кровь, лишь подойдя ближе, он увидел, что цветы совсем свежие.
На втором этаже отеля "Энтернасьональ" все шло ходуном. Двери многих
номеров были распахнуты настежь, горничная и коридорный очертя го- лову
носились из комнаты в комнату, а хозяйка стояла в коридоре и командовала
ими.
Равик поднялся по лестнице.
- В чем дело? - спросил он.
Хозяйка была сильной женщиной с могучим бюстом и маленькой головкой с
короткими черными кудряшками.
- Испанцы уехали, - ответила она.
- Знаю. Но зачем же так поздно убирать комнаты?
- К утру понадобятся.
- Новые немецкие эмигранты?
- Нет, испанцы.
- Испанцы? - переспросил Равик, не сразу поняв, что она имеет в виду. -
Как же так? Ведь они только что уехали.
Хозяйка посмотрела на него черными блестящими глазами и улыбнулась. В
ее улыбке отразилось простецкое знание жизни и бесхитростная ирония.
- Зато другие возвращаются, - сказала она.
- Какие другие?
- Ну, их противники, разумеется. Так ведь всегда бывает. - Хозяйка
крикнула что-то горничной, убиравшей комнату. - У нас старый отель, -
произнесла она не без гордости. - И наши гости охотно приезжают обратно. Они
уже дожидаются своих прежних комнат.
- Уже дожидаются? - удивился Равик. - Кто дожидается?
- Господа из враждебного лагеря. Многие из них уже жили здесь. С тех
пор прошло немало времени, и кое-кого, конечно, убили. Но остальные
находились в Биаррице и в Сен-Жан-де-Люз, дожидаясь, пока освободятся
комнаты.
- Разве они уже были у вас?
- Но, мсье Равик, помилуйте! - Хозяйка удивилась такой непонятливости.
- Конечно, были. При диктаторе Примо де Ривера. Тогда им пришлось бежать, и
они жили у нас. Когда Испания стала республиканской, они вернулись домой, а
сюда прибыли монархисты и фашисты. Теперь их у нас почти нет. Уехали, а
республиканцы снова приезжают. Разумеется, те, кто уцелел.
- Верно. Об этом я не подумал.
Хозяйка заглянула в одну из комнат. Над кроватью висела цветная
литография с изображением короля Альфонса.
- Жанна, сними его! - крикнула хозяйка.
Горничная принесла портрет.
- Так. Поставь сюда.
Хозяйка прислонила портрет к стене и пошла дальше. В следующем номере
висел портрет генерала Франко.
- Этого тоже. Поставь рядом с Альфонсом.
- А почему, собственно, испанцы, уезжая, не взяли портреты с собой? -
спросил Равик.
- Когда эмигранты возвращаются на родину, они редко берут с собой
портреты, - объяснила хозяйка. - На чужбине эти портреты утешают. А когда
возвращаешься, они уже не нужны. Возить с собой громоздкие рамы неудобно, да
и стекло легко бьется. Портреты почти всегда остаются в отелях.
Она прислонила к стене в коридоре еще два портрета жирного
генералиссимуса, еще одного Альфонса и небольшой портрет генерала Кейпо де
Льяно.
- Святых трогать не надо, - решила она, заметив на стене красочную
репродукцию Мадонны. - Святые держат нейтралитет.
- Не всегда, - сказал Равик.
- В тяжелые времена у Бога всегда есть какой-то шанс. Не раз я уже
видела здесь атеистов за молитвой. - Энергичным жестом хозяйка поправила
свою левую грудь. - А вам разве не приходилось молиться, когда вас брали за
горло?
- Конечно. Но я ведь не атеист. Я просто маловерующий.
Появился коридорный с целой охапкой портретов
- Хотите переменить декорации? - спросил Равик.
- А как же? В нашем деле требуется большой такт. Иначе никак не
завоюешь добрую славу. Особенно если имеешь дело с такими клиентами, как
наши; они, откровенно говоря, крайне щепетильны в таких вопросах. Кому
понравится, если со стены на тебя гордо взирает намалеванный яркими красками
смертельный враг, да еще в золотой рамке? Разве я не права?
- Стопроцентно.
