черные, неумолимо приближающиеся врата?
Равик вошел в бистро и сел за мраморный столик у окна. В зале было
накурено и шумно. Появился кельнер.
- Рюмку "дюбонне" и пачку сигарет "Колониаль".
Он распечатал пачку и закурил сигарету, набитую черным табаком. Рядом
несколько французов спорили о своем продажном правительстве и мюнхенском
сговоре. Равик почти не слушал их. Всем известно, что мир объят апатией и
катится в пропасть новой войны. Против этого никто даже не возражал...
Хотелось только отсрочки - хотя бы еще на год - вот единственное, за что еще
хватало сил бороться. Везде и всюду одно - отсрочка... Он выпил рюмку
"дюбонне". Приторный, с затхлым привкусом аперитив вызвал легкую тошноту.
Зачем он его заказал? Равик подозвал кельнера.
- Рюмку коньяку.
Он посмотрел в окно и постарался отогнать мрачные мысли. Если все равно
ничего нельзя сделать, незачем доводить себя до безумия. Он вспомнил, когда
усвоил этот урок, один из величайших уроков его жизни...
Это случилось в августе 1916 года под Ипром. Накануне роту отвели с
передовой в тыл. Впервые за все время пребывания на фронте они стояли на
таком спокойном участке. Потерь никаких. И вот они лежат под теплым
августовским солнцем вокруг костра и пекут картошку, вырытую тут же в поле.
Минуту спустя от всего этого ничего не осталось. Внезапный артиллерийский
налет - снаряд угодил прямо в костер... Когда он, целый и невредимый, пришел
в себя, то увидел, что два его товарища убиты... Чуть поодаль лежал его друг
Пауль Мессман, которого он знал с малых лет, с которым играл в детстве,
учился в школе и был неразлучен. Пауль лежал с развороченным животом и
вывалившимися внутренностями...
Солдаты отнесли Мессмана на брезенте в полевой лазарет, шли напрямик по
отлого поднимающемуся жнивью. Они несли его вчетвером на коричневом
брезенте; Мессман лежал с раскрытым ртом и бессмысленно вытаращенными
глазами, прижимая ладонями белые, жирные, окровавленные внутренности. Целый
час он, не переставая, кричал. А еще через час - умер.
Равик вспомнил, как они вернулись назад. Отупевший, совершенно
уничтоженный, сидел он в бараке. Ему еще ни разу не доводилось видеть
что-либо подобное. Здесь его и нашел командир отделения Катчинский, до войны
он был сапожником.
- Пошли, - сказал Катчинский. - У баварцев в полевом буфете есть пиво и
водка. И колбаса есть.
Он обалдело уставился на Катчинского. Такая грубость была ему
непонятна. Катчинский внимательно поглядел на него и сказал:
- Хочешь не хочешь, а пойдешь! Будешь упираться - палкой погоню.
Сегодня ты нажрешься, налижешься и сходишь в бардак.
Он ничего не ответил. Катчинский подсел к нему.
- Знаю, что с тобой. Знаю даже, что ты сейчас обо мне думаешь. Но я
здесь два года, а ты - две недели. Послушай! Можем мы чем-нибудь помочь
Мессману? Нет. Ты ведь знаешь, что мы пошли бы на все, будь хоть один шанс
спасти его.
Он взглянул на Катчинского. Да, он это знал. Верил, что Катчинский
поступил бы именно так.
- Ладно. Он умер. Для него ничего больше не сделаешь. А нас через два
дня снова пошлют на передовую. На этот раз нам достанется. Будешь здесь
торчать и все время думать о Мессмане - только зря себя изведешь. Дойдешь до
ручки, сам не свой станешь. При первом же артиллерийском налете
замешкаешься, опоздаешь на каких-то полсекунды. И тогда мы потащим в тыл
тебя, как Мессмана. Кому это нужно? Мессману? Кому-нибудь другому? Нет. А
тебе просто будет крышка, вот и все. Теперь понятно?
- Все равно не смогу я...
- Заткнись, сможешь! Другие тоже смогли. Не ты первый.
После той ночи ему стало легче. Он пошел вместе с Катчинским и усвоил
данный ему урок. Помогай, пока можешь... Делай все, что в твоих силах... Но
когда уже ничего не можешь сделать - забудь! Повернись спиной! Крепись!
