карточку. - Отлично известен миссис Броуэм и всем ведущим импресарио
Лондона, мистер Напье.
- Вы были на спектакле, мистер Манглс?
- Имел удовольствие, мистер Напье, и должен вас поздравить с прекрасным
исполнением роли Благородного Датчанина. Чрезвычайно ловко сыграно, мистер
Напье.
- Благодарю вас, мистер Манглс. Выпьете со мной?
- Не сейчас, сэр, благодарю вас - мой друг миссис Броуэм ожидает меня в
своем кабинете. Но хочу вам сказать, мистер Напье, что для вас уже
приготовлена целая куча долларов и двести тысяч наших достойнейших граждан
мечтают о том дне, когда Джекоб Манглс даст им возможность увидеть вас в
роли Гамлета и во всех ролях, которые вам желательно будет сыграть на
Бродвее или где-либо в другом месте. Ваши условия, мистер Напье?
Напье улыбнулся.
- Это очень любезно с вашей стороны, мистер Манглс. Но пока что у меня
нет желания отправляться в Америку.
Мистер Манглс посмотрел на часы.
- Я не могу заставлять женщину ждать, мистер Напье, но позже, если вы
еще будете в театре...
- Я приглашен на ужин, мистер Манглс, и я тоже не люблю заставлять
женщину ждать...
- Менее чем через четверть часа, мистер Напье, я расскажу вам о своем
предложении, и вы будете бесконечно поражены его щедростью; речь идет о
сезоне в моем нью-йоркском театре.
- Едва ли мои намерения изменятся в ближайшие десять минут... однако...
- Случались и более странные вещи, мистер Напье. С вашего позволения я
все же рискну. - И он вышел.
Напье развеселился. Сделав новый глоток бренди, он начал снимать грим и
целиком погрузился в это занятие. Он стирал последние следы краски со своего
мрачного красивого лица, когда в уборную без стука ворвался следующий
посетитель. Это был Уолтер Кеттл, еще более возбужденный и измученный, чем
обычно, и похожий на пугало.
- Уолтер Кеттл! - Напье был поражен. - Ты-то для чего в Лондоне? Ушел
наконец от старика Ладлоу?
- Она умерла, Напье! - вскричал Кеттл, с трудом переводя дыхание. - И
это ты убил ее!
Напье поднялся и стоял, возвышаясь над ним.
- О чем ты говоришь? Кто умер?
- Дженни умерла.
- Дженни Вильерс?
- Да, да, да, умерла, умерла! - Кеттл словно обезумел. Он вцепился в
Напье, свирепо глядя на него и крича: - Мы хороним ее послезавтра. И клянусь
богом, Напье, это ты убил ее, ты, и больше никто, убил так же верно, как
если бы всадил ей пулю в сердце. Ты убил ее...
- Пусти, дурак, - зарычал Напье, - или я сломаю тебе руку. - Он
отшвырнул Кеттла так, что тот перелетел через всю комнату. Униженный и
обессилевший, Кеттл прислонился к стене. - Что случилось? Я даже не знал,
что она болела. Болела она?
- Да, - пробормотал Кеттл. - Это началось в то утро, когда она узнала,
что ты сбежал от нас. - Он дышал с трудом, словно каждый вздох причинял ему
боль.
- Ну? - нетерпеливо спросил Напье.
- Она ждала ребенка, ты знаешь.
- Откуда мне знать? Она ничего не говорила.
Кеттл не взглянул на него.
- Она избавилась от ребенка. Но лучше ей не стало. Да она и не хотела
поправиться. Твое бегство прикончило ее. Ты убил ее, Напье. И покуда я жив,
я не дам тебе забыть об этом. - Но в его словах не чувствовалось ни силы, ни
настоящей угрозы.
- Забыть? Ты думаешь, я нуждаюсь в твоих напоминаниях?
- Нуждаешься или нет, а я буду тебе напоминать. - Теперь Кеттл поднял
на него глаза.
От этого взгляда Напье сорвался с места и в два прыжка оказался рядом с
Кеттл ом.
- Не смей говорить со мной таким тоном, Кеттл. А то смотри, как бы я не
затолкал тебе все твои слова обратно в глотку. Я играл с ней на сцене. Я
любил ее. Я жил с ней. Запомни это.
