огня Агни в пламени уносил умершего (Hertel 1925, 18). Как же мотивируется этот
обычай? Это делается для того, чтобы Агни сжег, т. е. съел животное, а не
человека. В "Ригведе" говорится: "Против Агни обложи себя оболочкой из частей
коровы" (Ригведа, X, 16, 7). Эта мотивировка -- явно поздняя. Для коровы, шкурой
которой обкладывали труп, в немецкой науке установлен специальный термин
Umlegetier, т. е. "обкладное животное". Труп покрывался шкурой животного, на
которой сохранились голова, ноги и хвост, волосатой стороной наружу.
Интересно, что в пределах земледельческих культур древности этот обряд или
обычай также имеется, но уже только в виде реликтов.
В Египте в древние времена хоронили трупы, завернутыми в шкуры. Следы такого
погребения найдены при раскопках (Budge 1922, XXI). Бадж считает это первой
попыткой мумификации. Может быть, это верно, но для нас это одновременно
последняя ступень имевшихся раньше форм погребения. В дальнейшем,
290
когда уже выработалась мумификация, завертывание в шкуру принимает другую форму,
сохранив очень ясно первоначальный смысл елиносущия. В шкуру завертывается уже
не мертвец, а совершающий церемонию жрец. "Раньше, чем лечь на ложе, -- говорит
Бадж, -- он завертывал себя в кожу быка или коровы, потому что хотел этим актом
достичь возрождения; верили, что, "проходя через кожу быка, человек приобретал
дар нового рождения..." Предполагалось, что так делали и боги. Так, Анубис
пролез через кожу Осириса. Мы видим здесь, что животное стало богом, и что
зашивание в шкуру давало умершему единосущие с ним и бессмертие. Это же
представление отражается и в жертвоприношениях. "Шкура была типична для
жертвоприношений, прохождение сквозь нее придавало человеку силу и жизнь жертвы
и делало его представителем убитого животного. Как бык был символом Осириса,
который сам был "быком Аменти", так человек, одевший его кожу, был
представителем Осириса" (Budge 1909, 31).
Здесь как будто отсутствует представление о движении. Кожа служила, как
выражается Морэ, "кровавым саваном" (Морэ 9).
Это происходит потому, что египтяне представляли себе путь умершего не в виде
полета, а главным образом в виде поездки в лодке -- наиболее естественный для
египтян способ передвижения. Но роль быка как сопроводителя в иной мир также не
чужда Египту.
Морэ говорит "Бык, сообщник Сета, соперник Осириса, принесен как таковой в
жертву; и он же после своего умерщвления сопровождает Осириса на небо, неся его
на своей спине, отдает свою кожу, чтобы сделать из нее парус для божественной
ладьи, в которой переправляются в рай". Кожа превратилась в парус (110).
В Греции надевание шкур на трупы уступило место надеванию шкур на богов. О
Геракле уже говорилось выше. Известен также образ Диониса, одетого в шкуру быка
со свисающей вниз головой с рогами. Животные, сопровождающие умершего в иной
мир, часто мыслятся теперь только как пища для умершего, начатки чего мы видели
и в Индии. Представление человек-животное сменилось представлением человек плюс
животное в качестве пищи, или, как думает Штенгель, животное в качестве слуги в
ином мире. "Со съедобных животных снимается шкура, в их жир укладывается труп, а
труп животного вместе с кувшинами меда и масла сжигается в непосредственной
близости покойника" (Stengel 208). С лошадей, однако, шкура не снимается, они
должны следовать за покойным, чтобы служить ему в Аиде.
Все эти материалы явно указывают на то, что источником мотива героя, залезающего
в труп животного или зашивающего себя в него, являются похоронные обряды,
некогда отражавшие представление об единосущии с животным после смерти и про-
291
шедшие скотоводческую стадию.
4. Птица.
Зашивание есть уже начало потери первоначального представления о единосущии.
Такой же потерей является мотив, когда герой не превращается в животное и не
зашивает себя в него, а садится на него. Здесь также можно наблюдать, что
первоначально садятся на тех животных, которые некогда представляли собой
умерших -- на птиц, а затем уже появляются собственно ездовые животные. В сказке
говорится: ""Садись ко мне на крылья; я понесу тебя на свою сторону..." Сел
купец орлу на крылья; понесся орел на синее море и поднялся высоко-высоко" (Аф.