Хозяйка обратилась к коридорному:
- Адольф, поставь портреты сюда. Или лучше к стене, там светлее, пусть
стоят рядышком, чтобы их было хорошо видно.
Коридорный пробурчал что-то себе под нос и занялся подготовкой
экспозиции.
- А сейчас что вы развесите в комнатах? - не без интереса спросил
Равик. - Оленей, пейзажи, извержение Везувия и все такое прочее?
- Только если не хватит старых портретов.
- Каких старых?
- Тех, что висели тут раньше. Эти мсье оставили их здесь, когда пришли
к власти и вернулись на родину. Вот посмотрите.
Она указала на левую стену коридора, где уже были расставлены новые
портреты. Они выстроились в ряд - как раз напротив тех, что вынесли из
комнат. Здесь были два портрета Маркса, три портрета Ленина, из которых один
был наполовину заклеен бумагой, несколько небольших, вставленных в рамку
портретов Негрина и других руководителей республиканской Испании, портрет
Троцкого. Эти портреты были скромны, не бросались в глаза, не блистали
красками, орденами и эмблемами, как все эти помпезные альфонсы, франко и
примо де ривера, стоявшие визави вдоль правой стены. Два мира молча
уставились друг на друга в тускло освещенном коридоре, а между ними
прохаживалась хозяйка французского отеля, наделенная тактом, опытом и
иронической мудростью галльской расы.
- Когда эти мсье съехали, я все припрятала, - сказала она. - В
настоящее время правительства держатся недолго. Как видите, я не ошиблась, -
вот они и пригодились. В нашем деле нужна дальновидность.
Она распорядилась, как развесить портреты. Троцкого отправила обратно в
подвал. Троцкий не внушал ей никакого доверия. Равик осмотрел заклеенный
наполовину портрет. Отодрав бумагу, он обнаружил улыбающегося Троцкого.
Очевидно, репродукцию заклеил сторонник Сталина.
- Вот, - сказал Равик. - Снова Троцкий, замаскированный. Снято еще в
добрые старые времена.
Хозяйка повертела в руках репродукцию.
- Можно выбросить. Не имеет никакой цены. Одна половина непрерывно
оскорбляет другую. - Она передала репродукцию слуге. - А рамку оставь,
Адольф. Она из добротного дуба.
- Что же вы намерены делать с остальными? - спросил Равик. - С
альфонсами и франко?
- Отправим в подвал. А вдруг опять понадобятся.
- У вас не подвал, а чудо. Временный пантеон. Там есть еще какие-нибудь
портреты?
- О, разумеется! Есть еще русские - несколько портретов Ленина, в
картонных рамках, ведь надо же что-то иметь про запас... И еще есть портреты
последнего царя. Остались от русских эмигрантов, которые умерли в моем
отеле. Есть даже великолепный оригинал, написанный маслом и оправленный в
тяжелую золоченую раму. Его привез один мсье. Потом он покончил жизнь
самоубийством. Есть также итальянцы. Два Гарибальди, три короля и слегка
подпорченный Муссолини на газетной бумаге. Еще тех времен, когда он был
социалистом и жил в Цюрихе. Интересен как уникальный экземпляр. А так его
все равно никто не хочет вешать на стенку!
- А немцы у вас есть?
- Есть несколько портретов Маркса, их больше всего. Затем Лассаль,
Бебель... Групповой снимок - Эберт, Шейдеман, Носке и другие. Носке кто-то
замазал чернилами. Мне сказали, что он стал нацистом.
- Правильно. Можете повесить его вместе с социалистом Муссолини. А из
других немцев никого нет?
- Как же! Один Гинденбург, один кайзер Вильгельм, один Бисмарк и... -
хозяйка улыбнулась, - даже Гитлер в плаще... Так что мы совсем неплохо
укомплектованы.
- Как? - удивился Равик. - Гитлер? Откуда он у вас?
- Его оставил какой-то гомосексуалист. По имени Пуци. Приехал сюда в
1934 году, когда в Германии убили Рема и остальных. Все время чего-то боялся
и без конца молился. Потом его увез какой-то богатый аргентинец. Хотите
взглянуть на Гитлера? Он в подвале.
- Не сейчас и не в подвале. Предпочитаю посмотреть на него, когда все
ваши комнаты будут увешаны портретами в том же духе.