- И бросил ее.
Удивительно, до чего их диалог, хоть и потрясающий своей искренностью,
напоминал тот Театр, который оба они знали так хорошо. Оба оставались самими
собой, притом едва собой владели, и все же возникало впечатление, что они
разыгрывают спектакль, что и сама эта уборная находится на сцене какого-то
таинственного огромного театра.
- Я бросил ее, - сказал Напье, теперь осторожно, словно ему надо было
оправдаться перед самим собой не меньше, чем перед Кеттлом, - потому что
хотел получить этот лондонский ангажемент. Нельзя было упускать такой
случай, а я знал, что, расскажи я ей, она уговорит меня отказаться,
подождать, пока нам предложат двойной ангажемент. Вы все знали, где я, и
когда она не стала мне писать, я решил, что она рассердилась... несомненно,
она имела право сердиться... и что со мной у нее все кончено...
- Она была слишком горда, чтобы писать...
- Да, да, я понимаю, - нетерпеливо перебил Напье. - Можешь мне не
объяснять, какова она. - Помолчав, он спросил: - Как она умерла?
- Ужасно. - Кеттл был очень мрачен. - Жизнь уходила из нее по капле.
- Замолчи, - вдруг закричал Напье в бешенстве, - не то я...
- Я думал, ты хочешь знать.
- Ладно, - сказал Напье, - теперь я не хочу знать. - Он снова вскипел.
- Проваливай! - Кеттл не шевельнулся, и тогда он снова крикнул: - Проваливай
и оставь меня в покое! - Он круто повернулся и с маху сел на стул лицом к
зеркалу.
Кеттл медленно пошел к двери и у порога обернулся.
- Желаю успеха в твоей славной карьере, Напье, - сказал он тихо. - И
удачи. Она тебе скоро пригодится. - И вышел.
Напье одним глотком допил бренди, торопливо налил себе новую порцию,
больше прежней, и вскоре проглотил и ее. Он приступил к третьей порции и был
уже изрядно пьян, когда вернулся мистер Манглс.
- Итак, мистер Напье, на случай, если вас может заинтересовать мое
предложение...
Напье вскочил и впился в него глазами:
- Да, да. Вы хотите, чтобы я играл для вас и для ваших достойнейших
граждан...
- Разумеется, мистер Напье.
- Гамлета, Макбета, Отелло...
- Все великие роли, мистер Напье.
Голос Напье понизился до странного шепота.
- По рукам, мистер Манглс. Они у меня все попадают со стульев. Клянусь
богом, я нарисую им такую картину страха, ужаса и угрызений совести, что она
будет преследовать их каждую ночь. Выпьем, мистер Манглс, выпьем, а?
- Ну что ж, - сказал мистер Манглс, улыбаясь, - немного я, пожалуй,
выпью.
- Выпьете? - вскричал Напье, наполняя бокалы. - Вот, пейте! За мое
появление на вашем Бродвее!..
- С удовольствием, сэр. В вас есть блеск, который придется по вкусу
моим согражданам, мистер Напье.
Напье окончательно захмелел.
- Вы находите? Ну что ж, посмотрим.
- Теперь, сэр, что касается условий...
- К черту условия! Поговорим завтра. Сейчас я не в настроении обсуждать
условия. - И, уставив трясущийся палец в посетителя, он продекламировал с
пьяной страстностью:
Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев
И вся любовь их - не чета моей{13}.
И пустил свой бокал в стену.
Мистер Манглс понимал толк в зрелищах.
- Превосходно, мистер Напье. Наша публика, сэр, романтична и
возвышенна...
- Тогда, клянусь небом, мистер Манглс, - вскричал Напье как безумный, -
мне надобно спросить с вас побольше, а вам - поднять цены, если уж мы решили
быть и романтичными и возвышенными сразу. Нет, нет, мистер Манглс, -
прибавил он, видя, что тот пытается что-то вставить, - завтра, завтра,
поговорим завтра...
Он упал на стул возле гримировального столика, обхватил голову руками и
зарыдал сухо и сдавленно. Мистер Манглс метнул на него проницательный
взгляд, поставил свой бокал и бесшумно вышел. Напье, ничего не видя,
неподвижно сидел перед зеркалом.
