ностью совпавший с моим первым впечатлением о самом художнике.
- Его выпученные глаза можно было оглядывать со всех сторон, даже со
стороны мозга, - заключил художник свое описание. - Он действительно был
жабой. Самой натуральной жабой. Я тогда еще был не так силен в анализе
человеческих пороков, но интуитивно угадал в моем эксцентричном дядюшке
и негодяя, и предателя, и садиста. Он жил в сумерках своих парадоксов. А
жабы ведь, как известно, ведут исключительно сумеречный образ жизни.
Кроме того, они питаются насекомыми, что для моего высоколобого дяди
Майкла было страшным оскорблением.
Впрочем, подробностей его реакции на мой портрет я не знаю. Он ведь
сразу уехал. Даже автора не дождался, неблагодарный...
В этом месте своего монолога Плис мелко хихикнул, что никак не вяза-
лось с его крупным телом и густым грудным голосом.
- Я могу только предполагать, какое впечатление произвела на него моя
работа. Родители знали, что за картина стоит у меня на мольберте. Они
считали, что я балуюсь, рисую всякую чушь, лягушек, жаб, крабов и так
далее, и не обращали на это никакого внимания.
Но дядя-то был художником. Он предстал перед моим холстом, как перед
самым честным в мире зеркалом. Он сразу же узнал в моей жабе себя. Себя,
подлого, порочного, слабого. И противного.
Дядя Майкл был человеком крайне импульсивным. Ему тогда и в голову не
пришло, что племянник просто-напросто оказался способным учеником и
только следовал указаниям своего ментора.
Боже, какой скандал он тогда устроил! Он орал на отца и мать, топал
ногами, разбил вазу с цветами, неосторожно махнув рукой. Мама потом
рассказала, что он изрыгал в мой адрес такие проклятия, которые вышли из
употребления еще во времена Джеймса Кука. "Вы воспитали ублюдка! - орал
он, брызгая слюной. - Смотри, Сара, он еще пустит вас обоих по миру!"
В общем, дядя уехал, не успев приехать. При этом он с такой силой
хлопнул дверью, что она защелкнулась на английский замок, а затем вновь
распахнулась, вырвав с мясом весь косяк... Плесни-ка мне еще кофейку,
Ян!
Художник переменил позу, повернувшись на другой бок. Рош взял джезву
и пошел к своей стеклодувной печи универсального назначения. Зимою он
использовал ее в качестве камина, а когда приходили гости, варил в ней
кофе.
Минут десять мы молчали. Я исподтишка рассматривал Плиса. Он, закинув
голову за спинку кресла, смотрел своими бильярдными глазами в потолок.
- Значит, тогда ты и стал художником, Юджин? - Рош вернулся и налил
нам свежий кофе.
- Да. Я думаю, что да.
- А как же отношения с дядей Майклом?
- Они вскоре наладились. Он дулся на меня не больше месяца. Потом ос-
тыл. Снова стал появляться у нас, рассказывать свои байки, грубить, шу-
меть. В общем, вел себя как обычно. Во всяком случае, мои родители не
заметили в нем никаких перемен. Но я заметил. Во-первых, он перестал
разговаривать со мной менторским тоном. Во-вторых, взял себе за привычку
входить в мою комнату, когда меня не было дома, и рассматривать этюды и
наброски.
Однажды мне довелось подслушать интереснейший разговор. Речь шла обо
мне. Отец, мама и Майкл играли поздно вечером в дамский преферанс и, ес-
тественно, обсуждали за игрой разные проблемы. И одной из этих проблем
был я.
- Ты знаешь, Сара, - сказал дядя маме, - вчера я разговаривал с Кар-
бахером. Он готов взять Юджина на курс...
Плис заулыбался. Видимо, это воспоминание доставляло ему удо-
вольствие.
- Ты ведь помнишь Джозефа Карбахера, Рош? Это был лучший художник,
которого я когда-либо знал. Я и не мечтал попасть к нему в ученики и был
уверен, что никогда не попаду, потому что нам это было просто не по
деньгам. К Карбахеру выстраивалась очередь от Сан-Диего до Хартфорда.
Тогда мне казалось, что учиться у Карбахера хочет весь мир. А ему каза-
лось, что он слишком дешево берет за свои уроки.
