сердце. Маше уже минуло семнадцать лет,
но до сего времени никогда не случа
лось, чтоб у нее билось сердце, когда
кто-нибудь проходил мимо окошек. Ей
показалось это странным, и она после
обеда села к окну - для того только,
чтоб узнать, забьется ли сердце, когда
опять пройдет молодой мужчина... Таким
образом она просидела до вечера, однако
никто не являлся. Наконец, когда подали
огонь, она отошла от окна и целый вечер
была печальна и задумчива; она
досадовала, что ей не удалось повторить
опыта над своим сердцем.
На другой день Маша, только что
проснулась, тотчас вскочила с постели,
поспешно умылась, оделась, помолилась
богу и села к окну. Взоры ее устремлены
были в ту сторону, откуда накануне шел
незнакомец. Наконец она его увидела;
глаза его еще издали ее искали, а когда
подошел он ближе, взоры их как будто
нечаянно встретились. Маша, забывшись,
приложила руку к сердцу, чтоб узнать,
бьется ли оно?.. Молодой человек,
заметив сие движение и, вероятно, не
понимая, что оно значит, тоже приложил
руку к сердцу... Маша опомнилась, по
краснела и отскочила назад. После того
она целый день уже не подходила к окну,
опасаясь увидеть молодого человека.
Несмотря на то, он не выходил у нее из
памяти; она старалась думать о других
предметах, но усилия ее были напрасны.
Чтоб разбить мысли, она вздумала
ввечеру идти в гости к одной вдове,
жившей с ними в соседстве. Входя к ней
в комнату, к крайнему удивлению,
увидела она того самого незнакомца,
которого тщетно забыть старалась. Маша
испугалась, покраснела, потом побледне
ла и не знала, что сказать. Слезы
заблистали у ней в глазах. Незнакомец
опять ее не понял... он печально ей
поклонился, вздохнул - и вышел вон.
Она еще более смешалась и с досады
заплакала. Встревоженная соседка
посадила ее возле себя и с участием
спросила о причине ее огорчения. Маша
сама неясно понимала, о чем плакала, и
потому не могла объявить причины;
внутренне же она приняла твердое
намерение сколько можно убегать
незнакомца, который довел ее до слез.
Эта мысль ее поуспокоила. Она вступила
в разговор с соседкой и начала ей
рассказывать о домашних своих делах и
о том, что они, может быть, скоро
переедут в Лафертовскую часть.
- Жаль мне, - сказала вдова, - очень
жаль, что лишусь добрых соседей; и не я
одна о том жалеть буду. Я знаю одного
человека, который очень огорчится,
когда узнает эту новость.
Маша опять покраснела; хотела
спросить, кто этот человек, но не могла
выговорить ни слова. Услужливая
соседка, верно, угадала мысли ее, ибо
она продолжала так:
- Вы не знаете молодого мужчины,
который теперь вышел из комнаты? Может
быть, вы даже и не заметили,
что он вчера и сегодня проходил мимо
вашего дома; но он вас видел и нарочно
зашел ко мне, чтоб расспросить у меня
об вас. Не знаю, ошибаюсь ли я или нет,
а мне кажется, что вы крепко задели
бедное его сердечко! Чего тут краснеть?
- прибавила она, заметив, что у Маши
разгорелись щеки. - Он человек молодой,
пригожий и если нравится Машеньке, то,
может быть, скоро дойдет дело и до
свадьбы.
При сих словах Машенька невольно
вспомнила о бабушке. Ах! -сказала она
сама себе, - не это ли жених мне
назначенный? Но вскоре мысль эта
уступила место другой, не столь
приятной. Не может быть, - подумала
она, - чтоб такой пригожий молодец имел
короткую связь с покойницею. Он так
мил, одет так щеголевато, что, верно,
не умел бы удвоить бабушкина клада!
Между тем соседка продолжала ей
рассказывать, что он хотя из мещанского
состояния, но поведения хорошего и трез
вого, и сидельцем в суконном ряду.
Денег у него больших нет, зато
жалованье получает изрядное, и кто
знает? может быть, хозяин когда-нибудь
примет его в товарищи!