Свет начал убывать, и Чиверел подумал: "Так вот как это было. Жаль. И
знала ли она - могла ли она знать, - что сталось с тобой, мой друг?"
Теперь перед ним был лишь бледный призрак этой сцены, но он все еще
различал Напье, уронившего голову на руки среди коробочек с гримом, мелкой
бутафории, писем и графинов, и зеркало, слабо мерцавшее над ним. Потом
что-то возникло в глубине зеркала... какое-то белое пятно... лицо,
искаженное горем... Дженни Вильерс...
16
Это, несомненно, снова была Зеленая Комната. Но Зеленая Комната теперь
или тогда? Тут ли два стеклянных шкафа и портреты на стенах? И на месте ли
другая дверь - та, что исчезла за сто лет, прошедших после 1846 года? Бурый
сумрак стал гуще и плотнее, чем когда-либо, он напоминал темный туман.
Чиверел не знал, что делать. Если сосредоточиться слишком поспешно,
вооружившись острым скальпелем сознания, все может внезапно исчезнуть раз и
навсегда, он окажется узником настоящего, и тогда ничего не останется, кроме
портрета, перчатки, имени да скудных, мелких биографических фактов. Но если
он позволит своему вниманию заблудиться в буром тумане времени, он может
никогда больше ее не встретить. Наступал самый важный момент, все остальное
было лишь подготовкой к нему. Дженни! Крик вырвался из глубины его сердца,
которому было все равно, кто это - живая девушка, избежавшая смерти и
освободившаяся из плена своего времени, или просто плод его воображения. Где
она? Дженни Вильерс!
Ни звука. Ни проблеска света в сумраке. Ничего, кроме смутного
ощущения, что Зеленая Комната по-прежнему здесь. Сейчас он был не просто
утомлен; его захлестнула огромная холодная волна страдания, которое вскоре
могло стать острой болью. Если он потерял ее, если это конец всего, тогда
лучше бы ему было умереть час назад в этом кресле.
- Дженни! - кричал он упрямо и настойчиво, словно они давным-давно
уговорились и сто раз поклялись друг другу встретиться именно на этом месте
в этот самый час, и вот, наконец, он здесь.
И ответ пришел к нему в Зеленую Комнату: это был смех, звонкий и ясный,
как серебряный колокольчик.
Прежний таинственный янтарно-золотистый свет залил большую часть
комнаты, и только узкое кольцо тени отделяло Чиверела от последней и самой
странной сцены из всех увиденных им в этот вечер. Дженни была в белом
платье, юная и веселая, совсем как в тот день, когда Кеттл представил ее
труппе; вначале ему показалось, что она стоит в дверном проеме, залитая
ослепительным светом. И свет этот был совсем другой. Словно позади нее был
узкий короткий коридор, уходивший в сияющие солнечные лучи, которые
пробивались к ней, и плясали, и сверкали вокруг ее головы. Она стояла там в
каком-то своем зачарованном мае, точно пришла из прекрасного золотого века,
из той мечты, что вечно бередит человеческое воображение. Однако потом
Чиверел разглядел, что ее обрамляет не дверной проем, а высокое зеркало в
нише - зеркало, в которое с давних пор смотрелись актеры и которое пережило
все перемены в Зеленой Комнате. Знакомое зеркало, но сейчас оно было также и
дверным проемом, потому что Дженни стояла в нем, грациозно балансируя на
самом краю, и таинственным образом излучала столько света, что все прочие в
комнате казались тусклыми и какими-то поникшими.
Они напоминали фигуры со старого дагерротипа - оба Ладлоу, Стоукс, Сэм
Мун и остальные. Все были в черном и сидели неподвижно, вплотную друг к
другу, и что-то слушали с унылым видом. Чиверел не сразу понял, что здесь
происходит, ибо не только они сами казались всего лишь потемневшими,
обшарпанными могильными памятниками рядом с ослепительной и полной жизни
Дженни, но и все их речи были тоскливым, вялым бормотанием после ее смеха.
Лицом к собравшимся сидел какой-то взволнованный пожилой человек, и
постепенно Чиверелу стало ясно, что это самая обычная для старых зеленых
комнат сцена, а именно - авторская читка новой пьесы на труппе. Автор, некий
Спрэгг, читал один из ужасных маленьких фарсов того времени, которые