224). В варианте этой сказки орел трижды спрашивает героя, что он видит под
собой. "Мужик сел на орла; орел взвился и полетел на синее море. Отлетел от
берега и спрашивает у мужика: "Погляди да скажи, что за нами и что перед нами, и
что над нами, а что под нами?"" (220). За нами, -- отвечает мужик, -- земля,
перед нами.-- море, над нами -- небо, под нами -- вода". По мере полета картина
меняется.
Эти примеры ясно показывают связь образа птицы с представлением о далеком
пространстве, в частности с морем. Если зашивание в шкуру достигает, как мы
видели, своего апогея у народов -- пастухов и скотоводов, то птица характерна
для жителей побережий. Ее, например, почти нет в Центральной Африке" зато она
преобладает на океанийских островах и у прибрежных жителей Америки. Наряду с
птицей или вместе с ней у этих народов, как мы увидим ниже, имеется лодка.
Царство мертвых здесь представляется не за лесами и горами, и не под землей, а
за горизонтом. Оно одновременно есть царство солнца и воды. В изобразительном
искусстве этих народов мы имеем деревянные изображения птиц в форме лодок.
Мертвый здесь обычно садится на птицу, представление, которое, по мнению
Фробениуса, возникло под влиянием езды на лодках.
В упомянутой сказке герой отправляется к морскому царю, а образ морского царя
часто связан с солнцем. В другой версии этой сказки Иван добывает Морскую Пани и
затем отправляется за тридевять земель, где ночует солнце: Царь-Солнце тоскует
по потерянной для ного Морской Пани. Подобные сказки очень на руку мифологам.
Они хотели видеть здесь отражение небесных явлений. Это тридесятое царство
действительно часто (но не всегда) есть царство солнца. Это мы увидим ниже,
когда дойдет очередь до этого мотива. Но оно важно не как отражение
представлений о небе и его светилах, а как отражение царства мертвых: именно
птица есть характерное животное, доставляющее туда умерших. "В Океании и
северо-западной Америке, -- говорит Вундт, -- господствующее в народе воззрение,
согласно которому души предков или недавно скончавшихся лиц живут в определенных
птицах, непосредственно соединяется в тех же
292
областях с мифом, по которому душа покойника относится к солнцу, как к ее
будущему местопребыванию" (Вундт 109). Что птица представляет душу умершего, это
давно известно (Negelein 1901r; Weicker), но на происхождение этого
представления у исследователей иногда довольно туманные взгляды. Вундт,
например, считает, что представление о птице-душе возникло из представлений о
том, что при сжигании трупов душа уходила в дым. "Переход души в дым, -- пишет
он, -- поднимающийся от сжигаемого трупа к небу, уже приближается к другой форме
воплощения души... именно к превращению ее в быстро движущихся животных,
особенно в птиц и других летающих существ" (Вундт 108). Мы же считаем это
представление второй ступенью представлений о превращении, развившихся у
народов-мореплавателей или обитателей побережий.
Нет необходимости приводить много материалов. Мы приведем лишь некоторые случаи
для иллюстрации. Фробениус в книге о мировоззрении первобытных народов посвятил
целую главу птице. На Таити и на Тонга представление о птицах, уносящих душу,
еще существовало в конце XIX века. Когда человек умирает, душа подхватывается
птицей. Птица, следовательно, уносит душу в потустороннее царство. Такими
птицами, уносящими мертвых, у океанийцев является птица-носорог, в Австралии --
ворона, у племени нутка -- ворон. На Таити и Тонга верят также, что птица
подстерегает душу умершего и проглатывает ее. Та же птица-носорог фигурирует у
даяков. Эта птица быстро и уверенно приводит души умерших в город мертвых.
Такого рода вера отразилась и в обрядах и в мифах. У даяков умершему кладут на
грудь и привязывают к нему курицу. На Борнео курицу приносят в жертву. Кровью
курицы на Суматре обрызгивают гроб (Frobenius 18986).
