сил, он задыхался, спотыкался, один раз даже упал, разбив колено и ра-
зорвав брюки, но бежал, бежал без остановки. Мозг сверлила единственная
мысль: "Только бы не упустить ее! Только бы не упустить!.." Названия
улиц сменяли друг друга со скоростью титров в старых кинолентах: Фриш-
ман, Дизенгоф, Давид Бен-Гурион, Адаса, Ибн-Гвироль, Арлозоров...
Внезапно его окатила ледяная волна разреженного кондиционированного
воздуха: Р. бежал по стерильным коридорам больницы. Он поднимался по
ступенькам, заглядывал в разные двери, вновь спускался, наталкивался на
людей, извинялся на ходу, и бежал, бежал, бежал... Цветастое платье, как
призрак, время от времени возникало в дали коридоров, указывая ему доро-
гу. Силы Р. были на исходе. Он чувствовал, что его бедное сердце вот-вот
выскочит из горла. На одной из многочисленных лестниц Р. споткнулся. Он
попытался ухватиться за перила, но ослабевшие пальцы сорвались с никели-
рованной стойки. Р. потерял равновесие, покатился по ступеням вниз и по-
терял сознание...
Он стоял посреди просторной больничной палаты и ежился от холода.
Прямо перед ним, у маленького зарешеченного окна, на казенной больничной
тележке лежал труп, с головой накрытый радужной простыней.
Р. сделал три механических шага вперед и резким движением заводной
игрушки сорвал покрывало.
Перед ним лежала Ио. Совершенно голая и безумно прекрасная. Она была
мертва. Смерть вернула ей все утраченное в последние месяцы. Она лежала
нагая, умиротворенная, сердечно-равнодушная, как прежде. Она уже не ощу-
щала целостности окружающего мира - она стала его неотъемлемой частью.
Ее тело уже не дышало, но всем своим естеством - естеством смерти -
страстно хотело дышать. Каждая линия, каждый изгиб были продуманы и вы-
верены Высшим Существом, Абсолютным Мастером, Демиургом. И только не-
большой глянцево-бледный шрам вокруг левого соска немного портил общее
впечатление..."
На самом же деле Шошана вовсе не умерла. Через год после развода с
Роном она обратилась к религии, вернулась к ответу, так сказать, вышла
замуж за пожилого ешиботника, нарожала ему целую армию детей и, кажется,
была счастлива.
Так что в этом смысле писатель Рон Мор что-то напутал.
Маньяк (франц. maniaque, от греч. mania - безумие,
восторженность, страсть) - умственно необразованный человек,
имеющий болезненно высокую потребность действовать.
Клод Буайе. Словарь для моих друзей
Ехали медведи
на велосипеде.
В ямку бух!..
Раздавили сорок мух!
Из детских присказок
Грянула увертюра. Первая скрипка сразу же сфальшивила, и Альберто Са-
винио*, стоявший за дирижерским пультом, швырнул в скрипача партитурой.
На фоне закрытого бархатного занавеса, на котором льежскими умелицами
был вышит огромный синий козел, появился Жан Поль Сартр в обтягивающем
трико телесного цвета и огромном напудренном парике. Он сделал несколько
безумных танцевальных па, громко взвизгнул и прыгнул в оркестровую яму.
Грохот падения заглушили ударные инструменты, вступившие на три с поло-
виной такта раньше времени. Первая скрипка снова дала маху, взяв вместо
фа диез соль. Савинио запустил в скрипача кочергой, которую использовал
в качестве дирижерской палочки.
Вдоль по авансцене пронеслись взвихренным пассажем Хайдеггер, Берен-
бойм, Буссеман и Гуссерль. Они держали друг друга за короткие поролоно-
вые хвостики, торчавшие из-под складок их пестрых юбочек. Веселая стайка
промчалась и сгинула в кулисе, откуда незамедлительно послышался звук
массового столкновения с декорацией, подобный грохоту горного обвала.
Занавес медленно пополз вверх, сопровождая свое движение диким меха-
ническим скрипом старых театральных лебедок и какими-то нечленораз-
дельными ритмическими звуками, напоминающими русское "Эй, ухнем!".