- Итак, - прибавила она, -
послушайся доброго совета: не отказывай
молодцу. Деньги не делают счастья! Вот
бабушка твоя, - прости, господи, мое
согрешение! - денег у нее было неведь
сколько; а теперь куда все это
девалось?.. И черный кот, говорят,
провалился сквозь землю - и деньги туда
же!
Маша внутренне очень согласна была с
мнением соседки; и ей также показалось,
что лучше быть бедною и жить с любезным
незнакомцем, нежели богатой и при
надлежать - бог знает кому! Она чуть
было не открылась во всем; но, вспомнив
строгие приказания матери и опасаясь
собственной своей слабости, поспешно
встала и простилась. Выходя уже из
комнаты, она, однако, не могла
утерпеть, чтоб не спросить об имени
незнакомца.
- Его зовут Улияном, - отвечала
соседка. С этого времени Улиян не
выходил из мыслей у Маши: все в нем,
даже имя, ей нравилось. Но чтоб принад
лежать ему, надобно было отказаться от
сокровищ, оставленных бабушкою. Улиян
был не богат, и, верно,_ думала она, -
ни батюшка, ни матушка не согласятся за
пего меня выдать! В этом мнении еще
ранее она уверилась тем, что Ивановна
беспрестанно твердила о богатстве, их
ожидающем, и о счастливой жизни, кото
рая тогда начнется. Итак, страшась
гнева матери. Маша решилась не думать
больше об Улияне: она остерегалась
подходить к окну, избегала всяких
разговоров с соседкою и старалась
казаться веселою; но черты Улияна
твердо врезались в ее сердце.
Между тем настал день, в который
должно было переехать в лафертовский
дом. Онуфрич заранее туда отправился,
приказав жене и дочери следовать за ним
с пожитками, уложенными еще накануне.
Подъехали двое роспусок; извозчики с
помощию соседей вынесли сундуки и
мебель. Ивановна и Маша, каждая взяла в
руки по большому узлу, и маленький
караван тихим шагом потянулся к
Проломной заставе. Проходя мимо
квартиры вдовы-соседки, Маша невольно
подняла глаза: у открытого окошка стоял
Улиян с поникшею головою; глубокая
печаль изображалась во всех чертах его.
Маша как будто его не заметила и
отворотилась в противную сторону; но
горькие слезы градом покатились по
бледному ее лицу.
В доме давно уже ожидал их Онуфрич.
Он подал мнение свое, куда поставить
привезенную мебель, и объяснил им,
каким образом он думает расположиться
в новом жилище.
- В этом чулане, - сказал он
Ивановне, - будет наша спальня; подле
нее, в маленькой комнате, поставятся
образа; а здесь будет и гостиная наша
и столовая. Маша может спать наверху в
светлице. Никогда, - продолжал он, -
не случалось мне жить так на просторе;
но не знаю, почему у меня сердце не на
месте. Дай бог, чтоб мы здесь были так
же счастливы, как в преж.них тесных
комнатах!
Ивановна невольно улыбнулась. Дай
срок! - подумала она, - в таких ли мы
будем жить палатах!
Радость Ивановны, однако, в тот же
день гораздо поуменьшилась: лишь
только настал вечер, как пронзительный
свист раздался по комнатам и ставни
застучали.
- Что это такое? - вскричала
Ивановна.
- Это ветер, - хладнокровно отвечал
Онуфрич, - видно, ставни неплотно
запираются; завтра надобно будет
починить.
Она замолчала и бросила значительный
взгляд на Машу, ибо в свисте ветра
находила она сходство с голосом
старухи.
В это время Маша. смиренно сидела в
углу и не слыхала ни свисту ветра, ни
стуку ставней - она думала об Улияне.
