Евгений Сельц
Новеллы
Содержание
От автора
Микки Вульф Профессиональный заложник в стране дилетантов
История одного привидения
Когда вернется маленький божок
Вердиевские голоса
Преображение сноба
Жизнь прозрачного человека
Яффо в сумерках
Ребро мизантропа
Белоснежная корова Ио
Парад маньяков
Вавилонская башня
Compelle intrare
Сюита для двух инвалидов и санитара
История болезни профессора Перката
Немой пророк на склоне горы
В лучшие времена - а в прошлом каждого человека есть лучшие времена -
я сочинял стихи. Это занятие приносило мне определенное удовлетворение,
сравнимое с тем, какое получает атлет, в присутствии представителей кни-
ги рекордов Гиннесса приподнимающий за бампер самосвал.
Книга новелл "Compelle intrare" родилась, можно сказать, по необходи-
мости. Как Инквизиция. Идея заключалась в том, чтобы в очередной раз до-
казать себе (и не только себе), что мысль изреченная есть ложь. В этой
книге я намеренно отказался от поисков языка (а что может быть интерес-
ней для прозаика?!). Движимый единственным желанием "изречь мысль", я
намеренно обеднил эту прозу, заключив дорогое мне содержание в банальную
оболочку повседневных обстоятельств, обыденного стиля и вчерашнего сло-
ва. Эта книга скучна, если ее читать. Ее надо думать, что довольно точно
подметил Микки Вульф в предисловии.
Этот эксперимент доставил мне много литературных забот и творческой
печали. Но я надеюсь, что в следующей книге будут совсем другие рассказы
и от "Compelle intrare" там не останется ни следа. Разве только голый
опыт.
Евгений Сельц
Предисловие писать - это вам не лаяться. Это не о себе, непреклонном,
и своих более или менее толстых чувствах, а о другом человеке, отразив-
шемся в результатах своей работы.
Дело осложняется тем, что я был относительно близким ее свидетелем,
разумеется, косвенным. Речь шла о еженедельных материалах Евгения Сельца
в номер нашей историко-литературной газетки, и все выглядело столь буд-
нично и деловито (компьютер, дискета, компьютер, корректура, мимолетный
обмен впечатлениями, поиск иллюстраций, компьютер, верстка), что у меня
теперь язык едва поворачивается делать сами собой напрашивающиеся заме-
чания о мистическо-романтическом характере этой книги и ее довольно
быстром, где-то за полгода, рождении.
А сказать все же надо и попробовать разобраться тоже, хотя элементар-
ные, Ватсон, загадки Сфинкса по сравнению с секретами творчества - все
равно что, говоря по Чехову, плотник супротив столяра. При этом все вре-
мя - страх разочарования, чувство, что лучше б они все (мы все) мычали.
Не знаю, как другие, а мне случилось недавно по казенной надобности пе-
речитать "Конармию" Бабеля, и где-то на третьем-четвертом витке одолела
тоска: рассказы его хороши там, где они хороши как рассказы из жизни лю-
дей, и великая заслуга и отвага Исаака Эммануиловича состоят в приятии и
употреблении в эстетических целях этого грубого вонючего мужицкого мате-
риала ("все удовольствия, кроме переднего"), как будто лоскутков нащипал
из карты своей страны, но сама эстетика и даже язык его никакой почти
тайны уже не представляют; их нетрудно сымитировать; очарование жизни
автора, ужас смерти автора и сладость его "запретности" - все обветшало,
как сырая, в повилике, беседка в ЦПКО им. Магомаева, а дальше и толко-
вать нечего - не место и негде здесь.
У Сельца же - возвращаюсь к теме, никого не равняя макушками, - мате-
риал подручный, люди - соседние, культурная среда - всем обрыдлый инсти-
тут культуры, язык почти вовсе без закидонов, чуть-чуть с юморком, с до-
зой иронии, местами даже нарочито сероватый, вызывающе неброский, чисто
протертый сухой фланелью до серебристой, скажу ему комплимент, матовос-
ти; истории он рассказывает непритязательно-полудетективные и, как вчи-
таешься, полунепритязательные. То есть претензия наличествует, но тоже
на вид скромная: человек старается писать так, чтобы его тексты как ми-
нимум пробежали без скуки - завязка, кульминация, развязка, занавес.
