поскольку ненавижу собственное дитя, плоть от плоти. Я уже знаю опреде-
ленно, что меня надолго не хватит. И, может статься, я стану первым че-
ловеком на земле, который пожертвует собственной жизнью не во имя любви
к ближнему, а во имя ненависти к нему. Жить осталось несколько стра-
ниц..."
С этой записи началось разрушение семейной жизни Виктора. Чуткая Ли-
лиана очень быстро прозрела. Ей не надо было ничего объяснять. Как-то,
вернувшись с работы, Виктор обнаружил, что она ушла.
На его письменном столе лежала обычная в таких случаях записка: "Мне
кажется, - писала жена, - нам с ребенком стоит пожить отдельно от тебя.
С тобой что-то происходит. Что-то нехорошее. Я не знаю, что именно, но
чувствую обреченность. С тобою мне было очень одиноко и счастливо. Я
благодарна тебе за эти замечательные несколько лет".
В начале марта 198... года Виктор Грауб дописал последнюю страничку
своей летописи. Дописал какими-то бессмысленными, несвязными фразами,
дописал - лишь бы дописать.
Это был довольно пасмурный будний вечер. Солнце еще не зашло, но за
окном было сумеречно. Никто не шаркал тапочками в подъезде, никто не
кружил на вертолете над городом. Но всю эту замечательную обреченность
портили запахи. После дождя воздух был насквозь пропитан ароматом травы,
листьев, цветов. Эти запахи вновь, как и в прошлую, и в позапрошлую вес-
ну, обещали всему живому новое цветение, новый круг беспечной слепой
жизни.
Виктор разложил перед собою все пять томов своей летописи, достал
плоскогубцы, вытащил скобы, скрепляющие тетради, а затем стал методично
мять густо исписанные цифрами и буквами листы. Вскоре перед ним образо-
вался эверест бесформенной бумаги. Виктор принес большой жестяной таз,
смахнул туда бумажную гору, вынес на балкон и поджег.
Вернувшись в комнату, он выдвинул ящик стола и вытащил оттуда все се-
мейные реликвии. Просмотрел желтые фотографии, перечитал статью про пра-
деда Лилиана, затем собрал все это в кучу, смял, вынес на балкон и бро-
сил в догорающий костер.
На столе остались только записка и кортик. Виктор взял ножницы и об-
резал записку прадеда так, чтобы она начиналась словами "Я не любил лю-
дей" и заканчивалась фразой "Засим ухожу глубоко разочарованным в чело-
вечестве". Ниже этой фразы вместо слов "Лилиан Грауб, астроном" Виктор
нацарапал своим непонятным шифром: "Виктор Грауб, психиатр".
Он пристроил записку в центре стола, придавил ее стаканом с каранда-
шами, окинул взглядом утопающую во мраке комнату, затем положил ладонь
левой руки на больное ребро, слегка раздвинул средний и указательный
пальцы и свободной правой рукой потянулся за кортиком...
Рон Мор называл свою жену Ио, хотя ее настоящее имя с именем древнег-
реческой богини ничего общего не имело.
Ее звали Шошана. И в этом Рон находил жуткое несоответствие. Она ни-
чем не напоминала хрупкую лилию. Внешностью она вообще не напоминала
растение, характером же (до своего драматического преображения) была по-
хожа на спелый подсолнух.
Это была крупная сильная женщина. Красивая той природной красотой,
которую славяне безбожно определяют некашерной фразой "кровь с молоком".
Кожа ее была на удивление белой. Не бледной, а именно белой, что
крайне редко встречается в наших южных краях. Родители Шошаны репатрии-
ровались в Израиль в пятидесятых годах из Польши. Ей тогда было пять или
шесть лет. В Израиле она закончила школу и - непонятно каким чудом -
университет.
Шошана была женщиной. В том смысле, в каком женщиной мы называем Да-
наю, Мону Лизу или Кармен. Казалось, что женщиной она родилась. В ней
было что-то от Евы, что-то совершенно первородное и недоступное понима-
нию современного человека. Ее руки нельзя было назвать изящными - они
были достаточно пухлы. Впрочем, нельзя было говорить о ее руках или,
скажем, плечах отдельно. Ее тело можно было представлять только в целом
- столько органичности и гармонии оно источало.
