оборачивался, он пристально вглядывался...
На перекрестке авеню Клебер Равик остановился. Женщина... Женщина с
пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.
Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще
издалека завидев женщину с собакой, он остановился на краю тротуара. Сжав в
карманах кулаки, он впивался взглядом в каждого прохожего. Пудель задержался
у фонарного столба, обнюхал его и медленно задрал заднюю ногу. Потом
основательно поскреб мостовую и побежал дальше. Равик вдруг почувствовал,
что от напряжения у него взмок затылок. Он осмотрел машины на стоянке. Они
были пусты. Тогда он возвратился на авеню Клебер и вошел в метро. Сбежав по
лестнице, взял билет и направился вдоль платформы, на которой было довольно
много народу. Прежде чем он успел пройти ее до конца, на станцию вкатил
поезд, забрал пассажиров и снова исчез в туннеле. Платформа опустела.
Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на
котором все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на
прежнем месте...
Появился кельнер.
- Извините, мсье. Я не знал.
- Ничего, - сказал Равик. - Принесите еще рюмку.
- Еще? - Кельнер взглянул на недопитую рюмку. - Вы не хотите сначала
выпить эту?
- Нет. Принесите другую.
Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу.
- Плохой кальвадос?
- Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку.
- Слушаюсь, мсье.
Я ошибся, подумал Равик. Залитое дождем, запотевшее стекло - разве
разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как охотник
в засаде, всматривался в каждого прохожего, а в памяти серыми, резкими
тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний...
Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната с голыми
стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в красных пятнах
стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки раз
вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими погружениями головы в
ведро с водой; почки, совершенно отбитые и уже не чувствующие боли;
искаженное, полное отчаяния лицо Сибиллы; несколько палачей в мундирах
держат ее; и другое лицо - улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с
ней произойдет, если она не сознается... Через три дня Сибиллу вынули из
петли... Она якобы повесилась...
Появился кельнер с кальвадосом.
- Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки.
- Хорошо, хорошо. Благодарю.
Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил. Руки по-прежнему
дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса.
Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось, только что
мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке был в
Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить себя,
раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все рухнет и можно
будет вернуться. А пока...
Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно
продолжал вглядываться в каждого встречного.
Равик сидел с Морозовым в "катакомбе".
- Ты думаешь, это не он? - спросил Морозов.
- Нет, но так похож... Просто чертовски похож. А может, память стала
сдавать.
- Жаль, что ты сидел в бистро.
- Жаль.
Морозов немного помолчал.
- Это ужасно волнует, верно? - спросил он затем.
- Нет. А почему, собственно?
- Потому что не знаешь толком.
- Я все знаю.
Морозов ничего не ответил.
- Призраки, - сказал Равик. - Я думал, что уже избавился от них...
- От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые
пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.
Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот
уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, -
под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я
еще сведу счеты. За отца.
Равик посмотрел на Бориса. Этому здоровяку-великану было уже за
шестьдесят.
- Ты доберешься до них, - сказал он.
- Да. - Морозов сжал свою большую руку в кулак. - Этого я и жду. Ради
этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть, ждать
придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни стрелять, ни
колоть.
- И я тоже.
Некоторое время они сидели молча.
- Сыграем в шахматы? - предложил Морозов.
- Да, но я не вижу свободной доски.
- А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.
Равик пошел за шахматной доской и фигурами.
- Вы долго играли, профессор, - сказал он. - Почти весь день.
Старик кивнул.
- Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах все зависит от
случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы - это мир в себе. Покуда
играешь, он вытесняет другой, внешний мир. - Профессор поднял воспаленные
глаза. - А внешний мир не так уж совершенен.
Леви, его партнер, забормотал что-то невразумительное. Потом умолк,
испуганно огляделся и пошел за профессором.
Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.
- Надо идти - распахивать двери перед сливками общества. Почему ты
перестал показываться у нас?
- Не знаю. Просто случайность.
- Зайдешь завтра вечером?
- Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К "Максиму".
Морозов ухмыльнулся.
- Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально -
посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.
- Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если
вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель
нансеновского паспорта, мог бы это знать.
- Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В
качестве его протеже?
- С Кэт Хэгстрем.
Морозов присвистнул.
- Кэт Хэгстрем? - сказал он. - Разве она здесь?
- Приезжает завтра утром. Из Вены.
- Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.
- Может, и не увидишь.
Морозов развел руками.
- Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира
"Шехерезада".
- На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В
ближайшие дни ей предстоит операция.
- Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. - Морозов
сощурил глаза. - А может, не хочешь, чтобы она пришла?
- С чего ты взял?
- Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как
направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое
совпадение.
- Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?
- Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер.
Две-три песенки.
- Ну как она, освоилась?
- Конечно. Почему бы нет?
- Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.
- Как ты сказал?
- Я сказал: бедняжка.
Морозов улыбнулся.
- Равик, - проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно
отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. - Не говори глупостей. Она
порядочная стерва.
- Как-как? - переспросил Равик.
- Стерва. Не б..., а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.
Равик рассмеялся.
- Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да
благословит тебя Бог.
VII
- Когда я должна лечь на операцию, Равик? - спросила Кэт Хэгстрем.
- Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем
раньше - не имеет значения.
Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе,
хорошенькая и уже не очень молодая.
Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция
в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и
полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода
талисманом.
- На этот раз мне страшно, - сказала она. - Не знаю почему, но страшно.
- Пустяки. Обычная операция.
Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля "Ланкастер". Могучий
старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.
- Дождь, - проговорила она. - Я выезжала из Вены - шел дождь.
Проснулась в Цюрихе - по-прежнему дождь. А теперь здесь... - Она задернула
портьеры. - Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.
- Так кажется всегда, когда ты еще молод.
- Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы
радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?
- Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот
и все.
Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.
- Хорошо, что я снова здесь, - сказала она. - Вена стала безрадостной
казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже,
Равик. Австрийский нацист - мне это казалось противоестественным. Но я сама
видела их.
- Ничего удивительного. Власть - самая заразная болезнь на свете.
- Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась.
Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг
превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора
Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна,
который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар
был якобы слишком велик. - Кэт скривила губы. - Гонорар, уплаченный мною, а
не им.
- Вот и радуйтесь, что избавились от него.
- Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.
- Дешево, - сказал Равик. - Все, что можно уладить с помощью денег,
обходится дешево.
- Он ничего не получил. - Кэт подняла голову. У нее было узкое,
безукоризненно очерченное лицо. - Я высказала ему все, что думаю, о нем, о
его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это
открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла
его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со
мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. -
Она рассмеялась. - Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить
мне препятствия.
Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о
какой-то другой планете.
- Меня удивляет, что Бернштейну до сих пор разрешают практиковать, -
сказал он.
- Больше не разрешают. Он принял меня тайком, после первого
кровотечения. Счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста... - Ее всю
передернуло.
Равик встал.
- Мне нужно идти. После обеда Вебер еще раз посмотрит вас. Только для
проформы.
- Знаю. И все же... на этот раз мне страшно.
- Но послушайте, Кэт... Ведь не в первый раз... К тому же это менее
опасно, чем операция аппендицита, которую я сделал вам два года назад. -
Равик бережно обнял ее за плечи. - Вы были первым человеком, которого я
оперировал в Париже. Это как первая любовь. Я буду очень осторожен. К тому
же вы мой талисман. Вы принесли мне счастье. Вы и впредь должны мне его
приносить.
- Да, - сказала она и с благодарностью посмотрела на него.
- Хорошо. Прощайте, Кэт. В восемь вечера зайду за вами.
- Прощайте, Равик. Сейчас я пойду к Мэнбоше и куплю себе вечернее
платье. Надо избавиться от этой усталости. И от ощущения, будто я попала в
паутину. Ох, уж эта мне Вена, - сказала она с горькой усмешкой. - Город
грез...
Равик спустился в лифте и пошел через холл мимо бара. В холле сидело
несколько американцев. Посредине стоял стол, а на нем - огромный букет
красных гладиолусов. В тусклом рассеянном свете они напоминали запекшуюся