Притом, развращенный плохими детективами, я не всегда хочу знать имя
убийцы, и новый для меня автор Сельц, словно чувствуя это, не считает
себя обязанным размотать клубок шерсти до мятой внутри бумажки с отгад-
кой. Сюжеты каждой новеллы, при всех фантастических примесях, выстроены
так точно, что ни одна пуля, которая может показаться шальной, не прохо-
дит мимо обнаруживающейся в назначенное время цели - ей просто некуда
свернуть в сжатом воздухе замысла. А тайна все-таки есть, она создает
стойкий, но с трудом уловимый шарм. Так тянет нас к женщине, умело, в
точную меру, пользующейся хорошими духами: уже и двери закрылись, и вол-
ны за ней сомкнулись в кильватере, и паскудные чайки заколачивают в слух
истошно сияющие сваи воплей, а ты все стоишь на корме, как мудак из Гей-
не, и вглядываешься в бесцветное, с беглыми бликами, море, и ждешь, бе-
зумец, ответа - что это было да сплыло, ушло-миновало? Хочу!
Революционный романтик Бабель тут, надо полагать, вспомнился не слу-
чайно: Сельц тоже романтик, только жутко реакционный. Эти птицы
родственных двух пород довольно-таки редки в ближневосточном ареале, ес-
ли, конечно, говорить о настоящем романтизме, а не о комсомольско-сио-
нистской демонологии, процветающей в нашей стране дилетантов, как с ми-
моходной точностью на первой же странице ее определил автор. Я имею в
виду, что несколько приподнятый взгляд на мир - чем, собственно, любой
романтизм и держится - не может быть следствием залезания на табуретку
(так мы и висельников припишем в романтики), а является свойством, при-
рожденным художнику, то есть несущим обоснование и оправдание в самом
себе. Когда от роду знаешь, что жить больно и трудно, а умирать еще га-
же, но при этом не бьешься ежеминутно головой об стенку, а любишь женщин
и книги или там женщин и собирать марки, или еще, по примеру того же Ба-
беля, некстати навязшего в зубах, женщин и коней и так далее, - тогда ты
и есть трагический романтик, то бишь человек, вполне представимый в по-
рядочном обществе, но вечно его лишенный.
Что касается реакционности Сельцевой книжки, то она заключается,
по-моему, в тотальном и абсолютно естественном равнодушии автора к прог-
рессу, регрессу и, для рифмы, к социальному и национальному вопросам.
Имеет право - мы, слава Богу, живем в демократическом государстве.
Больше того: избранный Сельцем повествовательный тон призван как будто
продемонстрировать его безучастное отношение к собственным персонажам,
на которых он глядит не то чтобы совсем без симпатии, но все-таки отчуж-
денно, почти протокольно, как и положено одному из них, следователю Z.,
через аналитическую, можно так выразиться, лупу.
Так вот, я все о тайнах, добираться до которых примерно так же увле-
кательно, как искать кощееву смерть: мир, труд, май, июнь, июль, август,
ларец, утка, яйцо, игла... Стройно выстроенный сборник "Compelle
intrare", состоящий из четырнадцати мелодично звучащих новелл и сам
представляющий собой, в послевкусии, некий законченный музыкальный опус,
заставляет нас пройти разом по двум расходящимся коридорам: в одном экс-
понируются типичные типы, в другом - оригинальные оригиналы. Это замеча-
ешь не сразу, во-первых, благодаря ровному роковому освещению борхесовс-
кими люминесцентными лампами всех углов этого гулкого дома (роковому -
ибо неотъемлемы от каждой новеллы любовь либо смерть, а то и обе разом,
в равноправном анахроничном беспорядке); во-вторых - коридоры несколько
раз непонятным и прихотливым образом пересекаются и не всякую минуту
знаешь, в котором из них находишься. Все буднично, реалистично и сюрреа-
листично, но момент перехода не ухватить за бороду - он, как говаривал
милейший из московских шарлатанов Костя Кедров, "выворачивается" оборот-
нем прямо в руках, и, скажем, "Жизнь прозрачного человека", где типовая
безликость становится неповторимой судьбой, - естественно продолжается в
"Вавилонской башне", где оригинальнейшая бесхарактерность убивает слу-
чайно, уже без участия провидения.