Жалость позволительна лишь в спокойные времена. Но не тогда, когда дело идет
о жизни и смерти. Мертвых похорони, а сам вгрызайся в жизнь! Тебе еще жить и
жить. Скорбь скорбью, а факты фактами. Посмотри правде в лицо, признай ее.
Этим ты нисколько не оскорбишь память погибших. Только так можно выжить.
Равик выпил коньяку. Французы за соседним столом все еще болтали о
своем правительстве. О несостоятельности Франции. Об Англии. Об Италии. О
Чемберлене... Слова, слова... А другие действовали. Они не были сильнее, они
были решительнее. Они не были смелее, они лишь знали, что другие не станут
сопротивляться. Отсрочка... Но на что ее употребили? Чтобы вооружиться,
чтобы наверстать упущенное, чтобы собраться с силами? Черта с два! Сидели,
сложа руки, и смотрели, как вооружаются другие... Бездеятельно выжидали,
надеялись на новую отсрочку. Старая притча о стаде моржей: сотнями лежали
они на берегу, пришел охотник и стал одного за другим приканчивать дубинкой.
Объединившись, они могли бы легко раздавить его - но они лежали, смотрели,
как он, убивая, подходит все ближе, и не трогались с места:
ведь убивал-то он всего-навсего соседей - одного за другим. История
европейских моржей. Закат цивилизации. Усталые и бесформенные сумерки богов.
Выцветшие знамена прав человека. Распродажа целого континента. Надвигающийся
потоп. Суетливые торгаши, озабоченные лишь конъюнктурой цен. Жалкий танец на
краю вулкана. Народы, снова медленно гонимые на заклание. Овцу принесут в
жертву, блохи - спасутся. Как всегда.
Равик погасил сигарету и оглянулся. К чему все это? Разве минувший
вечер не был кроток, как голубь, мягкий, серый голубь? Мертвых похорони, а
сам вгрызайся в жизнь. Время быстротечно. Выстоять - вот что главное.
Когда-нибудь ты понадобишься. Ради этого надо сберечь себя и быть наготове.
Он подозвал кельнера и расплатился.
Равик вошел в "Шехерезаду". Играл цыганский оркестр. В зале было темно.
Только на столик у самого оркестра падал яркий луч прожектора, освещая Жоан
Маду.
Он остановился у входа. Подошел кельнер и пододвинул ему столик. Равик
продолжал стоять, глядя на Жоан.
- Водки? - спросил кельнер.
- Да. Графин.
Равик сел за столик. Он налил рюмку и быстро выпил. Хотелось отделаться
от всего, о чем только что думал. Хотелось забыть гримасу прошлого и гримасу
смерти - живот, развороченный снарядом, живот, разъедаемый раком. Он
заметил, что сидит за тем столиком, за которым два дня назад сидел вместе с
Кэт Хэгстрем. Соседний столик освободился. Однако Равик не стал
пересаживаться. Какая разница, сидеть тут или там, - Кэт Хэгстрем все равно
уже не помочь. Как это однажды сказал Вебер? Зачем расстраиваться, если
случай безнадежный? Делаешь, что можешь, и спокойно отправляешься домой. А
иначе что бы с нами стало? И впрямь - что бы с нами стало? Он слушал голос
Жоан Маду, доносившийся из оркестра. Кэт была права - этот голос волновал.
Он взял графин с кристально прозрачной водкой. Одно из тех мгновений, когда
краски распадаются, когда серая тень падает на жизнь и она ускользает из-под
бессильных рук. Таинственный отлив. Беззвучная цезура между двумя вздохами.
Клыки времени, медленно вгрызающиеся в сердце. "Санта Лючия", - пел тот же
голос под аккомпанемент оркестра. Голос накатывался, словно морской прибой,
доносился с другого, забытого берега, где что-то расцветало.
- Как вам нравится?
- Кто?
Равик поднялся. Рядом стоял метрдотель. Он кивнул в сторону Жоан Маду.
- Хорошо, очень хорошо.
- Это, конечно, не сенсация. Но вперемежку с другими номерами сойдет.
Метрдотель проследовал дальше. На миг в слепящем свете прожектора резко
обозначилась его черная бородка. Затем он растворился в темноте. Равик
посмотрел ему вслед и снова налил рюмку.
