с татуировкой на руке мельком взглянул на них, затем вышел из-за стойки,
шаркающей походкой подошел к столику и вытер его.
- Прогресс, - сказал Равик. - В тот раз он этого не сделал.
- Не тот столик, - сказала Жоан. - Сядем вон туда.
Равик улыбнулся.
- Вы суеверны?
- Когда как.
- Правильно, - сказал кельнер. Он поиграл мускулами, и танцовщица на
его руке задвигалась. - Вы и в тот раз сидели здесь.
- Вы еще помните?
- Помню. А как же!
- Вам бы генералом быть, - сказал Равик. - С такой-то памятью.
- Я никогда ничего не забываю.
- В таком случае удивительно, как вы еще живете на свете. А вы помните,
что мы в тот раз пили?
- Кальвадос, - не задумываясь, ответил кельнер.
- Хорошо. Мы и сейчас будем его пить. - Равик обернулся к Жоан. - Как
просто разрешаются иные проблемы! А теперь посмотрим, сохранил ли он свой
вкус.
Кельнер принес рюмки.
- Два двойных кальвадоса. Тогда вы заказывали двойные.
- Мне все больше становится не по себе, уважаемый. Может, вы еще
скажете, как мы были одеты?
- На даме был плащ и берет.
- Жаль, что вы прозябаете здесь. Вам бы работать в варьете.
- Я и работал, - удивленно ответил кельнер. - В цирке. Я же вам
говорил. Неужели забыли?
- Да, к стыду своему, забыл.
- Мсье легко забывает, - сказала Жоан Маду кельнеру. - Он мастер
забывать. Так же, как вы мастер не забывать.
Равик взглянул на нее и улыбнулся.
- Ну, может быть, это и не совсем так, - сказал он. - А теперь
попробуем кальвадос... Салют!
- Салют!
Кельнер не уходил.
- Что позабудешь, того потом не хватает всю жизнь, мсье, - заявил он.
По-видимому, для него тема была далеко не исчерпана.
- Правильно. А все, что запоминается, превращает жизнь в ад.
- Только не для меня. Ведь это уже прошлое. Как может прошлое
превратить жизнь в ад?
Равик взглянул на него.
- Очень просто, именно потому, что оно прошлое, друг. А вы, как видно,
не только артист, вы еще и баловень судьбы... Кальвадос тот же? - спросил он
Жоан.
- Лучше...
Равик посмотрел на Жоан и почувствовал легкое головокружение. Он понял,
что она имела в виду. Но ее откровенность обезоруживала. Казалось, ей было
безразлично, как он отнесется к ее намеку. В убогом кабачке она чувствовала
себя как дома. При безжалостном свете электрических ламп без абажуров две
проститутки, сидевшие за соседним столиком, выглядели совсем старухами. Но
ей этот свет был не страшен. Все, что час назад он увидел в сумраке
"Шехерезады", нисколько не изменилось и здесь, выдержало испытание светом.
Смелое, ясное лицо, оно не вопрошало, оно выжидало... Неопределенное лицо,
подумалось ему, чуть переменится ветер - и его выражение станет другим.
Глядя на него, можно мечтать о чем только вздумается. Оно словно красивый
пустой дом, который ждет картин и ковров. Такой дом может стать чем угодно -
и дворцом и борделем, - все зависит от того, кто будет его обставлять.
Какими пустыми кажутся по сравнению с ним пресытившиеся, точно застывшей
маской прикрытые лица...
Он увидел, что рюмка Жоан пуста.
- Вот это я понимаю, - сказал он. - Как-никак двойной кальвадос. Хотите
повторить?
- Да. Если у вас есть время.
А с чего, собственно, она взяла, что у меня нет времени? - подумал он,
и тут ему вспомнилось, что в последний раз Жоан видела его с Кэт Хэг- стрем.
Он взглянул ей в лицо. Оно было совершенно бесстрастно.
- Время у меня есть, - сказал он. - Завтра в девять операция... только
и всего.
- А вы сможете оперировать, если засидитесь так поздно?
- Конечно. Одно другому не мешает. Привычка. К тому же я оперирую не
каждый день.
Кельнер снова наполнил рюмки. Вместе с бутылкой он принес пачку сигарет
и положил ее на столик. Это были "Лоран", зеленые.
