог. Не поверил в возможность выражения обычной
мысли необычными звуками.
В течение последних шести месяцев он работал почти на берегу моря.
Всего в двадцати минутах ходьбы. Устав от смены клиентов, он попросился
в своей конторе на какое-нибудь постоянное место, и его пристроили в дом
инвалидов. Там он работал, что называется, на подхвате - помогал кому
придется, кормил кого требуется, мыл, чистил, подметал, - в общем, делал
все, что ему приказывали. В обеденный перерыв, который продолжался всего
сорок минут, Ванька успевал сгонять на велосипеде на пляж и обратно. Он
не купался и не загорал. Просто сидел на скамейке или на песке и смотрел
на море. Просидев так минут десять - пятнадцать, он возвращался на рабо-
ту с видом плотно пообедавшего и перекурившего это дело человека.
В послеобеденные часы Ванька был не так загружен работой, как утром.
Инвалиды отдыхали, и у Ваньки было время предаваться воспоминаниям.
Обычно он устраивался в вестибюле за толстым стволом непонятного расте-
ния, которое невежественно окрестил пальмой. Там стояло старое кресло.
Его не так давно попытались было выбросить на свалку, но Ванька запро-
тестовал, кое-как отремонтировал и спрятал кресло в угол вестибюля.
Здесь он проводил все свое свободное время, изредка забываясь тревожным
сном.
Со стариком Гидеоном и Диком он познакомился случайно. Оба инвалида
жили в другом подъезде - не в том, который обслуживал Ванька. Однажды на
работу не вышел Ванькин напарник, и ему пришлось, елы-палы, вкалывать за
двоих. Прямого сообщения между подъездами не было. Ваньке приходилось то
и дело бегать по вызовам через улицу. Первую половину рабочего дня он
закончил весь в мыле. Как только наступил час обеда, Ванька вскочил на
велосипед и бросился к морю.
Вернувшись, он по традиции пристроился за "пальмой" и уже начал было
дремать, как услышал сигнал вызова.
- Ибан! Ибан! - кричал вахтер.
(В паспорте Ванька значился как Ибан Зохоф. Все его анкеты заполняла
Ирэна, а она была не грамотней своего мужа и, несмотря на то что на про-
тяжении пяти лет упорно учила иврит, так до сих пор и не делала различия
между буквами "бет" и "вав". Именно поэтому ее муж во всех официальных
документах именовался Ибаном, а их младший сын Пашка - Фабелем).
- Ибан! - крикнул еще раз вахтер, увидев Ваньку, выползающего из уг-
ла. - Хедер эсрим вэ-ахат!
"Эсрим" - двадцать. "Ахат" - один, - стал соображать Ванька. - "Вэ" -
и. Двадцать и один - двадцать один".
Произведя такие лингвистическо-арифметические вычисления, Иван кивнул
вахтеру и двинулся в сторону второго подъезда. Двадцать первый номер на-
ходился на втором этаже. Иван постучал и, услышав дежурное "яво" ("вой-