Прожектор погас. Оркестр заиграл танго. Снова всплыли освещенные снизу
круги столиков и едва различимые лица над ними. Жоан Маду поднялась и стала
пробираться между столиками. Несколько раз ей пришлось остановиться - пары
выходили танцевать... Равик посмотрел на Жоан, а она на него. Ее лицо не
выразило и тени удивления. Она направилась прямо к Равику. Он встал и
отодвинул столик в сторону. Один из кельнеров поспешил на помощь.
- Благодарю, - сказал он. - Сам справлюсь. Только принесите еще одну
рюмку.
Он поставил столик на место и наполнил рюмку, принесенную кельнером.
- Водка, - сказал он. - Не знаю, пьете ли вы водку.
- Да. Мы уже ее однажды пили. В "Бель орор".
- Верно.
Однажды мы уже были и здесь, подумал Равик. С тех пор прошла целая
вечность. Три недели. Тогда ты сидела, съежившись под плащом, жалкий комочек
горя, жизнь, угасающая в полутьме. А теперь...
- Салют! - сказал он.
Ее лицо чуть прояснилось. Она не улыбнулась, только лицо просветлело.
- Давно я этого не слышала, - сказала она. - Салют!
Он выпил свою рюмку и посмотрел на Жоан. Высокие брови, широко
поставленные глаза, губы - все, что было стертым, разрозненным, лишенным
связи, вдруг слилось в светлое, таинственное лицо. Оно было открытым - это и
составляло его тайну. Оно ничего не скрывало и ничего не выдавало. Как я
этого раньше не заметил? - подумал он. Но, быть может, раньше, кроме
смятения и страха, ничего в нем и не было.
- Есть у вас сигареты? - спросила Жоан.
- Только алжирские. Те самые, с крепким черным табаком.
Равик хотел подозвать кельнера.
- Не такие уж они крепкие, - сказала она. - Как-то вы мне дали одну. На
мосту Альма.
- Правда.
Правда и неправда, подумал он. Тогда ты была измученной женщиной с
поблекшим лицом, ты была не ты; потом между нами что-то произошло... И вдруг
выясняется - все это неправда.
- Я уже был здесь раз, - сказал он. - Позавчера.
- Знаю. Я вас видела.
Жоан не спросила о Кэт Хэгстрем. Она спокойно сидела в углу и курила.
Казалось, она вся отдалась курению. Потом пила, медленно и спокойно, и снова
казалось, что это полностью поглощает ее. Казалось, все, что бы она ни
делала, захватывало ее безраздельно, даже если она делала что-то
второстепенное, несущественное. Тогда, подумал Равик, она была само
отчаяние. Теперь от отчаяния не осталось и следа. От нее внезапно повеяло
теплом и непосредственным, непринужденным спокойствием. Он не знал,
объяснялось ли это тем, что в этот миг ее ничто не волновало; он лишь
чувствовал тепло, излучаемое ею.
Графин был пуст.
- Будем и дальше пить водку? - спросил Равик.
- А что мы с вами пили тогда?
- Когда? Здесь? Тогда, мне кажется, мы много всякого намешали.
- Нет. Не здесь. В первый вечер.
Равик задумался.
- Забыл... Может, коньяк?
- Нет. С виду вроде бы коньяк, но только Другое. Я хотела достать и не
нашла.
- Так понравилось?
- Да нет. Просто никогда в жизни ничего крепче не пила.
- Где это было?
- В маленьком бистро недалеко от Триумфальной арки. Надо было
спуститься по нескольким ступенькам. Там сидели шоферы и две-три девушки. У
кельнера на руке была татуировка - женщина.
- А, вспоминаю. Наверно, кальвадос. Нормандская яблочная водка. Вы не
спрашивали его здесь?
- Как будто нет.
Равик подозвал кельнера.
- Есть у вас кальвадос?
- Нет. К сожалению, нет. Никто не спрашивает.
- Слишком элегантная публика. Значит, наверняка кальвадос. Жаль, что
нельзя установить точно. Самое простое - отправиться в тот же кабачок. Но
ведь сейчас это невозможно.
- Почему невозможно?
- Разве вы можете уйти?
- Да, я уже свободна.
- Отлично. Тогда пойдем?
- Пойдем.
Равик без труда нашел кабачок. Почти все столики были свободны. Кельнер