- Я договорился с ним. Он готов получить чеками в рассрочку на два
года. - Дядя взял маму за руку. - У меня есть кое-какие деньжата, и я
помогу вам оплачивать его обучение. Подумай, Сара! После школы Карбахера
ему уже не понадобится учиться живописи. Останется лишь закончить уни-
верситетский курс. Но это ведь мелочи, не так ли?
- Ой, Майкл, не знаю. - Я понял, что заявление дяди застало маму
врасплох. - Карбахер - это слишком дорого для нас. Мы ведь собираемся
уезжать.
- А что? - встрял отец, начиная потихоньку желтеть. - Мы же будем все
продавать! Квартиру, бизнес, мебель... Часть этих денег мы сможем ис-
пользовать на оплату его обучения. Почему бы и нет?
- Но ведь ты хотел купить дом в Тель-Авиве, - возразила мама.
- Дом подождет. У нас только один ребенок, Сара. Единственный сын.
- Причем зверски талантливый сын, - добавил дядя Майкл и захохотал. -
Значит, заметано? И ладненько. Твой ход, Авраам. Козыри бубны.
Так решилась моя судьба. Через два года я закончил курс у Карбахера и
поступил в университет. А родители отбыли сюда...
За окном уже были густые сумерки. Печка Роша издыхала, слегка пришеп-
тывая. Юджин Плис, который в полутьме стал похож на говорящего мамонта,
неожиданно замолчал.
- Когда ты собираешься обратно, Юджин? - спросил Рош.
- Не знаю. Может быть, завтра. Забегу только к старикам...
Он встал и попрощался. Пожимая мне руку, он заявил, что было приятно
пообщаться, и пригласил меня посетить его мастерскую в Бостоне. "У меня
есть замечательное старое "Бордо", - сказал он.
Адреса Плис, правда, не оставил.
С тех пор прошло без малого пять лет. В первые два из них Юджин Плис
еще как-то блистал в разных каталогах, производил фурор на выставках и
даже принял участие в трех крупных голливудских проектах, получив за
один из них "Оскара". Затем он постепенно выпал из сферы моего внимания.
И с течением времени у меня было все меньше и меньше поводов вспоминать
эту сентябрьскую встречу в Яффо. Ян Рош умотал в Индонезию изучать мест-
ную гутную технику и матирование. Жизнь была суетливой и однообразной.
Однажды в одном из каталогов мне попалась репродукция картины Плиса
"Яффо в сумерках". Затем я увидел ее на вернисаже в Тель-Авиве. Картина
эта была чрезмерно странной, как, впрочем, все картины Плиса. В ней было
больше сумерек, чем города. Издалека она смотрелась простым темным пят-
ном. Ее надо было разглядывать близко, сантиметр за сантиметром, а затем
постепенно отодвигаться от холста. Тогда-то и возникало то странное впе-
чатление, которого художник, очевидно, и добивался. В эти сумерки были
вложены все пять тысяч лет жизни древнего города, вся его печаль, вся
его дремучая древняя боль. Еле различимые здания были уродливо перекоше-
ны. Их матовые глазницы слабо мерцали неприкрытой ненавистью ко всему,
что именуется архитектурой. Яффо в сумерках ненавидел человека. Но еще
больше он ненавидел Время.
Это была злая картина. Злая не в смысле обыденной человеческой злос-
ти, а в смысле всеобъемлющего исторического Зла. Плис воссоздал не вели-
чие и грандиозность Истории, а ее небывалую монументальную скорбь. Он
написал обреченный на бессмертие город. Город, искалеченный тысячелетия-
ми, город, который уже давно никому и ни во что не верил, город-негодяй,
как сказал бы проницательный дядюшка Майкл.
Именно тогда, простояв полчаса возле этого холста, я впервые ужаснул-
ся могучему таланту Юджина Плиса, впервые почувствовал его разруши-
тельное вдохновение. Эта картина вселила в меня смутное чувство тяжкой
неудовлетворенности окружающим миром, жизнью вообще. Чувство, от которо-
го я не могу избавиться по сей день.
А полгода спустя позвонил Ян Рош. Он только что вернулся из своих пу-
тешествий по Юго-Восточной Азии и предложил мне поучаствовать в одном из
своих проектов. Он работал над большой иллюстрированной монографией, ко-
торая называлась "Поэзия стекла", и просил меня отредактировать тексты.