Только совсем уж не помня английской школьной фонетики, можно не уз-
нать автоматического убийцу по прозвищу Мэкки-нож в аристократической
шлюшке по имени Мэгги Найф, о коей персонаж-комментатор меланхолически
замечает, что "в ее характере не было недостатков, поскольку это слишком
нежное слово". Так вот, эта стервоза, в которой, за исключением имени,
нет и грана метафизики, запросто, голыми руками и всем остальным, убива-
ет художника, воображающего, будто он понимает, что такое зло ("Яффо в
сумерках"). Вообще живые люди (типичные типы) без затруднений выигрывают
в этой книжке повседневную войну у оригинальных оригиналов, а то, что и
те и другие выдуманы, отнюдь не сглаживает острой нашей печали.
Пересказ упрощает все, даже канарейку на жердочке, - вот почему я хо-
жу вокруг да около рукописи, опасливо подступаясь к опорным ее столпам.
Читайте сами - я уже не читаю, а думаю. В той же новелле "про художника"
герой говорит: "В этом мире все шиворот-навыворот... Утром - завтрак,
днем - обед, вечером - ужин. Разве это не трагедия для мыслящего челове-
ка?" Безусловно, и еще какая! В том-то и беда, что, как всякая трагедия,
она неизлечима ничем, кроме бесплодных слез: ужин поутру так же мало
способен сделать его счастливым, как обед после полуночи или пятница по
средам. В том-то и беда, что трагедия в конце концов - все, чего ни кос-
нешься проницательной кистью. И если бы профессионал Сельц, покончив с
этой книжкой, сменил манеру и веру и написал что-нибудь совсем в другом
образе, скажем, приплясывая или выделываясь, насколько позволит ему
вкус, я ни на минуту не сомневаюсь, что и это другое будет трагедией:
она ведь не только вне нас, она внутри, как шампур по отношению к шашлы-
ку, сказала бы грубая наша коллега Аманда Бат-Ола, а Сельц, как существо
более эстетичное, наверно, сравнил бы условия человеческого существова-
ния с бытием жемчужины на нити. "Басар ва-дам", говорят сабры (бук-
вальный перевод "плоть и кровь" не имеет той выразительности и выглядит
салонно облагороженным). "Басар ва-дам" - вот что такое наша жизнь со
всей ее метафизикой, вот суть вечного заложничества, которое составляет
основную профессию человечества, и особенно его сознающей части.
Чего только не вытворяют Сельцевы оригиналы, пытаясь приблизиться уже
не к пониманию, что - трагедия, а к осознанию ее механизмов: один строит
по всему миру китайские домики из тростника и соломы ("Когда вернется
маленький божок"), другой, сноб до мозга костей, делает своим духовным
наследником манекен с проваленным носом ("Преображение сноба"), третий -
просто глядит, постигая, но, как выясняется, постижение убивает то или
тех, кто постигнуты ("Compelle intrare"). Это даже не ново: когда мы го-
ворим, что кого-то постигло несчастье, это значит, что оно его познало,
в том числе и в жестком библейском смысле. Не случайно в "Сюите для двух
инвалидов и санитара" - невыразимо трогательной и мастерски написанной
истории - один из героев, полупарализованный Дик Нир, много лет отказы-
вается увидеть море, ибо слишком любит его. И тут долгожданный познающий
взгляд оказывается убийственным: "необъятное жидкое пространство колыха-
лось перед глазами... как огромная неодушевленная тряпка".
А что, ребята, вы не знали? Так оно всегда и бывает.
Сельц увлекает меня не только мыслью, но и словом, когда чуть-чуть
приотпускает уздечку. Таких мест мало, и тем они дороже. Описание разде-
вающейся натурщицы в "Белоснежной корове Ио" - медовая золотая волна,
медленно обваливающаяся на мужскую душу, а над ней - радужным парусом
парящий лоскут цветастого платья, "какие, в общем, давно уже не носят,
разве что в отдаленных польских деревеньках". Ах, как сладострастно об-