Хозяйка пристально взглянула на него.
- Ах вот что! Вы хотите сказать, когда нацисты прибудут сюда как
эмигранты?
У "Шехерезады" стоял Борис Морозов в расшитой золотом ливрее. Он открыл
дверцу такси. Из машины вышел Равик. Морозов ухмыльнулся.
- А мне показалось, ты решил больше здесь не бывать.
- Я и не хотел.
- Это я его заставила, Борис. - Кэт обняла Морозова. - Слава Богу, я
опять с вами!
- У вас русская душа, Катя. Одному Богу известно, почему вам суждено
было родиться в Бостоне. Проходи, Равик. - Морозов распахнул входную дверь.
- Человек велик в своих замыслах, но немощен в их осуществлении. В этом и
его беда, и его обаяние.
"Шехерезада" была отделана под восточный шатер. Русские кельнеры в
красных черкесках, оркестр из русских и румынских цыган. Посетители сидели
на диване, тянувшемся вдоль всей стены. Рядом стояли круглые столики со
стеклянными плитами, освещаемыми снизу. В зале царил полумрак и было
довольно людно.
- Что вы будете пить, Кэт? - спросил Равик.
- Водку. И пусть играют цыгане. Хватит с меня "Сказок Венского леса" в
ритме военного марша. - Она скинула туфли и забралась с ногами на диван. -
Усталость уже прошла, Равик, - сказала она. - Несколько часов в Париже - и я
совсем другая. Но меня все еще не покидает ощущение, будто я бежала из
концлагеря. Представляете себе?
Равик посмотрел на нее.
- Да... в общем представляю.
Кельнер принес небольшой графин водки. Равик наполнил рюмки и одну из
них подал Кэт. Она поспешно, словно утоляя жажду, выпила водку, поставила
рюмку на стол и огляделась.
- "Шехерезада" - затхлая дыра, здесь все словно нафталином пересыпано,
- сказала Кэт и улыбнулась. - Но по ночам она преображается в волшебную
пещеру снов и грез.
Кэт откинулась на спинку дивана. Мягкий свет, лившийся из-под столика,
освещал ее лицо.
- Равик, почему ночью все становится красочнее? Все кажется каким-то
легким, доступным, а недоступное заменяешь мечтой. Почему?
Он улыбнулся.
- Только мечта помогает нам примириться с действительностью.
Музыканты начали настраивать инструменты. Вспорхнули квинты и
скрипичные пассажи.
- Вы не похожи на человека, опьяняющего себя мечтой, - сказала Кэт.
- Можно опьяняться и правдой. Это еще опаснее.
Зазвучала музыка. Сначала только цимбалы. Мягкие замшевые молоточки
тихо, почти неслышно вы- хватили из сумрака мелодию, взметнули ее нежным
глиссандо и, помедлив, передали скрипкам.
Цыган, неторопливо пройдя через весь зал, подошел к их столику. Он
стоял улыбаясь и прижимая скрипку к подбородку; нагловатые глаза,
рассеянно-хищное выражение лица. Без скрипки он походил бы на торговца
скотом. Со скрипкой он был посланцем бескрайних степей, чарующих вечеров,
необъятных далей - всего, что никогда не станет явью.
Кэт ощущала мелодию всей кожей, ей казалось, будто апрельская ключевая
вода пощипывает плечи. Захотелось услышать чей-то зов и откликнуться, но
никто не звал. Слышалось смутное звучание чьих-то голосов, мелькали обрывки
расплывчатых воспоминаний, чудилось сверкание переливчатой парчи, но все
уносилось вихрем, и не было никого, и никто не звал.
Цыган поклонился. Равик сунул ему кредитку. Кэт встрепенулась.
- Вы были когда-нибудь счастливы, Равик?
- Был, и не один раз.
- Я не о том. Я хочу сказать - счастливы по-настоящему, самозабвенно,
до потери сознания, всем своим существом.
Равик смотрел на узкое взволнованное лицо женщины, знавшей лишь самую
зыбкую разновидность счастья - любовь.
- Не один раз, Кэт, - сказал он, имея в виду нечто совсем иное и зная,
что и это иное не было счастьем.
- Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто там