На сцене, в свете красных и желтых софитов, высился огромный беломра-
морный эшафот, сработанный в виде изящного унитаза. На его крышке, воз-
дев голову к колосникам, стоял напудренный до мертвенной бледности Меир
Хаберман. Он стоял, распираемый изнутри какой-то торжественной силой: то
ли сознанием исполненного долга, то ли послеобеденными ветрами. Он был
совершенно наг и держал перед собою связанные шелковым шнурком руки, в
данном случае прекрасно заменяющие фиговый листок. На его голой груди
висела небольшая табличка, на которой неоновым светом пульсировала над-
пись: "Это есть партызан!"
Увертюра достигла апогея. Савинио отобрал у скрипача инструмент и пе-
реломил его о колено. Музыкант не растерялся, достал из под стула ма-
ленький детский барабан и, подобно игрушечному кролику с батарейкой "ду-
раселл" в энном месте, врезал такую дробь, что со щек стоявшего на сцене
Хабермана посыпалась пудра.
Вновь ураганом пронеслись по сцене хвостатые девицы. И тут же появил-
ся толстый палач в белом фраке и замшевой перчатке на правой руке. В
этой фигуре даже с галерки сразу же узнавался Клод (Франсуа Люсиль де)
Буайе.
Крутанувшись несколько раз на босой ноге, палач совершил три легких
прыжка и пухлой замшевой рукою ухватился за серый ворсистый канат, сви-
савший из монументального ржавого бачка, расположенного над эшафотом.
Скрипач врубил последнюю скорость. Дирижер трясся в такт барабанной
дроби, мертвой хваткой вцепившись в деревянный пульт. Девицы снова выс-
кочили на сцену, но, увидев палача, тут же с визгом удрали обратно в ку-
лису.
Приговоренный продолжал стоять с видом мученика, каждое случайное
движение которого может окончиться конфузом. Палач привстал на носки,
затем, кряхтя, присел, потом опять привстал, махнул свободной рукою и
неожиданно повис на канате всей тяжестью своего большого тела.
Оркестр взорвался какофонией, тубы полезли на верхи, флейты засвирис-
тели, как безумные, валторны, гобои, кларнеты, тромбоны закашляли и за-
чихали, пустил громоподобного петуха геликон, и все потонуло в урагане
нескончаемой овации...
Известный бельгийский теолог, мистик и парадоксалист Клод Буайе был
человеком выдающимся по трем причинам: будучи теологом, он не верил в
Бога, занимаясь мистикой, утверждал, что Дьявола не существует, а в пре-
дисловии к своей последней книге "Парадоксы от Буайе" заявил, что прожил
совершенно банальную жизнь обычного льежского обывателя.
Скончался Буайе весной 1956 года в столице Бельгии от сахарного диа-
бета. Итоговую черту под своей "банальной жизнью льежского обывателя"
Буайе подвел таким образом. Перед тем как впасть в предсмертную кому, он
заявил своему секретарю Рихарду Беренбойму:
- Жил грешно, а умер смешно.
Беренбойм, образованный по всем статьям выпускник Сорбонны, филолог,
лингвист и полиглот, снабдил эти последние слова мэтра следующим коммен-
тарием:
"Зная привычку Буайе в критических случаях цитировать малоизвестные
источники, я записал его последние слова и бросился на поиски. Через два
с лишним месяца мне удалось отыскать источник цитаты. Последовательность
моих изысканий была таковой. Первым делом я перевел его слова, сказанные
по-французски, на семь языков - английский, немецкий, испанский,
итальянский, русский, греческий и иврит. Других языков мэтр не знал.
Фраза рифмовалась только в двух случаях: на итальянском и русском.
Итальянский я отмел сразу, поскольку в нем что ни фраза, то обязательно
стих. (Мэтр считал этот язык - язык "си", как говаривал великий Данте -
слишком легким для оценки критических событий.) Однажды в Риме он заявил
мне, что жизнь была бы не такой скучной, если бы итальянцы матерились
по-русски. "Они не ругаются, - заявил он мне тогда. - Они поют. Противно
слушать!"