- Вы их и в прошлый раз курили, верно? - торжествующе спросил он
Равика.
- Понятия не имею. Вам лучше знать. Верю вам на слово.
- Да, это те самые, - заметила Жоан. - "Лоран", зеленые.
- Вот видите! У мадам память лучше, чем у вас, мсье.
- Это еще неизвестно. Во всяком случае, сигареты нам пригодятся.
Равик распечатал пачку и подал ее Жоан.
- Вы живете все там же? - спросил он.
- Да. Только сняла комнату побольше.
В зал вошли несколько шоферов. Они уселись за соседний столик и сразу
же громко заговорили.
- Пойдем? - спросил Равик.
Она кивнула.
Он подозвал кельнера и расплатился.
- Может быть, вас все-таки ждут в "Шехерезаде"?
- Нет.
Он подал ей манто. Она не надела его, а лишь накинула на плечи. Это
была дешевая норка, возможно, даже поддельная, но на ней и такой мех казался
дорогим. Дешево только то, что носишь без чувства уверенности в себе,
подумал Равик. Ему не раз случалось видеть королевские соболя, которые
казались совсем дешевыми.
- Что же, теперь доставим вас в отель, - сказал он, когда они вышли из
кабачка под тихо моросящий дождь.
Жоан медленно обернулась.
- Разве мы не к тебе поедем?
Запрокинув голову, она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо,
освещенное фонарем, было совсем близко. В волосах сверкали жемчужинки
измороси.
- Ко мне, - сказал он.
Подъехало такси. Шофер немного выждал. Потом щелкнул языком, со
скрежетом включил скорость и поехал дальше.
- Я ждала тебя. Ты это знал? - спросила она.
- Нет.
Свет уличных фонарей отражался в ее глазах. Взгляд тонул в них. Они
казались бездонными. - Я будто только сегодня встретился с тобой, - сказал
он. - Раньше ты была другой.
- Да, раньше я была другой.
- Раньше вообще ничего не было.
- Да, не было. Я ничего не помню.
Он ощущал легкие приливы и отливы ее дыхания. Невидимое, оно трепетало,
плыло навстречу, нежное, невесомое, полное доверчивости и готовности, -
чужая жизнь в чужой ночи. Внезапно он почувствовал, как кровь бьется в его
жилах. Она все прибывала и прибывала, это была даже не кровь, а сама жизнь,
тысячу раз проклятая, потерянная, железная и обретенная вновь... Лишь час
назад - выжженная, голая земля, вчерашний день, полный безутешности... А
теперь - снова стремительный поток, близость того загадочного мига, который,
казалось, исчез навсегда... Он опять был первобытным человеком на берегу
моря, и что-то вставало из глуби вод, белое и яркое, вопрос и ответ, слитые
воедино... А кровь все прибывала и прибывала, и разбушевалась буря...
- Держи меня, - сказала она.
Он глянул в запрокинутое лицо Жоан и обнял ее. И ее плечи поплыли к
нему, словно корабль, стремящийся в гавань.
- Держать тебя? - спросил он.
- Да.
Она крепко прижала ладони к его груди.
- Я согласен держать тебя.
- Спасибо.
Другое такси, резко затормозив, остановилось у тротуара. Шофер
невозмутимо смотрел на них. На плече у него устроилась собачонка в вязаной
жилетке.
- Поедем? - хрипло прозвучало из-под длинных, белых как лен, усов.
- Погляди, - сказал Равик. - Он и не догадывается. Не видит, что на нас
что-то нашло. Смотрит и не видит, как мы переменились. Ты можешь
превратиться в архангела, шута, преступника - и никто этого не заметит. Но
вот у тебя оторвалась, скажем, пуговица - и это сразу заметит каждый. До
чего же глупо устроено все на свете.
- Вовсе не глупо, а хорошо. Мы останемся самими собой.
Равик посмотрел на нее. Мы! - подумал он. Какое необычное слово! Самое
таинственное на свете.
- Поедем? - так же спокойно, но несколько громче прохрипел шофер и
закурил сигарету.
- Поедем, - сказал Равик. - Он не отвяжется. Профессиональный опыт.
- Не надо. Пойдем пешком.
- А дождь?
- Дождя нет. Просто туман. Не хочу я в такси. Хочу идти с тобой рядом.