Через несколько месяцев книга была издана и хорошо разошлась. По это-
му поводу Рош устроил скромные посиделки у себя в мастерской. Настолько
скромные, что, кроме нас двоих, в них принимала участие только универ-
сальная печка Роша.
Я сидел на своей излюбленной деревянной скамейке, Ян колдовал с джез-
вами, и когда помещение наполнилось густым кофейным ароматом, стало со-
вершенно ясно, что разговора о Юджине Плисе нам не избежать.
Я рассказал Рошу о выставке и о своем впечатлении от картины "Яффо в
сумерках".
- Я рад, что ты все понял, - сказал Ян. - Бедный Юджин! Он и меня в
свое время чуть было не погубил. Ты даже не представляешь себе, как вов-
ремя я сбежал из Бостона в Израиль!
- Ты разве сбежал?
- Для всех - уехал. Репатриировался. Но для себя - сбежал. Знаешь,
Юджин очень многому научился у Карбахера. В том числе и способности
сильно влиять на близких ему людей...
Впрочем, это не так важно. Интересней другое. Я ведь виделся с Юджи-
ном буквально несколько месяцев назад. В Джакарте. Мы проговорили всю
ночь. Он снова проклинал Бостон, снова сетовал, что роковым образом при-
вязан к Массачусетсу. Но это было единственное, что осталось от того
Плиса, которого я знал и которого ты видел в этой мастерской пять лет
назад...
История, которую поведал мне интеллигентный стеклодув Ян Рош, была
очень похожа на легенду и совсем не похожа на правду. В сущности, это
был самый настоящий миф, древний, дремучий миф, только внешне окрашенный
в современные тона. Тем не менее уже к середине рассказа я не сомневался
в его абсолютной правдивости.
- Все началось незадолго до той нашей беседы в Яффо. Тогда было труд-
но что-то понять, но мне показалось, что Юджин - человек, привыкший
всегда и во всем идти до конца, - чего-то недоговаривает. Обычно он ни-
когда не оставлял собеседнику надежды на подтекст. Насколько громадна
была роль подтекста в его творчестве, настолько ничтожное место занимали
недомолвки в его речах. Он всегда говорил все, до последнего слова. Пря-
мо, четко, ясно. Белое называл белым, черное - черным и к последнему,
кстати, испытывал большую симпатию.
Я еще в Бостоне понял, что у Юджина есть один критический недостаток.
Он не умел любить. Его профессиональный взгляд на вещи и людей просто не
оставлял никакого пространства для любви. О, Юджин Плис строго следовал
заповедям своего дядюшки. Глядя на женщину, он первым делом отыскивал в
ней пороки. А так как они всегда находились, то женщина оставалась для
него привлекательной только до тех пор, пока могла служить натурой для
его картин. Ты скажешь, что можно влюбиться и в порок. Это правда, но в
системе ценностей Юджина Плиса порок являлся лишь качеством, способ-
ностью объекта стать предметом отражения в искусстве. Не более того. Я
уверен, что, если бы он встретил идеальную женщину, женщину, исполненную
добродетелей и начисто лишенную недостатков, он сошел бы с ума от ужаса.
Она показалась бы ему монстром. Впрочем, такая женщина способна напугать
до смерти любого мужчину...
Он познакомился с Мэгги Найф на том самом аукционе, где продавали его
"Телепина". Там, кстати, тоже не обошлось без скандала. Когда картина
была продана, Юджин остался в зале аукциона и на глазах у изумленной
публики купил ящик "Бордо" урожая 1897 года. Цена этого вина превышала
цену его картины в два с лишним раза. Таким скандальным образом он про-
демонстрировал всем и каждому, чего стоит настоящее искусство в наше
время.
Тогда-то его и подцепила Мэгги Найф. Впрочем, не знаю, кто кого под-
цепил. Плис был очень неразборчив в своих связях с женщинами. Он гово-
рил, что все они на одно тело.
Так или иначе, они столкнулись на одном из богемных коктейлей, пого-
ворили о том о сем, и разошлись. А на следующий день Плис явился в дом
Мэгги в Лондоне. Явился с вещами и прожил у нее две недели. Затем она
