поет под оркестр?
- Не знаю. Я здесь давно уже не был.
- Ее не видно отсюда, и среди цыган ее нет. Вероятно, сидит за
каким-нибудь столиком.
- Возможно, одна из посетительниц. Здесь это часто бывает.
- Странный голос, - проговорила Кэт. - Педальный и мятежный.
- Это песни такие.
- Или я такая... Вы понимаете слова?
- "Я вас любил..." - романс на стихи Пушкина.
- Вы знаете русский?
- Так, насколько меня обучил ему Морозов. Главным образом ругательства.
В этом смысле русский - просто выдающийся язык.
- Вы не любите говорить о себе, не правда ли?
- Я даже думать не люблю о себе.
Кэт помолчала.
- Порою мне кажется, что прежняя жизнь кончилась, - сказала она. -
Беспечность, надежды - все это уже позади.
Равик улыбнулся.
- Она никогда не кончится, Кэт. Жизнь слишком серьезная вещь, чтобы
кончиться прежде, чем мы перестанем дышать.
Она не слушала его.
- Меня часто мучает страх, - сказала она. - Внезапный, необъяснимый
страх. Кажется, выйдем отсюда и увидим весь мир в развалинах. Вам знакомо
такое ощущение?
- Да, Кэт. Оно знакомо каждому. Вот уже двадцать лет, как вся Европа
поражена этой болезнью. Она не ответила, прислушиваясь к песне.
- А теперь уже не по-русски, - сказала она.
- Да, по-итальянски. "Санта Лючия".
Луч прожектора скользнул от скрипача к столику около оркестра, и Равик
увидел певицу. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком, опираясь на него
рукой, и, словно в раздумье, глядела прямо перед собой, будто была совсем
одна в этом большом зале. В резком белом свете лицо ее казалось очень
бледным. В нем не осталось и следа от бесцветного, стертого выражения,
знакомого Равику. Сейчас оно было озарено какой-то волнующей, погибельной
красотой, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким - ночью, в ее
комнате, но тогда он приписал это легкому дурману опьянения, и все тотчас
погасло, исчезло. И вот снова то же лицолицо, теперь еще более прекрасное.
- Что с вами, Равик? - спросила Кэт.
Он обернулся.
- Ничего. Знакомый напев. Душещипательный неаполитанский романс.
- Воспоминания?
- Нет. У меня нет воспоминаний.
Он сказал это резче, чем хотел, и Кэт внимательно посмотрела на него.
- Иной раз мне так хочется знать, что с вами происходит, Равик.
Он небрежно махнул рукой.
- То же, что и со всеми другими. В наши дни мир полон авантюристов
поневоле. Их можно встретить в любом отеле для беженцев. И у каждого своя
история, которая была бы прямо-таки находкой для Александра Дюма или Виктора
Гюго. А теперь едва начнешь рассказывать, как все уже зевают... Выпейте еще,
Кэт... Спокойно прожить жизнь - вот что сегодня кажется самым невероятным
приключением.
Оркестр заиграл блюз. Более убогой музыки невозможно было вообразить,
однако несколько пар все же начали танцевать. Жоан Маду поднялась и
направилась к выходу. Она шла так, словно ресторан был пуст. Вдруг Равику
вспомнилось, что сказал о ней Морозов. Жоан прошла довольно близко от их
столика. Ему показалось, что она заметила его, но ее взгляд равнодушно
скользнул куда-то мимо него, и она вышла из зала.
- Вы знакомы с этой женщиной? - спросила Кэт, наблюдавшая за ним.
- Нет.
VIII
- Вы видите, Вебер? - спросил Равик. - Здесь... здесь... И здесь...
Вебер склонился над операционным столом.
- Да...
- Маленькие узелки, вот... И вот... Это не просто опухоль и не
разрастания...
- Нет...
Равик выпрямился.
- Рак, - сказал он. - Несомненно рак! Давно у меня не было таких
сложных случаев. Исследование зеркалом ничего не дает, в области таза
прощупывается только небольшое размягчение на одной стороне, небольшой
инфильтрат, - может быть, киста или миома, - ничего серьезного, но идти
снизу нельзя. Пришлось вскрыть брюшную полость, и мы вдруг обнаруживаем рак.
