отвечайте.
- Еще не сплю. Но скоро засну. Какая-то часть во мне бодрствует. Она
холодна и никак не заснет.
Равик поставил бутылку на пол. Тепло комнаты бурой усталостью
просачивалось в него. Набегали тени. Взмахи крыльев. Чужая комната. Ночь...
А на улице, как далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя... слабо
освещенная хижина на краю хаоса, крохотный огонек, бессмысленно мерцающий в
пустыне, чье-то лицо, глядя в которое говоришь и говоришь...
- А вы это когда-нибудь чувствовали? - спросил он.
Она помолчала.
- Да. Только не так. По-другому. Когда я целыми днями ни с кем не
разговаривала и бродила по ночам, и кругом были люди, и они чем-то
занимались и куда-то шли, и у них был свой дом... Только у меня ничего...
Тогда все постепенно становилось нереальным... будто я утонула и бреду под
водой по чужому городу...
Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Сразу же
глухо загудел водопровод.
- Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? - спросил
Равик, почти засыпая.
- Не знаю. А куда мне деваться?
- Вам некуда вернуться?
- Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.
Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.
- Зачем же вы приехали в Париж? - спросил Равик.
Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.
- Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели расстаться, -
сказала она наконец.
Равик не удивился ответу. Есть часы, когда не удивляешься ничему.
Человека, вернувшегося в номер напротив, начало рвать. Сквозь дверь
доносились приглушенные стоны.
- С чего же было так отчаиваться? - спросил Равик.
- Потому что он умер! Умер! Был - и вдруг не стало! Не вернуть!
Никогда! Умер! Уже никогда ничего не сделать!.. Неужели вы не понимаете? -
Жоан приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.
Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти от него, подумал Равик,
потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому подготовлена.
- Я... я должна была относиться к нему иначе... я была...
- Забудьте об этом. Раскаяние - самая бесполезная вещь на свете.
Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы
святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто
совершенен, место в музее.
Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что она отпила глоток и снова
откинулась на подушку. Было что-то еще... но он слишком устал, чтобы думать.
Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.
Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил
пустую рюмку на пол, рядом с бутылкой. Странно, где только иной раз не
приземлишься, подумал он.
VI
Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.
- Ну что? - спросил он. - Каково первый раз встать с постели?
Девушка посмотрела на него, потом в окно - на серый пасмурный день - и
снова на него.
- Плохая погода, - сказал он.
- Нет, - ответила она. - Для меня хорошая.
- Почему?
- Потому что не надо выходить на улицу.
Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое
кимоно, - щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика она
была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его
руками. Правда, гордиться особенно было нечем - ведь другую он совсем
недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он
потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.
- Мало радости разносить шляпки в такую погоду, - сказала Люсьенна.
- А вы разносили шляпки?
- Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали
до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас половина
шестого. Самое время бегать со шляпками. - Она посмотрела в окно. - Жаль,
дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из ведра. А теперь
кому-нибудь другому приходится бегать.
Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь,
что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти ни- когда
не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости,
что не надо выходить под дождь.
- Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? - спросил он.
Она настороженно взглянула на него.
- Мне говорили о ней.
- Кто?
- Знакомая.
- Как ее зовут?
Девушка помедлила.
- Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до самых дверей. Потому и
знала адрес.
- Когда это было?
- За неделю до того, как пришла сама.
- Это та, что умерла во время операции?
- Да.
- И все-таки вы пришли сюда?
- Да, - равнодушно ответила Люсьенна. - А почему бы и нет?
Равик не сказал того, что хотел сказать. Он посмотрел на маленькое
холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.
- Вы были у той же акушерки? - спросил он. Люсьенна молчала.
- Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не знаю, кто
они.
- Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.
- А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?
Люсьенна пожала плечами.
- А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого другого я не знала.
Ребенок... Куда мне с ребенком?
Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина в подтяжках. Он
держал над собой раскрытый зонтик.
- Сколько мне еще лежать здесь, доктор?
- Около двух недель.
- Целых две недели?
- Это не так уж долго. А что?
- Где же взять такие деньги?
