высвободиться, но это усилие чуть не сбило меня с ног. Неожиданно, в
приступе отчаянного бешенства я развернулся ударил его кулаком по лицу.
Еще днем раньше я ни за что бы такого не сделал, и мне не могло прийти в
голову, что я могу ударить с такой силой. Он буквально полетел вверх
тормашками, ударился о стену и остался лежать, скорчившись.
Я повернулся и побежал, слыша за спиной громовой голос Барри:
- Какого черта... и потом, более настойчиво: - СТИВ!
Я был многим обязан Барри, но не отваживался прислушиваться. Я не
собирался ждать его или полицию; я не решался. Я побежал. На улицу, мимо
зевак с одутловатыми физиономиями; один из них сделал робкий шаг, чтобы
загородить мне дорогу, передумал и отскочил назад. Я добежал до стоянки,
нашаривая ключи, распахнул дверцу машины и прыгнул на водительское
сидение. Я с ревом круто развернул машину, она присела на подвеске, как
кошка, готовящаяся к прыжку, и вылетела вон. В зеркале заднего вида я
увидел высыпавших из здания людей в синей униформе, но они меня не
волновали. Въезд на улочку был так загроможден зеваками и машинами скорой
помощи, что они ни за что не могли догнать меня, а улица била с
односторонним движением, значит, ее дальний конец будет свободен. Они,
конечно, поднимут тревогу, но все местные машины, по-видимому, были здесь,
и как только я выеду отсюда, вычислить мою машину в потоке ее безликих
двойников в вечерние часы пик - это один шанс из тысячи.
При условии, разумеется, что я буду вести ее разумно и не привлекать
к себе внимания. Тут мне надо было действовать осторожно. Игра в беглеца
была странно возбуждающей, невзирая на гнетущую тревогу в сердце. Странно,
поскольку это было совсем непохоже на человека, которого я видел в
зеркале, когда брился. По натуре я всегда был законопослушным, и, если
разобраться, оставался таковым и теперь. Я ничего не замышлял против
полиции, совсем ничего, и не желал затруднять их работу. Рано или поздно
мне придется отвечать за последствия того, что я сделал. Не было никаких
сомнений по поводу того, как все это выглядело: я ударил полицейского,
удрал с места происшествия. Они решат, что я что-то знаю, и уж всячески
постараются сделать так, чтобы я им об этом сообщил. Хорошо, я мог бы
попробовать, как бы дико ни звучала вся моя история, но я не мог позволить
им помешать мне. Только не сейчас. Сейчас я повиновался другому, более
древнему закону.
Возможно, это был закон инстинктов. Мысль о том, что какое-нибудь
невинное создание попало в руки этих существ, была достаточно неприятна,
но Клэр... Чем она была для меня? Младшей коллегой. Даже не другом. Я
тщательно старался, чтобы так оно и оставалось: почти не виделся с ней
после работы, мало что знал о ее жизни. И все же она была моим секретарем
четыре года. За это время у меня волей-неволей составилось представление о
ее личности, о сущности Клэр. Может быть, я даже лучше понимал, что ею
движет, чем ее приходящие и уходящие кавалеры. Перефразируя старую
поговорку, нельзя быть героем в глазах собственной секретарши. Тем не
менее, она всегда держала мою сторону, и у меня были причины сознавать,
что она всегда пылко поддерживала меня, когда речь заходила о серьезных
вещах. Меня слегка удивило мое страстное желание отплатить ей тем же. Я
говорил себе, что это просто чувство вины. Я был в ответе за нее, и все же
я навлек на нее беду своим безумным стремлением проникнуть в вещи, которые
следовало оставить в покое, забыть, как велел мне Джип. Но было здесь и
нечто большее, чем чувство вины, чем желание помочь, которое я испытывал
ко всем людям, попавшим в эту передрягу. Она все время стояла перед моим
мысленным взором, и мне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы
ехать медленно, соблюдая осторожность, двигаться в потоке и следить, как
впереди, под медленно краснеющим небом, собираются тени.