- Ладно. Тогда хоть объясню ему, в чем дело. Равик приблизился и сказал
несколько слов шоферу. Тот расплылся в чудесной улыбке, помахал Жоан с
галантностью, на какую способен только француз, и уехал.
- Как ты с ним объяснился? - спросила Жоан, когда Равик вернулся.
- С помощью денег. Самый простой способ. Ночные шоферы - циники. Сразу
понял. Отнесся благосклонно, но с оттенком снисходительного презрения.
Она улыбнулась и прижалась к нему. Равик почувствовал, как в нем
раскрылось и расцвело что-то горячее, нежное и необъятное, будто множество
рук потянуло его куда-то вниз... И вдруг стало совсем невыносимым вот так
стоять рядом, вытянувшись во весь рост, на узеньких ступнях, с трудом
сохраняя равновесие... Надо забыться и уйти куда-то вглубь, уступить
стенающей плоти, зову тысячелетий, той поре, когда еще не было ничего - ни
разума, ни мук, ни сомнений, а одно лишь темное счастье крови...
- Пойдем, - сказал он.
Они шли под изморосью вдоль пустой серой улицы, и, когда достигли ее
конца, перед ними вновь открылась огромная, безграничная площадь. Посреди
нее тяжело вздымалась расплывчатая, отливающая серебром громада Триумфальной
арки.
IX
Равик вернулся в отель. Утром, когда он ушел, Жоан еще спала. Он
рассчитывал вернуться через час, но отсутствовал целых три.
- Привет, доктор, - окликнул его кто-то на лестнице между вторым и
третьим этажами.
Равик оглянулся. Бледное лицо, копна растрепанных черных волос, очки.
Совершенно незнакомый ему человек.
- Альварес, - сказал незнакомец. - Хаиме Альварес. Не припоминаете?
Равик покачал головой.
Человек нагнулся и задрал штанину. Вдоль всей голени тянулся длинный
шрам.
- А теперь?
- Я оперировал?
Человек кивнул.
- На кухонном столе у самой передовой. В полевом госпитале под
Аранхуэсом. Маленькая белая вилла в миндальной рощице. Теперь вспомнили?
Равик внезапно услышал густой аромат цветущего миндаля. Казалось, запах
этот поднимается по темной лестнице, сладковатый, чуть затхлый, перемешанный
с еще более приторным и тошнотворным запахом крови.
- Да, - сказал он. - Вспомнил.
На террасе, залитой лунным светом, рядами лежали раненые - жертвы
налета немецких и итальянских бомбардировщиков. Дети, женщины, крестьяне,
пораженные осколками бомб. Ребенок без лица; беременная женщина с животом,
развороченным по грудь; старик, робко держащий оторванные пальцы одной руки
в другой, - он надеялся, что их можно будет пришить. И над всем - ночь с ее
густым ароматом и кристально чистой росой.
- Нога в порядке? - спросил Равик.
- Как будто да. Только не до конца сгибается. - Альварес улыбнулся. -
Во всяком случае, переход через Пиренеи она выдержала. Гонсалес погиб.
Равик забыл, кто такой Гонсалес. Зато вспомнил молодого студента,
своего помощника.
- А как Маноло?
- Попал в плен. Расстрелян.
- А Серна, командир бригады?
- Погиб. Под Мадридом.
Альварес снова улыбнулся неживой, механической улыбкой, возникавшей
неожиданно и лишенной всякого чувства.
- Мура и Ла Пенья попали в плен. Расстреляны. Равик уже не мог
вспомнить, кто такие эти Мура и Ла Пенья. Он пробыл в Испании шесть месяцев
и покинул ее, когда фронт был прорван и госпиталь расформировали.
- Карнеро, Орта и Гольштейн в концлагере. Во Франции. Блацкий тоже
спасся. Скрывается близ самой границы.
Равик помнил только Гольдштейна. Остальных забыл. Слишком много было
вокруг него людей.
- Вы живете теперь здесь? - спросил он.
- Да. Въехали позавчера. Наши номера там. - Он показал на коридор
третьего этажа. - Нас долго держали в пограничном лагере. В конце концов
выпустили. У нас еще были деньги... - Он снова улыбнулся. - А тут кровати.
Самые настоящие кровати. Даже портреты наших руководителей на стенах.
