своей любви и отчаянии.
- Потому что мы были такими хорошими друзьями, - сказала она. - Ты был
так добр ко мне и столько мне помогал, когда я пришла сюда, а теперь ты стал
сердитым и злым, точно я тебя обидела. - Она подождала ответа, но он молчал,
и она робко продолжала: - Я тебя обидела, Уолтер? Если да, прости меня. Я
никогда этого не хотела.
- Не обращай на меня внимания, - сказал он, и презрение к самому себе
звучало в каждом его слове. - Я здесь долго не пробуду. Не знаю даже, что
хуже - видеть тебя счастливой, какой ты была вначале с этим тщеславным
болваном Напье, или сейчас, когда он сделал тебя несчастной...
- Нет, пожалуйста, не говори так, Уолтер. Это неправда. Если я и
несчастна, то он тут не виноват...
- Кто-то же виноват, - сказал он мрачно, не глядя на нее. - И трудно
вообразить, кто б это мог быть еще.
- Скажи мне - я давно хотела спросить, а ты единственный, кого я могу
спросить, - я не кажусь несчастной, когда я на сцене, нет? Там это
незаметно?
Теперь он взглянул на нее.
- Нет, слава богу! Да неужели ты не видишь, неужели не чувствуешь, как
я наблюдаю за тобой из своего угла? На сцене ты прежняя - огни сияют,
знамена развеваются. Но чуть только падает занавес, ты изнемогаешь и
никнешь...
Она сумела улыбнуться.
- Неправда, Уолтер. Я не изнемогаю и не никну. Ты просто выдумываешь.
Уолтер, милый Уолтер, будем друзьями. Мне нужны друзья!
Он взял руку, которую она ему протянула, и поцеловал ее с такой
страстью, что Дженни даже отпрянула. С минуту он смотрел на нее темными
провалами глаз, а затем, не прибавив ни слова, резко повернулся и исчез
среди теней. Она сделала движение, словно желая его остановить, хотела
что-то сказать, но удержалась, с трудом сохраняя самообладание. Чиверел
болезненно ощущал ее отчаяние, нахлынувшее на него черным потоком. Он знал
также, не понимая, как и почему (если, конечно, она сама и все эти сцены не
были созданием его фантазии), что дурные вести, все то, чего она втайне
страшилась, уже неслось ей навстречу.
Все же следующие несколько минут сцена была освещена, потому что в
комнату вошли под руку старый актер Джон Стоукс и комик Сэм Мун, оба в
огромных касторовых шляпах. Они заботливо и тревожно посмотрели на нее и
ловко сняли шляпы с головы друг у друга.
- Ваш слуга, сударыня! - вскричали они дуэтом.
Дженни улыбнулась.
- Наденьте шляпы, господа! - сказала она, изображая молодую герцогиню
из какой-то старинной пьесы.
Сэм Мун дотронулся указательным пальцем до ее щеки и лизнул кончик
пальца.
- Слишком солоно.
- На мокром месте? - спросил Стоукс, укоризненно посмотрев на нее.
Дженни покачала головой.
- Поговорим о чем-нибудь другом.
Мун подмигнул.
- Знаешь, Джон, - сказал он, взвизгивая и похрюкивая (очевидно, таким
голосом он говорил на сцене), - бывало, я чертовски здорово обедал тушеной
говядиной на Друри-лейн за три с половиной пенса. А уж за шесть тебя кормили
как лорда.
- С этим сейчас худо, - сказал Стоукс. - Все вздорожало, и актеры в том
числе.
- А актрисы? - весело спросила Дженни.
- Да их и нет вовсе.
Дженни искренне возмутилась:
- Как? Джон Стоукс, вы имеете наглость...
- Что вы, сударыня, - сказал Стоукс полушутя-полусерьезно. - Я не
говорю, что у вас нет задатков актрисы, и притом весьма хорошей, но вам
нужно еще по меньшей мере лет пятнадцать, чтобы образоваться в то, что мы
называем актрисой.
Ее испуг был не совсем притворным.
- Пятнадцать лет! Как много...
Мун остановил ее.
- Нет, вовсе не много. Ты удивишься - верно, Джон, она удивится...
- Однажды утром вы оглянетесь, - произнес Стоукс с неподдельной
грустью, - а их...