Приходилось смотреть правде в глаза. Мне нравилась эта девушка,
нравилась больше, чем кто-либо. В течение всего этого времени зарождалось
какое-то чувство, проникало сквозь мою тщательно созданную броню, в такие
места, где, как я считал, все щели были забиты. Все это время мои
инстинкты предавали меня. А теперь они подстегивали меня, и я почти
неистовствовал. Господи, должно быть, она сейчас страдает! Что она должна
думать? Если она еще жива и вообще может думать...
Я должен был помочь ей, любой ценой, куда бы мне ни пришлось поехать.
Я знал, что это значит. Мне придется открыть закрытые ворота, пройти
снова по забытой тропе, переступить запретный порог. Пройти тем путем,
которого не могли открыть ни рассудок, ни память, - единственной
путеводной нитью на нем были мои инстинкты. И с того момента, когда
полицейский положил толстую лапу на мой локоть, инстинкты громко
предостерегли меня. Полицейский и власть, которую он представлял, были
частью более узкого мира. С ними или с кем-либо другим на буксире я бы
никогда не нашел этот путь, даже кружа по этим темным улицам целую
вечность. То место, куда я направлялся, было для меня одного.
Но дорога туда казалась нескончаемой. Я влетал в пробку за пробкой, и
все светофоры, казалось, нарочно загорались красным при моем приближении.
Сегодня вечером я вполне был готов проскочить их на красный, но я не мог
позволить себе, чтобы меня остановили, ради Клэр. Хуже всего было, когда,
подъезжая к круговому движению, я услышал позади вой сирены, но это было
где-то далеко, и два тяжелых грузовика загораживали меня от нее. Я не
слишком беспокоился. Вполне возможно, что они и гнались-то не за мной, а
если и за мной, вряд ли они успели бы настичь меня до поворота. Я подъехал
к участку с круговым движением и как раз давал сигнал поворота, когда мое
боковое зеркало заполнила машина, с ревом вылетевшая откуда-то прямо на
меня. Один удар вытолкнул бы меня в другой ряд, что почти неизбежно
завершилось бы крупной аварией. Я вывернул руль как раз вовремя, но вокруг
раздался шквал сигналов и криков. Все это - в мой адрес, поскольку
настоящего виновника никто не видел. Я только мельком успел заметить
блестящую красную спортивную машину и смуглое лицо, желтоватое и зловеще
ухмыляющееся, человека, сидевшего за рулем, а потом он спокойно проплыл
мимо и скрылся в направлении Харбор-уок. А мне пришлось еще раз объезжать
круговое движение, чтобы достигнуть развилки и наконец услышать под
колесами стук булыжника. Высокие стены сомкнулись надо мной, и звук
сирены, казалось, замер вдали.
За исключением одного-двух грузовиков, Дунайская улица была пуста и я
смог снять ногу со сцепления. Но тут меня стали одолевать новые сомнения:
не будет проблем с самой машиной? Может, мне поставить ее и пойти пешком?
Но с Джипом я справлялся нормально, к тому же, рисковать не было времени.
Передо мной открылась похожая боковая улочка, и, не останавливаясь для
раздумий, я свернул туда и зигзагами поехал туда, куда она вела, мимо
задних стен складов с крышами, предостерегающе усыпанными рядами острых
шипов или битым стеклом, холодно поблескивавшим в тусклом свете. Оттуда я
выехал на другую улицу, вдоль которой тянулись заколоченные окна
заброшенной фабрики, похожие на слепых часовых, а потом - на развилку, где
мои инстинкты на минуту заколебались. По обе стороны во все направления
тянулись улицы, вдоль них простирались длинные тени, ленивые и загадочные.
Я опустил стекло и почувствовал запах моря в ветре, услышал крики чаек;
подняв глаза, я увидел, как они кружат на фоне грозного неба. Затем,
посмотрев налево, я увидел самые длинные тени, увенчанные зубчатыми
гребнями, настоящее тесное переплетение шипов, и эти джунгли салингов и
такелажа тут же всплыли в моей памяти. Я круто повернул руль, и машина
прямо-таки полетела по булыжнику. Ибо там, впереди меня, в конце улицы,
волшебный лес мачт вставал прямо на фоне освещенного горизонта.