В общем, я остановился на русском и буквально через месяц набрел на
источник этой цитаты. В одном из русских архивов в 1911 году была найде-
на рукописная заметка профессора Московского университета Колыванова,
который являлся специалистом по русской поэзии восемнадцатого века. За-
метка была посвящена эпизоду смерти знаменитого русского поэта Ивана
Баркова. Ее текст гласил:
"Иван Семенович Барков был человеком широко образованным, прекрасно
владел латынью и греческим, служил переводчиком в Академии наук, написал
замечательную биографию Антиоха Кантемира, приятельствовал с Ломоносовым
и Тредиаковским. Однако, несмотря на такое образование и окружение, нес-
мотря на свой несомненный поэтический дар, большую часть своей жизни
Барков провел в кабаках и публичных домах. Распутничая, он не задумывал-
ся о том, что губит свой талант. И даже в смерти остался таким, каким
был в жизни.
Из разных источников известно, что скончался Иван Семенович в ре-
зультате падения с лестницы в одном из самых грязных притонов Санкт-Пе-
тербурга. Он был пьян, его рука соскользнула с перил, и он сверзился с
высоты второго этажа, ударившись при этом головою об угол печки.
Сходили за лекарем. Тот осмотрел рану и пришел к выводу, что положе-
ние безнадежное. Так оно и оказалось.
Перед самой смертью Барков пришел в сознание и произнес такую фразу:
- Жил грешно, а помер смешно!..
Потом хохотнул ужасным перегаром в лицо склонившемуся над ним лекарю
и весело скончался".
Далее Колыванов приводит детальный разбор одного из последних стихот-
ворений Баркова, который я опускаю за невозможностью более или менее
точно перевести на французский многочисленные цитаты".
Рихард Беренбойм включил этот комментарий в свою книгу "Жизнь и труды
Клода Буайе", изданную в 1963 году в Париже. К этому времени бывший сек-
ретарь знаменитого бельгийца сам стал достаточно известен и не постес-
нялся быть в своей книге предельно откровенным. На волне этой открытости
он не утаил от читающей публики даже некоторые тайны личной жизни мэтра.
В частности, он не преминул указать в своей книге, что Буайе никогда не
был женат вовсе не потому, что считал женщин порождением темных сил, а
скорее потому, что имел ярко выраженные противоестественные наклонности.
Будь Буайе жив, он, возможно, сильно обиделся бы на своего секретаря
и даже обругал бы его по-русски. Но он умер и уже никак не мог ответить
на такой, скажем, пассаж:
"Фраза Ивана Баркова, произнесенная мэтром перед кончиной, была
весьма символична. Она подводила итоговую черту под одной большой и,
увы, несбывшейся мечтой Буайе. Всю свою жизнь мэтр стремился стать от-
важным человеком. Но это ему удавалось только на бумаге. В быту же он
был достаточно пуглив и даже трусоват. Во время оккупации он не нашел в
себе смелости даже эмигрировать в США, хотя такая возможность у него бы-
ла. Всю войну он просидел в подвале своего льежского дома. А впос-
ледствии называл себя подпольщиком в самом буквальном смысле этого сло-
ва.
Как ни смешно, но русский поэт-матерщинник, сотадист** времен импе-
ратрицы Елисаветы представлялся Буайе эталоном отваги, органичным синте-
зом литературной и жизненной доблести.
Впрочем, все это мои домыслы. За десять лет моего общения с мэтром
имя Баркова ни разу не всплывало в наших беседах. Вполне возможно, что
предсмертная фраза Буайе и фраза, приписываемая Баркову, - суть случай-
ное совпадение".
Рихарду Беренбойму не удалось превзойти славу своего знаменитого учи-
теля. После смерти мэтра он издал несколько довольно кислых книг, больше
скандальных, чем научных, а затем сделал карьеру в иной сфере.
Последняя брошюра Беренбойма претенциозно называлась "Равнение на
Рильке!". В ней он намекал на свою принадлежность к клану всемирно из-
вестных секретарей. В этой брошюре семьсот восемьдесят три раза встреча-
ется личное местоимение "я", триста шестьдесят раз автор апеллирует к
Рильке, триста двадцать восемь раз - к Эккерману и двенадцать раз - к
Николаю Дамасскому. Про Гете, Родена, царя Ирода и Буайе говорится скупо
и достаточно поверхностно.
Брошюра имела довольно обширную критику. В одной из своих статей о