Ивановне страшнее показалось то, что
только ей одной послышался голос
старухи. После ужина она вышла в сени,
чтоб спрятать остатки от умеренного их
стола; подошла к шкафу, поставила
подле себя на пол свечку и начала
устанавливать на полки блюда и тарел
ки. Вдруг услышала она подле себя
шорох, и кто-то легонько ударил ее по
плечу... Она оглянулась... за нею
стояла покойница в том самом платье, в
котором ее похоронили!.. Лицо ее было
сердито; она подняла руку и грозила ей
пальцем. Ивановна, в сильном ужасе,
громко вскричала. Онуфрич и Маша
бросились к ней в сени.
- Что с тобою делается? - закричал
Онуфрич, увидя, что она была бледна как
полотно и дрожала всеми членами.
- Тетушка! - сказала она трепещущим
голосом... Она хотела продолжать, но
тетушка опять явилась пред нею... лицо
ее казалось еще сердитее - и она еще
строже ей грозила. Слова замерли на
устах Ивановны...
- Оставь мертвых в покое, - отвечал
Онуфрич, взяв ее за руку и вводя
обратно в комнату. - Помолись богу, и
греза от тебя отстанет. Пойдем, ложись
в постель: пора спать!
Ивановна легла, но покойница все
представлялась ее глазам в том же
сердитом виде. Онуфрич, спокойно раз
девшись, громко начал молиться, и
Ивановна заметила, что по мере того,
как она вслушивалась в молитвы, вид
покойницы становился бледнее, бледнее -
и наконец совсем исчез.
И Маша тоже беспокойно провела эту
ночь. При входе в светлицу ей
представилось, будто тень бабушки
мелькала перед нею, - но не в том
грозном виде, в котором являлась она
Ивановне. Лицо ее было весело, и она
умильно ей улыбалась. Маша
перекрестилась - и тень пропала.
Сначала она сочла это игрою
воображения, и мысль об Улияне помогла
ей разогнать мысль о бабушке; она
довольно спокойно легла спать и вскоре
заснула. Вдруг, около полуночи, что-то
ее разбудило. Ей показалось, что
холодная рука гладила ее по лицу... она
вскочила. Перед образом горела лампада,
и в комнате не видно было ничего
необыкновенного; но сердце в ней
трепетало от страха: она внятно
слышала, что кто-то ходит по комнате и
тяжело вздыхает... Потом как будто
дверь отворилась и заскрипела... и кто-
то сошел вниз по лестнице.
Маша дрожала как лист. Тщетно
старалась она опять заснуть. Она
встала с постели, поправила светильню
лампады и подошла к окну. Ночь была
темная. Сначала Маша ничего не видала;
потом показалось ей, будто на дворе,
подле самого колодца, вспыхнули два
небольшие огонька. Огоньки эти
попеременно то погасали, то опять
вспыхивали; потом они как будто ярче
загорели, и Маша ясно увидела, как
подле колодца стояла покойная бабушка
и манила ее к себе рукою... За нею на
задних лапах сидел черный кот, и оба
глаза его в густом мраке светились,
как огни. Маша отошла прочь от окна,
бросилась на постель и крепко закутала
голову в одеяло. Долго казалось ей,
будто бабушка ходит по комнате, шарит
по углам и тихо зовет ее по имени.
Один раз ей даже представилось, что
старушка хотела сдернуть с нее одеяло;
Маша еще крепче в него завернулась.
Наконец все утихло, но Маша во всю
ночь уже не могла сомкнуть глаз.
На другой день решилась она объявить
матери, что откроет все отцу своему и
отдаст ему ключ, полученный от
бабушки. Ивановна во время вечернего
страха и сама бы рада была отказаться
от всех сокровищ; но когда поутру
взошло красное солнышко и яркими
лучами осветило комнату, то и страх
исчез, как будто его никогда не
бывало. Наместо того веселые картины
будущей счастливой жизни опять заняли
ее воображение. Не вечно же будет
пугать меня покойница, - думала она, -
выйдет Маша замуж, и старуха
успокоится. Да и чего теперь она
хочет? Уж не за толи она гневается,
что я никакие намерена сберегать ее
сокровища? Нет, тетушка! гневайся
сколько угодно; а мы протрем глаза
твоим рублевикам!
Тщетно Маша упрашивала мать, чтоб
она позволила ей открыть отцу их