Я не остановился. Я прибавил скорость и повернул, скрипнув шинами,
прямо на саму верфь. Надо мной нависали высокие темные корпуса, в
последних отблесках теплого дневного света они казались менее
устрашающими, менее монолитными, выстроенные рядами и выкрашенные яркой
краской, даже с тонкой позолоченной отделкой. Вдоль лееров сочно блестела
бронзовая отделка, а вокруг иллюминаторов на некоторых малых судах - даже
более современные украшения. Но на их борту почти не было видно признаков
жизни, за исключением нескольких фигур, возившихся с такелажем или
облокотившихся на поручни; группа мужчин разгружала одно из судов, бросая
тюки на берег в сеть, свисавшую с конца гика, - такую картину я видел
разве что на фотографиях девятнадцатого века. Подвода, запряженная
лошадьми, стояла наготове, чтобы принять груз, однако, когда к промчался
мимо, и люди, и лошадь наблюдали за мной с совершенным безразличием.
Казалось, верфи тянутся непрерывно, насколько хватало глаз, во всех
направлениях. Но на кирпиче центрального здания заглавными буквами в
викторианском стиле, почти выцветшая и раскрошившаяся за сто лет
пребывания под солнцем и соленым ветром, виднелась надпись: РЫБАЦКАЯ
ВЕРФЬ. А под ней, еще хуже видимые, были стрелки, показывавшие вправо и
влево, а под ними - длинный список названий.
Стокгольм, Тринити, Мелроз, Гданьская, Тир...
Я не стал останавливаться, чтобы читать остальные названия. Этот был
тот путь, по которому я направлялся. Я нажал на акселератор и умчался,
стуча и ударяя колесами по грубому камню. Еще четыре верфи, мимо складов,
высоких и старинных и таких же таинственных, как стены замков; в воздухе
смешивались причудливые запахи, среди них - запах смолы, шкур и затхлого
масла. И наконец, впереди на стене я увидел выведенную готическими буквами
выцветшую надпись: Гданьская верфь. Я резко остановил машину, взвизгнули
тормоза. Я выскочил, пробежал несколько шагов... и остановился.
Там, в этой огромной фаланге кораблей впервые зияла брешь. У трех
причалов, как у всех остальных, стояли высокие суда, но четвертый причал
был пуст, и в разрыве, окрашенные золотом в свете заката, рябили воды
гавани. С кабестанов и железных швартовых тумб на набережной, как мертвые
змеи, свивались или просто свисали короткие куски каната. Я побежал
вперед, наклонился над одним из них и обнаружил, что конец чистый, не
затертый. Я опустился на землю в глубоком отчаянии, пристально глядя на
пустые воды. Я приехал быстро; но Волки каким-то странным образом прибыли
еще быстрее. Они обрубили канаты и ушли. И Клэр вместе с ними...
Но как давно? Не может быть, чтобы раньше, чем несколько минут назад,
от силы полчаса. Чтобы заставить двигаться эти огромные парусные корабли,
требовалось время. Конечно, они должны быть еще видны! Я вскочил на ноги.
Но затем я снова медленно опустился на колени на грубые камни. Я
сделал это почти в каком-то благоговении. Я больше не сомневался в своем
рассудке. Я был готов к великим чудесам - так я считал. Но ничто из того,
что я видел раньше, не могло подготовить меня к зрелищу, представшему
перед моими глазами.
Передо мной стены гавани открывались в бескрайние просторы моря,
серого и недоступного, как собиравшаяся над ним мантия облаков, за
исключением того места, где еще горел огромной резаной раной последний луч
заката. И в этом разрезе тонкие языки туч, оттененные сверкающим огнем,
создавали видение сияющих освещенных солнцем склонов, окаймленных золотом
и обрамлявших полосу туманной лазури. Я знал форму этих склонов. Я помнил
их слишком хорошо, хотя и видел их теперь под другим углом. Это был
