сейф титульный лист журнала, сообщающего о его смерти. Более того. Ника-
кого сообщения о смерти профессора Франца Перката в двадцать шестом но-
мере ежегодника "Психосоматика" не было.
Лидтке ринулся в Берн, где встретился с главным редактором журнала
академиком Ольбрехтом Голленом. Тот показал журналисту письмо Перката,
датированное 10 февраля.
"Уважаемый коллега! - писал больной. - Я чувствую себя очень скверно
и боюсь, что не протяну и нескольких недель. Доктор Бауэр такого же мне-
ния, так что давайте прощаться.
У меня к Вам одна незначительная просьба, коллега Голлен. Будьте так
добры, не публикуйте в нашем ежегоднике никакого некролога обо мне. Луч-
шим памятником Вашему другу и соратнику будет полное и абсолютное забве-
ние. Разрешаю Вам обвести мою фамилию в списке редакционной коллегии
траурной рамкой. Но не более того.
С почтением,
всегда Ваш профессор Франц Перкат.
Р. S. Мария Вам кланяется и передает приветы всей Вашей семье".
Ганс Бауэр, главный врач психиатрической больницы, в которой лечился
и скончался бедный профессор, заявил, что ничего мистического в этой ис-
тории нет.
- Болезнь Перката можно определить как синдром Mourning - синдром
скорби. Это происходит тогда, когда психологические процессы вступают во
взаимодействие с потерей любимого объекта. Как правило, здоровый орга-
низм успешно справляется с Mourning либо через полный отход от утрачен-
ного объекта, либо через обретение новой привязанности. Обычный человек
проходит три стадии скорби: отрицание утраты, смирение с нею и, наконец,
отделение от нее. В случае с Перкатом этот процесс происходил в обратном
порядке. Еще при жизни жены Перкат прошел последовательно стадии отделе-
ния и смирения, а после ее смерти наступила стадия отрицания. То есть
сложилась парадоксальная ситуация: при жизни Перкат считал свою жену
мертвой, а после смерти она ожила в форме навязчивой идеи...
На похоронах Перката Лидтке пытался вызвать на откровенный разговор и
Рана Эльстадта, но не сумел добиться от него ни слова. И только через
пять с лишним лет, когда о профессоре Перкате уже забыли, Лидтке удалось
"разговорить" израильского адвоката. Они встретились в Дюссельдорфе, на
Международном конгрессе узников нацистских концлагерей. В перерыве между
заседаниями Лидтке подошел к Эльстадту и напомнил ему о "деле Перката".
- Я собираю материал для "Истории Дахау" и хотел бы с вами погово-
рить, - заявил Лидтке.
- С каких это пор шлезвигские журналисты начали интересоваться прош-
лым Германии? - холодно ответствовал Эльстадт. - Не представляю, чем мо-
гу быть вам полезен. Меня убивали не в Дахау, а в другом концлагере...
Впрочем, если вам это так уж необходимо, извольте...
Разговор состоялся поздним вечером в маленьком ресторане на цент-
ральной площади Дюссельдорфа. Первым делом Эльстадт запретил журналисту
пользоваться диктофоном и вести записи. "Выпейте лучше пива!" - сказал
он и усмехнулся. Лидтке пришлось восстанавливать разговор по памяти, по-
этому ручаться за его достоверность никак нельзя. В главе своей книги,
посвященной истории болезни профессора Перката, Лидке писал:
"Адвокат Ран Эльстадт из Тель-Авива познакомился с Перкатом в 1944
году. Оба они находились в то время в концлагере под Ингольштадтом. Этот
небольшой лагерь являлся как бы филиалом Дахау, опытной станцией, на ко-
торой нацистские "хирурги" экспериментировали с "человеческим материа-
лом"...
Разговор с этим человеком был одним из самых странных разговоров во
всей моей журналистской карьере. Мне понадобилось более двух лет работы
над книгой, чтобы понять, что на самом деле со мной разговаривали два
разных Рана Эльстадта. К великому сожалению, я не могу (да и никто не
сможет) определить, какой из них - настоящий.