- И след простыл! - Но это были уже слова миссис Ладлоу, которая
влетела на всех парусах, дрожа от гнева или от волнения, или от другого
столь же сильного чувства. - И след простыл! - повторила она душераздирающим
голосом. Позади нее стояла Сара и еще одна молодая актриса.
Дженни тревожно посмотрела на них.
- Что?
- Кого след простыл? - вскричал Стоукс.
- Не говорила ли я, что этот негодяй Варли, приезжавший к нам на
прошлой неделе, - возопила миссис Ладлоу, - должно быть, рыщет повсюду в
поисках актеров для миссис Броуэм, у которой теперь патент на владение
театром "Олимпик"? Не говорила ли я, девушки? И не будь я Фанни Ладлоу, если
он не дебютирует в "Олимпике" через неделю, считая от сегодняшнего дня, как
только они отпечатают и расклеят афиши. Мы с мистером Ладлоу распрощались с
"Олимпиком", когда патент был у мадам Вестрис. "Больше сюда ни ногой", -
сказала я мистеру Ладлоу...
- Но кого же след простыл? - спросил Стоукс.
- Не сказавши ни слова... даже не простился. Небось два вечера просидел
с этим Варли, все требовал ролей, торговался из-за жалованья...
- Но кто же - кто?
- Да Джулиан Напье, конечно. Кто же еще? - Она взглянула на Дженни. -
Дитя мое, ты бледна, как привидение.
- В самом деле? - спросила Дженни. Она попыталась улыбнуться - и упала
без чувств. Мгновенно свет и краски начали тускнеть, комнату заволокло бурым
сумраком, и все фигуры теперь выглядели так, словно сошли со старой сепии.
- Мужчины, - команда миссис Ладлоу прозвучала уже гораздо тише, -
принесите воды и рюмку бренди да возьмите у Агнес мою нюхательную соль.
Он различал теперь только трех женщин, склонившихся над Дженни. Он
слышал их голоса - легкий дрожащий шепот.
- Распустите шнуровку! И там тоже!
- Миссис Ладлоу, мне кажется... - потрясенно сказала девушка.
- Помолчи, Сара. Теперь я понимаю. И понимаю, почему Джулиан Напье
бежал так поспешно.
- Вы думаете, она сказала ему?
- Нет, она не скажет. Он догадался и пустился наутек. Лондонский
ангажемент - и прощай все заботы. Но теперь, когда мы остались без них
обоих, что я скажу мистеру Ладлоу?
Три женщины, склонившиеся над неподвижной фигурой, медленно
расползались клочьями дыма. Когда же дым рассеялся и затихли последние звуки
невнятного бормотания, Чиверел почувствовал, что исчезла и Зеленая Комната.
Он снова был где-то вне ее, в городе или над городом, но понять что-либо
было невозможно, словно кто-то быстро прокручивал старый истертый фильм.
Время сжалось, размыв и перемешав все видения и звуки, призрачные и легкие.
Но у него возникло ощущение дождя, холодного черного дождя на узких улочках,
и вместе с ним - мучительное чувство беспокойства. Пропала, пропала
навсегда, сгинула в этом мерцании времени, в холодной жути дождя!
13
Все успокаивалось. Появилось сияние, похожее на зарево далекого ночного
пожара. Послышались звуки, которые постепенно превратились в слова. Свет
камина и ламп играл на бутылках и пивных кружках. Это снова был уютный
уголок уже знакомой таверны, на сей раз поздним вечером, и тот же хозяин
стоял, опершись на стойку, и тот же потрепанного вида журналист разговаривал
с Ладлоу.
- Ваше здоровье, мистер Ладлоу!
- Ваше здоровье. Хотя, не будь врачебного предписания, я бы едва ли
притронулся к этому, - сказал Ладлоу мрачно. - Душа, можно сказать, не
принимает, Так вы говорите, что некоторые зрители выражают неудовольствие...
- К сожалению, да, мистер Ладлоу, - сказал журналист. - Мы, собственно,
получили всего два письма, но я подумал, что прежде чем их печатать, надобно
предупредить вас.
- Очень любезно с вашей стороны. Еще по стаканчику, Джордж. Нет, я вас
спрашиваю! - вскричал Ладлоу, охваченный внезапной вспышкой ярости и
отчаяния. - Я вас спрашиваю: что может сделать человек? Все произошло в один
миг - без предупреждения, без извинения. Напье, разорвав контракт, заметьте,
бежит в Лондон...