Это же представление имеется и в мифах Океании. Мауи, желая достать огня, летит
на спине голубя в преисподнюю. В микронезийской сказке-мифе говорится: "Возьми
еду в птицу, положи в нее несколько циновок, лети и ищи свою жену" (Hambruch
168).
В мифологии северо-западной Америки мы имеем фигуру Иелха. "Иелх прежде всего
есть птица мертвых, водитель душ. Он приглашает в гости духов умерших. Других он
призывает скорбеть с ним о мертвых" (Frobenius 18986, 26).
Представление о душе-птице или о душе, уносимой птицей, сохраняется в Египте, в
Вавилоне, в античности, и все эти формы близки к сказке и объясняют ее. В Египте
есть несколько форм переправы в иное царство -- как и вообще египетские
представления они не имеют никакого единства и никакой последовательности. Тела
умерших царей остаются в пирамидах, "а
293
души, -- говорит Морэ, -- познав пути благие, ведущие в рай, переселяются к
богам, то взбираясь по лестнице, восходящей у края небосклона, то совершая
переправу в барке, в которой гребет сумрачный Харон, то воспарив или же
поднявшись на крыльях Тота, священного Ибиса" (Морэ 134). Что касается лестницы
и барки, то их рассмотрение еще впереди, здесь нас интересует птица. Полет на
птице встречается в "Книге мертвых". "Я поднялся, я поднялся подобно мощному
золотому ястребу, происшедшему из своего яйца. Я лечу и спускаюсь подобно
ястребу, имеющему спину в четыре локтя шириной и крылья которого подобны
изумруду с юга" ("Книга мертвых", XXVII, 248).
Не чужда этому представлению и Вавилония. В поэме о Гильгамеше Эабани снится,
что его зовут в преисподнюю (Irkalla), "где, подобно птицам, носят одежду из
перьев" (Jensen 10). Таким образом, в Вавилоне умершие мыслились в виде
птицеоб-разных существ. Подобное же представление имелось в Греции (Weicker 23).
Об этом говорит, например, и рассказ Псевдокаллисфена о том, что при смерти
Александра взвился орел. При смерти киника Перегрина Протея якобы произошло
землетрясение, к небу взлетел орел, который человеческим голосом воскликнул: "Я
оставил землю и подымаюсь на Олимп" (Holland 210). Эта вера отражается еще в
таких произведениях, как "Онирокритика" (сонник) Артемидора(на этом источнике
построена вся книга Фуко "Забота о себе" yankos@dol.ru). Здесь всякая увиденная
во сне птица толкуется как человек, а всякий полет во сне -- как стремление
собственной души отбросить земную оболочку и в виде души-птицы улететь в Элизии
(Weicker 23). В Риме при смерти императоров отпускали орла, чтобы он уносил душу
властителя к небу (Holland 213).
Наконец, в христианстве, в образе крылатых ангелов, уносящих душу, мы имеем
последние остатки этой веры.
5. На коне.
Конь, несомненно, более позднего происхождения, чем птица. Выше указывалось, как
конь ассимилируется с птицей, как крылатый конь, собственно, есть птица-конь. К
тому времени, когда стали приручать коня, представление о превращении в
животное, по-видимому, уже должно было отойти на задний план, хотя в сказке в
единичных случаях встречается и превращение в коня. Конь фигурирует в обрядах:
его хоронят вместе с умершим в качестве ездового животного. Мальтен заметил эту
смену в античной Греции. "Мертвец в эллинской (как и в австро-германской) вере
является одновременно в виде (Erscheinungsform) коня, но наряду с этим и в
образе ездока или владельца коня", -- говорит он. Конь уже рассмотрен нами выше.
Таким образом полет героя на коне отражает другую фазу тех же представлений, что
и езда на птице: переправу в царство мертвых. Это положение настолько очевидно,
что можно воздержаться от приведения материала, ссылаясь на уже приведен-
294
ные работы Анучина, Негелейна, Мальтена и других.
6. На корабле.
Если конь не требует особого рассмотрения в качестве перевозчика, так как в
целом его фигура уже рассмотрена выше, то лодка нами, еще совсем не