- Может быть, вас удастся выписать немного раньше.
- Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж
дорого - тридцать франков в сутки.
- Кто вам сказал?
- Сестра.
- Какая? Конечно, Эжени...
- Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно.
Это дорого?
- За операцию вы уже заплатили.
- Сестра говорит, этого далеко не достаточно.
- Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора
Вебера.
- Мне хотелось бы узнать поскорее.
- Зачем?
- Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. - Люсьенна
посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. - Еще за комнату надо
заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо
было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за целый
месяц, и хоть бы было за что.
- Вам никто не помогает?
Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.
- Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: "Не
думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться".
Равик кивнул. Все это было не ново.
- Люсьенна, - сказал он. - Попробуем получить что-нибудь с женщины,
которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.
Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.
- Полиция? Нет! Еще сама влипну.
- Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.
Она горько усмехнулась.
- Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей
триста франков. А что получилось?.. - Люсьенна оправила кимоно. - Некоторым
просто не везет, - спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о
ком-то постороннем.
- Неправда, - ответил Равик. - Вам здорово
повезло.
В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные
инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее
настолько, что она не услышала, как он вошел.
- Эжени, сказал он.
Она вздрогнула и обернулась.
- Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!
- Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы
пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.
Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.
- Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам...
- Эжени, - сказал Равик. - Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной,
больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба.
Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы
испортили ей день, вот и все.
- А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни...
Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая
ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая
отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, - прийти в ту же
клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: "А что мне
оставалось?" и "Как мне за все расплатиться?.."
- Вышли бы вы замуж, Эжени, - сказал Равик. - За вдовца с детьми. Или
за владельца похоронного бюро.
- Мсье Равик, - с достоинством произнесла сестра. - Не угодно ли вам не
вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться доктору
Веберу.
- Вы это и так делаете с утра до вечера. - Равик не без радости
заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. - Эжени, почему
набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый
невыносимый - у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?
- Слава Богу, нет.
- Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В "Озирис".
Сообщаю об этом на всякий случай, - вдруг понадоблюсь доктору Веберу.
- Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.
- Быть девственницей еще не значит быть ясновидящей. А вдруг я ему
понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.
- Тоже мне отель, еврейская лавочка!
Равик обернулся.
- Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи - евреи. А иной раз
евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь. Я даже знавал одного
негра-еврея. Ужасно одинокий был человек. Любил только одно - китайскую
кухню. Вот как бывает на свете.
Сестра ничего не ответила. Она продолжала нещадно надраивать
никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.
Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь мокрое от дождя
стекло, когда внезапно заметил на улице человека. Это было словно удар
кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только шок, еще не понимая
толком, что произошло... Но в следующую же секунду, резко отодвинув столик,
он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.
Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.
- Что? - непонимающе спросил он. - Что?
Это был кельнер.
- Вы не расплатились, мсье.
- Что?.. Ах, да... Я вернусь... - Он вырвал руку.
Кельнер залился краской.
- У нас так не полагается!..
- Вот...
Равик выхватил из кармана кредитку, сунул ее кельнеру и распахнул
дверь. Выбравшись из толпы, он свернул направо за угол и бросился бегом по
улице Буасьер.
Кто-то выругался ему вдогонку. Он опомнился, перешел на шаг и, стараясь
не привлекать к себе внимания, пошел быстро, как только мог. Это невозможно,
думал он, совершенно невозможно, я сошел с ума. Это невозможно! Лицо, его
лицо... видимо, просто случайное сходство, какое-то дьявольское, проклятое
сходство, нелепая игра больного воображения... Он не может быть в Париже!
Его лицо... он в Германии, в Берлине; оконное стекло залито дождем, ничего
нельзя было разглядеть толком - я ошибся, наверняка, ошибся...
Он спешил дальше и дальше, проталкивался сквозь толпу, хлынувшую из
кино, всматривался в лицо каждого мужчины, которого обгонял, заглядывал под
шляпы... Ему отвечали кто недоуменным, кто возмущенным взглядом... Дальше,
дальше... другие лица, другие шляпы, серые, черные, синие, он обгонял их, он