Иногда по утрам Рон смотрел на спящую жену и испытывал непонятное
чувство нежности и страха, чувство, похожее на молоко, смешанное с
кровью. С одной стороны, он прекрасно понимал, что это его женщина. С
другой - ему было совершенно ясно, что она чужая. Чужая не ему лично,
чужая всем и всему - людям, разуму, миропорядку, цивилизованному
чувству.
Когда Шошана спала, она принадлежала только сну. Когда она пела (слу-
ха, кстати, у нее не было), она принадлежала песне. И даже когда они с
Роном занимались любовью, она принадлежала самому процессу любви, а вов-
се не конкретному мужу по имени Рон.
Это его бесило. Временами он порывался развестись с женой. Но чем
дольше они жили вместе, тем больше он понимал, насколько прочно прикован
к этому странному существу, прикован тяжелыми стальными кандалами - ее
равнодушием и чуждостью.
Шошана являла собою некую смесь между женою Жан-Жака Руссо Терезой
(как написал ее Фейхтвангер) и Кармен. Она никогда не была озабочена со-
бою. Она жила так, как жила. В меру вольно, в меру скованно, - короче,
так, как позволяла ей окружающая ее природа (если город Рамат-Ган можно
хотя бы отдаленно сравнить с природой).
Рон работал секретарем в адвокатской конторе. В свое время он закон-
чил юридический факультет Тель-Авивского университета, но ни прокурором,
ни адвокатом, ни судьей так и не стал. Он стал писателем. Три его романа
вышли в свет в семидесятые годы. Они не имели громкого успеха, но, судя
по реакции критики, это все-таки была хорошая литература.
Четвертым романом Рона стал роман с Шошаной. Впервые он встретил ее
на каком-то сабантуе в мастерской художника Мартина Лесса. Сабантуй был
достаточно шумным, народу было много. Шошана сидела в углу и молчала.
Даже в этой огромной студии с высокими потолками и гигантскими окнами
она умудрялась заполнять свои телом большую часть пространства. Все до
одного мужчины, присутствовавшие на празднестве, время от времени броса-
ли на нее странные взгляды - тягучие, задумчивые, гипнотически-вожделею-
щие. Бросал такие взгляды и Рон.
- А ты разве не знаком с нею? - толкнул его в бок художник-стеклодув
Ян Рош. - О, это уникальная женщина. Она позирует Мартину уже второй ме-
сяц, и он никак не может закончить картину. Вернее, не хочет заканчи-
вать.
- Кто она? - спросил Рон.
- Не знаю, - ответил Рош и пожал плечами. - Натурщица...
К ним подошел подвыпивший Мартин Лесс.
- Ну что, Рон, нравится тебе Шошана? - Он привык сразу брать быка за
рога. - Классная телка. Ты не представляешь себе, какие спектакли устра-
ивает она на сеансах!.. Как она раздевается!.. Это просто потрясающе!..
Мне порою кажется, что я никогда не напишу свою картину, - столько в
этой Шошане всего намешано. Хочешь, приходи как-нибудь посмотреть! Тако-
го ты никогда и нигде не увидишь...
Через несколько дней Мартин позвал Рона "на сеанс". Рон шел в мас-
терскую друга со смутным чувством. Он стеснялся увидеть там нечто непри-
личное, что-то такое, за что ему будет стыдно, и Мартин это заметит.
Толкнув высокую деревянную дверь на чердак восьмиэтажного дома в Север-
ном Тель-Авиве, Рон обнаружил, что в мастерской, кроме Мартина, находит-
ся еще несколько человек. Кое-кого он знал, некоторых видел впервые.
Позднее Рон понял, что все они, так же как и он, были приглашены худож-
ником "на спектакль".
Публика сидела на стульях позади мольберта и беззаботно болтала. В
центре зала - на расстоянии примерно десяти шагов от мольберта - стоял
старый деревянный табурет. В студии было светло и просторно. До тех пор,
пока в нее не вошла Шошана.
Скрипучая дверь отворилась совершенно беззвучно. Но все почему-то
мгновенно замолкли и, как по команде "равняйсь!", повернули головы. Рон,
стоявший спиной к двери, оглянулся. Впоследствии он долго пытался по-
нять, что же тогда произошло, пытался восстановить свои чувства в тот
момент и никак не мог вспомнить, что толкнуло его обернуться. Он помнил
только, что внезапно ощутил какое-то сладкое удушье. Так перехватывает
дыхание, когда опускаешь лицо в благоухающий букет свежих полевых цве-
тов.