- Нигде я не видел такой большой Луны, как в Германии, - говорил Пер-
вый. - В ту ноябрьскую ночь 1944 года она была просто гигантской. Впос-
ледствии я часто ловил себя на мысли, что нацисты выковали не только
идеологию, людей, танки, время, но и Луну. Особую арийскую Луну, пред-
назначенную только для немцев... Она была огромной и подробной... И
смотрела на нас, уходящих на ту сторону света, с торжествующей ухмылкой,
холодно и цинично...
- Не ждите от меня воспоминаний и душераздирающих подробностей лагер-
ного быта, - перебивал его Второй. - Не ждите от меня банальностей вроде
известной формулы о том, что война все еще продолжается в наших душах и
мозгах... Все это так, но уже не имеет никакого значения. Гораздо су-
щественней другое...
Первый. Это другое связано с тем, что именно тогда, в ту ледяную лун-
ную ночь человечество раскололось для меня на две неравные части. Живая
и торжествующая осталась жить и торжествовать, а мертвая и терзаемая -
умирать и терзаться. Я оказался среди последних. Среди меньшинства...
Говорю о себе, потому что для второй половины никакого мы не существует.
Умирание разобщает...
Второй. ...а терзания, если и делают человека чище, то в том же смыс-
ле, в каком омовение делает чище покойника перед погребением... Как-то я
сказал Францу, что все мы до конца своих дней останемся смертниками. И
он со мной согласился. Жизнь смертника и жизнь простого человека схожи
только по форме... И тот и другой стоят на краю расстрельной ямы. Но
смертник готов войти туда в любую минуту, а обычный человек постоянно
ждет спасительного оклика из-за спины... Различие на первый взгляд не-
большое. Но на самом деле...
Первый. ...это и есть самое страшное последствие войны... Страшно от
одной мысли, что Луна может быть разной не почему-то, а для кого-то...
Там, в концентрационном лагере, мне преподали последний в моей жизни
урок - урок смерти. Когда конвойный бросил автомат и убежал, я уже был
мертв. Дважды, трижды мертв! Я лежал, придавленный к Земному шару его
единственным спутником - Луной, огромной нацистской Луной, подробной,
как Махабхарата... Болезнь моего друга Франца Перката...
Второй. ...была болезнью только для вас, обычных людей. Для меня же
это была нормальная жизнь приговоренного и, в общем-то, давно казненного
человека... Смертник всегда и во всем идет до конца. Для него не сущест-
вует границ между жизнью и небытием. Он воспринимает реальность как мо-
нотонный поток смерти, как один бесконечно длящийся во времени шаг...
Первый. Шаг за порог этого света... Меня совершенно раздавила мысль о
том, что больше меня никто и никогда не унизит - я постиг все бездны
унижения; что больше меня никто и никогда не предаст - я уже не достоин
предательства; что больше меня никто и никогда не убьет, потому что я
мертвее всех мертвых... О, это ощущение абсолютной, дьявольской неуязви-
мости! Что может быть страшнее?!
Второй. Мария была замечательной женщиной, доброй, отзывчивой, интел-
лигентной. Если бы не концлагерь, то лучшей жены Францу нельзя было при-
думать... Но она была человеком из другого мира. А для смертника не мо-
жет быть большей угрозы, чем такое жуткое соседство. Перкат и Мария су-
ществовали в разных измерениях, и это его убило...
Первый. ...в очередной раз. Будь я на месте Франца... Впрочем, это
невозможно... У него не было места... У тех, кого бросил на произвол
смерти молодой конвоир, места быть не может. Ни под Солнцем, ни, тем бо-
лее, под Луной... Перкат не сходил с ума - о каком уме может идти речь?!
Он не был душевнобольным - слово "душевно" не применимо ни к нему, ни ко
мне... Он просто проявил последнее оставшееся у него качество - инс-
тинкт. Инстинкт самоуничтожения (по аналогии с вашим пресловутым инс-
тинктом самосохранения)...
Второй. ...он пытался любить Марию, он хотел любить ее, он, наверное,
любил ее... Но как дерево может любить собственную тень?! Как оно, бесс-
ловесное и неподвижное, может уберечь свою любовь от набегающей тучи?..
Семнадцать лет Перкат и Мария жили по разные стороны реальности, и
только после ее смерти они стали по-настоящему близки...