- Где, как я слышал, он имеет большой успех в "Олимпике", - вставил
журналист.
- Возможно, возможно, тамошняя публика никогда не была особенно
взыскательной. - Ладлоу одним нетерпеливым взмахом руки вынес приговор-этой
публике и, снова погрузившись в отчаяние, продолжал: - Когда он уехал, мисс
Вильерс, на которой я строил весь репертуар, тотчас же слегла. От горя -
вообразите себе: быть покинутой вот так, а ведь она была его женой, только
что не звалась ею - ее нездоровье усугубляется... и... вы, наверное,
слышали...
- Да, - ответил журналист с таинственным и не оставляющим сомнений в
его осведомленности видом. - Я подумал тогда, что для нее это, может быть,
лучше...
- Да, я тоже подумал. Но после этого она не только не поправляется, но
становится все хуже, слабеет с каждым днем. Доктор перепробовал все
средства, но безуспешно, безуспешно.
- Чахотка?
- Да. Она медленно угасает, - сказал Ладлоу с искренним огорчением и
все же с каким-то удовольствием. - И все в труппе знают об этом, толкуют об
этом, удручены этим. Так что же остается делать человеку, сэр? Я вас
спрашиваю, что?
- Ничего. Выпейте-ка. Еще по стаканчику, Джордж.
Откуда-то возник Кеттл, вымокший до нитки, измученный и отчаявшийся.
Чиверел ощутил страдание Кеттла как собственную боль. Каким-то странным
образом - он так и не понял этого ни тогда, ни впоследствии - с появлением
Кеттла эта картина перестала быть просто театральным зрелищем и сделалась
потрясающе живой, она надрывала ему душу и сокрушала сердце. Свое сочувствие
Дженни он еще мог понять, если и не постигал полностью всех его таинственных
аспектов. Красивая обреченная девушка, впервые пробудившая его воображение;
именно она как в сказке показала ему картины минувших лет; кто знает, чем
она была - мечтой, освещенной его собственной, никому не пригодившейся
нежностью и омраченной его печалью; улыбающейся волшебной маской подлинной
Дженни Вильерс или воплощением Театра, который, коль скоро он, Чиверел, не
пожелал его больше видеть, теперь входил в маленькую темную дверь
артистического подъезда где-то в дальних закоулках его сознания, приняв
такое прелестное и трогательное обличье. Но к чему здесь этот человек, этот
Уолтер Кеттл, эта тощая черная гротескная фигура?..
- Меня к ней не пустили, - с горечью говорил Кеттл. - Ей, видно, хуже.
А этот старый олух доктор ничего не сказал. Я его дождался, хотел
поговорить. Но напрасно. Он не соображает ни что он делает, ни где
находится. - Кеттл взял стакан у хозяина и проглотил его содержимое, не
разбавляя, одним судорожным глотком.
- Ни где находится бедная мисс Вильерс? - сказал журналист; он хотел
прибавить еще что-то, но Ладлоу тронул его за руку.
Кеттл взглянул куда-то сквозь него.
- Я знаю, где она. Она у порога смерти. Странно звучит, если вдуматься.
У порога смерти, - повторил он медленно.
- Уолтер, мальчик мой, - вскричал Ладлоу, - так дело не пойдет! Ты
насквозь вымок и дрожишь. Ты тоже свалишься.
- Только не я, - сказал Кеттл презрительно. - Я не сгорю раньше
времени. Наш городишко сегодня точно кладбище. Мне все казалось, что мы тут
давно уже перемерли, только позабыли об этом. А доктор - просто-напросто
старый жирный покойник, которого воскресили по ошибке. Еще стаканчик,
Джордж.
- А-га! - сказал хозяин, на этот раз чуть слышно.
- Пей до дна, - сказал Ладлоу, - да беги бегом к себе на квартиру и
ложись в постель. Ты сам болен.
Кеттл рассмеялся сухим, каким-то бескровным, скрежещущим смехом.
- Еще бы, конечно, болен. Мы все больны. Ты - своими размалеванными
рожами и намалеванными декорациями. Этот вот малый - тем пустозвонным
враньем, которое он печатает. Болен даже Джордж, который поит нас своей