Вебер посмотрел на него.
- Что вы намерены делать?
- Можно взять замороженный срез и сделать биопсию. Буассон еще в
лаборатории?
- Конечно.
Вебер поручил сестре позвонить в лабораторию. Она поспешно исчезла,
неслышно ступая на резиновых подошвах.
- Необходимо расширить объем операции - сделать гистероэктомию (1), -
сказал Равик. - Остальное не имеет смысла. Весь ужас в том, что она ничего
не знает. Пульс? - спросил он.
- Ровный. Девяносто.
- Кровяное давление?
- Сто двадцать.
- Хорошо.
Равик посмотрел на Кэт.
Она лежала на операционном столе в положении Тренделенбурга (2).
- Надо бы ее предупредить. Получить согласие. Нельзя же так вот взять и
искромсать ее... Или как вы считаете?
- По закону нельзя. А вообще... мы ведь все равно уже начали.
- Пришлось начать. Обычное выскабливание снизу оказалось невозможно. А
теперь получается уже совсем другая операция. Удалить матку - это не то, что
выскоблить плод.
- По-моему, она доверяет вам, Равик.
(1) Полное удаление гениталий (лат.).
(2) Наклонное положение пациента на операционном столе.
- Не знаю. Может быть. Но согласится ли?.. - Он поправил локтем
резиновый фартук, надетый поверх халата. - И все-таки... Пока что попробуем
продвинуться дальше. Еще успеем решить; делать ли гистероэктомию. Эжени,
нож!
Он продолжил разрез до пупка, наложил зажимы на мелкие сосуды, более
крупные перехватил двойными лигатурами, взял другой нож и разрезал
желтоватую фасцию. Отделив мышцы под ней тупой стороной ножа, приподнял
брюшину, вскрыл ее и зафиксировал края зажимами.
- Расширитель!
Младшая операционная сестра уже держала его наготове. Она протянула
цепочку с грузом и прикрепила к ней пластинку.
- Салфетки!
Он обложил рану влажными теплыми салфетками и осторожно ввел корицанг.
- Посмотрите-ка сюда... - обратился он к Веберу. - И сюда. Вот широкая
связка. Плотная, затвердевшая масса. Здесь уже ничего не поделаешь. Слишком
далеко зашло.
Вебер внимательно смотрел на место, указанное Равиком.
- Видите, - сказал Равик. - Эти артерии уже нельзя перехватить
зажимами. Ткань очень истончилась. И тут метастазы. Безнадежно...
Он осторожно срезал узкую полоску ткани.
- Буассон в лаборатории?
- Да, - сказала сестра. - Я позвонила ему, он ждет.
- Хорошо. Пошлите ему. Подождем результатов анализа. Это займет не
более десяти минут.
- Пусть сообщит по телефону, - добавил Вебер. - Сразу же. Операцию пока
приостановим. Равик выпрямился.
- Как пульс?
- Девяносто пять.
- Кровяное давление?
- Сто пятнадцать.
- Хорошо. Я полагаю, Вебер, нам нечего больше раздумывать, следует ли
оперировать больную без ее согласия. Здесь уже ничего не сделаешь.
Вебер кивнул.
- Зашить, - сказал Равик, - удалить плод - и все. Зашить и ничего не
говорить.
Он смотрел на открытую брюшную полость, обложенную белыми салфетками. В
резком электрическом свете они казались белее свежевыпавшего снега, в
котором зиял алый кратер раны. Кэт Хэгстрем, тридцати четырех лет,
своенравная, изящная, с загорелым тренированным телом, полная желания жить,
- приговорена к смерти чем-то туманным и незримым, исподволь разрушающим
клетки ее организма.
Он снова склонился над операционным столом.
- Ведь мы еще должны...
Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к
свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток,
прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать
- инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком... Оно бы жило,
страдало, радовалось, разрушало... Инструмент, уверенно двигаясь вдоль
невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек...
Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни -
дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только
кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.
- Буассон уже сообщил что-нибудь?
- Нет еще. Вот-вот позвонит.
- Можно еще немного подождать.
Равик отступил на шаг от стола.
- Пульс?
За экраном он увидел глаза Кэт. Она смотрела на него, но не оцепенелым
взглядом, а так, словно все видела и все знала. На мгновение ему показалось,
будто она проснулась. Он сделал еще шаг и остановился. Нет! Только
показалось... Игра света.
- Пульс?!
- Сто. Кровяное давление сто двенадцать. Падает.
- Пора! - сказал Равик. - Буассон должен бы уже сообщить.
Внизу приглушенно зазвонил телефон. Вебер посмотрел на дверь. Равик не
обернулся. Он ждал. Наконец вошла сестра.
- Да, - проговорил Вебер. - Рак.
Равик кивнул и снова принялся за работу. Он снял щипцы и зажимы, извлек
салфетки. Эжени стояла рядом и пересчитывала инструменты.
Он начал зашивать. Ловко, методично, точно, сосредоточив все свое
внимание и ни о чем другом не думая. Могила закрывалась. Смыкались слои
тканей, вплоть до последнего, самого верхнего; наложив скобки, он
выпрямился.
- Готово.
Нажав на педаль, Эжени перевела стол в горизонтальное положение и
накрыла Кэт простыней. "Шехерезада", подумал Равик. Позавчера... платье от
Мэнбоше... вы были когда-нибудь счастливы... не один раз... я боюсь...
пустяки, обычное дело... играли цыгане... Он посмотрел на часы над дверью.
Двенадцать. Обеденный перерыв. Сейчас везде распахиваются двери контор и
фабрик, поток здоровых людей устремляется на улицу. Сестры выкатили тележку
из операционной. Равик снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.
- Выньте окурок изо рта! - предупредил его, Вебер, стоявший у другого
умывальника. - Обожжете губы.
- Да, спасибо... Кто же ей обо всем скажет, Вебер?
- Вы, - незамедлительно последовал ответ.
- Придется объяснить, почему мы ее оперировали. Она ожидала, что все
будет сделано обычным путем. А правду мы ей сказать не можем.
- Что-нибудь придумаете, - уверенно ответил Вебер.
- Вы так считаете?
- Конечно. У вас достаточно времени до вечера.
- А у вас?
- Мне мадам Хэгстрем не поверит. Ей известно, что оперировали вы, и обо
всем она захочет узнать только от вас. Мой приход лишь насторожит ее.
- Верно.
- Не понимаю, как все это могло развиться в такой короткий срок.
- Могло... Хотелось бы мне знать, что же я ей все-таки скажу.
- Уж что-нибудь придумаете. Скажите, мол, киста или миома.
- Да, - сказал Равик. - Киста или миома.
Ночью он еще раз зашел в клинику. Кэт спала. Вечером она проснулась, ее
вырвало, почти целый час она не могла успокоиться, но потом снова уснула.
- Спрашивала о чем-нибудь?
- Нет, - ответила краснощекая сестра. - Она еще не совсем пришла в себя
и ни о чем не спрашивала.
- Думаю, проспит до утра. Если проснется и спросит, скажите, что все
обошлось благополучно. Пусть поспит еще. В случае необходимости дайте
снотворное. Если будет метаться во сне, позвоните доктору Веберу или мне. В
отеле скажут, где можно меня найти.
Он стоял на улице, как человек, которому опять удалось спастись
бегством. Еще несколько часов, и он должен будет солгать, глядя в доверчивое
лицо. Ночь вдруг показалась ему теплой и трепетно-светлой. Опять серую
проказу жизни скрасят несколько часов, милосердно подаренных судьбой, -
скрасят и улетят, как голуби. И часы эти тоже ложь - ничто не дается даром,
- только отсрочка. А что не отсрочка? Разве не все на свете - только
отсрочка, милосердная отсрочка, пестрое полотнище, прикрывающее далекие,