Первый. Ближе и выдумать невозможно... Вы когда-нибудь ели глину?
Жирную, хорошо взбитую десятками тысяч изможденных ступней... С вкрапле-
ниями песчинок и мелких камешков... Ароматную, благоухающую запахом че-
ловечества - запахом пота, крови и испражнений... Франц ел эту глину. И
я ел ее. До сих пор ощущаю во рту этот мерзкий "человеческий" привкус...
Второй. По вашему разумению, профессор Перкат трижды убивал собствен-
ную жену (причем самым жестоким образом). Но вы его извиняете, поскольку
все эти кровавые кошмары происходили в его больном воображении... На са-
мом же деле все гораздо фантастичней, ужасней, больней... Дело в том,
что Мария...
Первый. Да при чем здесь Мария! Так ли важна сегодня эта женщина, эта
посланница с другого берега, носившая имя, которое христиане почитают
святым! Надо еще доказать, что...
Второй. ...за день до отъезда Перката из Тель-Авива в июне 1972 года
мы провели прекрасный вечер в одном из ресторанов на набережной...
Первый. Кто такие эти мы?! Племя?! Народ?! Человечество?!
Второй. Мы - это мы: мой незабвенный друг Франц Перкат, его замеча-
тельная жена Мария и я, Ран Эльстадт, адвокат из Тель-Авива...
Первый. Нет, это невозможно... Я устал... Давайте-ка закругляться.
Выпьем еще по кружке пива и разойдемся по своим жизням..."
- Горный земледелец, что это за человек?
- Человек.
- На каких языках он говорит?
- На всех.
- Что он знает?
- Все.
- Какую страну он считает своей родиной?
- Никакую и все.
- Кто его бог?
- Бог.
- Как зовешь ты его?
- Безумцем.
- Как, повтори, зовешь ты его?
- Мудрецом.
- Кто он в вашей шайке?
- То, что он есть.
- Главарь?
- Нет.
- Кто же он в таком случае?
- Душа.
Виктор Гюго. Человек, который смеется
Слепой видит незримое. Глухой слышит неисповедимое. А что говорит не-
мой?
Времена, когда все это случилось, прошли. Они не оставили по себе
доброй памяти, а значит - не оставили никакой. Разве что это расколотое
пополам говорящее дерево, которое до сих пор умудряется как-то расти на
склоне горы Кармель. Дерево начинает шептать в полное безветрие, но этот
шепот может услышать только глухой, - настолько он неисповедим.
У Асона не было детства. Во всяком случае, он его не помнил. Не пом-
нил своих родителей, не помнил дома, в котором вырос. Его воспитал стро-
гий раввин Еша, человек Талмуд, как называли его христианские монахи,
живущие в католическом монастыре неподалеку от нагорной еврейской школы.
Присутствие памяти в своем сознании Асон впервые обнаружил только
тогда, когда начал неметь. Этот процесс длился несколько лет, и посте-
пенно Асон восстановил по крупицам всю свою жизнь - от момента рождения
до того самого мгновения, которое предшествовало его загадочной гибели.
Он вспоминал ежесекундно, он истощал свою память неразрешимыми вопро-
сами. Каждый вечер на заходе солнца он приходил к молоденькой пинии на
склоне горы и делился с ней своими воспоминаниями. Делиться с людьми ему
не позволял парализованный непонятной силой язык.
В сущности, это не были воспоминания в буквальном смысле слова. Он
строил свое детство, как первобытный зодчий, - на естественном основании
и без всякого предварительного проекта. Это было детство, похожее на вы-
думку гораздо больше, чем все несбывшиеся пророчества мира. В нем не бы-
ло ни отца, ни матери. В нем царствовал Дом, подаривший жизнь, Учитель,
подаривший знание, и одна огромная невосполнимая Утрата. Это было
детство Голема, если, конечно, допустить, что у Голема может быть
детство.
Асону было всего тринадцать лет, когда он начал терять речь. Причиной
этому стала одна ошибка, которую Асон допустил на уроке. Тогда, перечис-
ляя десять сфирот первичной сущности Б-жественной силы, Асон самым неле-