Шошана была в легком цветастом платье, какие, в общем, давно уже не
носят. Разве что в отдаленных польских деревеньках. Но ей это платье шло
самым чудесным образом. Этот легчайший радужный лоскут нежно обнимал те-
ло Шошаны и местами казался почти прозрачным. "Буколическая девушка", -
подумал тогда Рон.
Ее лицо не выражало ничего. И вместе с тем источало какой-то непонят-
ный свет, какое-то ароматное благодушие.
Присутствующим она сказала "здрасьте!" и сразу прошла к табурету. Рон
понял, что публичный сеанс Мартин устраивает уже не первый раз и про се-
бя посетовал на безнравственную затею друга. Позже, когда он попытался
высказать свои претензии к Мартину, тот резко оборвал его.
- Ты плохо обо мне думаешь, - сказал он. - Это было впервые. И ты,
как человек творящий, поступил бы на моем месте точно так же. Это был
эксперимент. Поверь, ни с какой другой непрофессиональной натурщицей я
бы так не поступил. Но мне хотелось проверить, как она поведет себя в
присутствии такого количества мужчин. Ты же видел - никакой реакции. Она
телка! Самая натуральная телка! Я, кажется, женюсь на ней...
Но женился на ней Рон. Впрочем, об этом после.
Шошана подошла к табурету, бросила на пол свою сумочку, села и стала
снимать туфли. Выражение ее лица при этом не менялось. Полные руки дви-
гались в задумчивой истоме. Истому источало все ее тело. Это была плас-
тика Афродиты, вышедшей на песчаный пляж из средиземноморской пены и
повредившей своей божественной наготой рассудки загорающих киприотов.
Сняв туфли, она отбросила их в сторону плавным и вместе с тем пренеб-
режительным движением ноги. Рону хватило бы и этого. Он уже готов был
броситься к ней и поцеловать ее белую ступню. Ему казалось, что такое
желание испытывают все присутствующие. Все, кроме Мартина, который, оче-
видно, эти ноги уже неоднократно целовал.
Под платьем у Шошаны не оказалось ничего, кроме ослепительно белого
тела. Она смахнула с себя цветастый кусок материи, как нечто чуждое, на-
зойливое, навязчивое. Смахнула одним плавным взмахом и предстала перед
изумленной публикой абсолютно - как бы это поточнее выразить! - освобож-
денной. Дыханье Рона вновь на мгновение прервалось. Нет, он вовсе не был
потрясен красотой этой женщины, прелестями нагого тела, как сказал бы
пошляк. Он был ослеплен космическим бесстыдством и в то же время цело-
мудренной грациозностью, с какой эта женщина снимала с себя одежду.
Цветастое платье Шошаны было, очевидно, сшито из очень легкой мате-
рии. Подброшенное вверх, оно медленно, будто раскрашенное радугой обла-
ко, опускалось на пол за спиною богини. Сама же богиня стояла, освещен-
ная светом из окон, и смотрела на Рона (так ему казалось) полным добро-
сердечного равнодушия (иначе не определить) взглядом. Она стояла, а
платье летело. Струился свет, ленивое время еле-еле передвигало свои
стрелки. А платье летело, создавая фигуре небожительницы контрастный ин-
фернальный фон. Это длилось целую вечность. Если бы Рон мог тогда хотя
бы пошевелиться! Если бы он мог сбросить с себя эти вязкие чары!
В мастерской царила белая тишина. Слышно было, как в умывальнике па-
дают в раковину долгие капли. Извне лился тяжелый золотой свет, обдавая
своими волнами высокую обнаженную девушку, стоявшую посреди зала.
Полная грудь Шошаны, ее покатый крепкий живот, сильные бедра, длин-
ные, быстрые голени - все это грозило катастрофой каждому из присутству-
ющих.
Проклятое платье, наконец-то, уступило силам гравитации и с легким
плеском растеклось позади табуретки маленькой цветной лужей. Шошана сце-
пила кисти рук в замок, вывернула их наизнанку, выбросила вверх и сладко
