Русская фантастика - Погорельский А.

Двойник, или мои вечера в Малороссии

Антоний Погорельский

Двойник или мои вечера в Малороссии

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ




Вечер первый
  
  В северной Малороссии - в той части,
которую  по произволу назвать можно  и
лесною,   и   песчаною,   потому   что
названия  эти  равно  ей  приличны   -
находится  село П***. Среди оного,  на
постепенно    возвышающемся     холме,
расположен  большой сад  в  английском
вкусе,  к которому с северной  стороны
примыкает пространный двор, обнесенный
каменною  оградою; на дворе  помещичий
дом    с    принадлежащими   к    нему
строениями. Из одних окошек дома виден
сад,  из других видна улица, а  по  ту
сторону  улицы зеленеются конопляники,
составляющие  главный  доход   жителей
тамошнего    края.    Холм     окружен
крестьянскими  избами, выстроенными  в
порядке  и украшенными (на редкость  в
той   стране)  каменными  трубами.   В
некотором  расстоянии от  села  густой
сосновый  лес со всех сторон закрывает
виды вдаль.
В  этом селе и в этом помещичьем  доме
жил   я   безвыездно  несколько   лет.
Рассказывать, по каким причинам я  жил
там безвыездно, было бы вовсе излишне;
довольно  того, если скажу  тебе,  мой
благосклонный  читатель,   что   я   -
покорный слуга твой, - не другой  кто,
как  сам  помещик того села. В течение
нескольких  лет  моего там  пребывания
время  проходило  не совсем  для  меня
весело, но не совсем и скучно, и я  на
то   никак  не  жалуюсь;  ибо  где   в
поднебесной   провести   можно   время
совершенно    счастливо,    совершенно
весело?  Какой  человек  на  свете  (я
говорю о людях несколько испытанных  и
не  совсем молодых) может похвалиться,
что  он  где-нибудь  или  когда-нибудь
совершенно  был  счастлив?  Если   ты,
любезный   мой  читатель,  еще   очень
молод,   -   если   приятности   жизни
представляются   тебе   еще   в   дали
блестящей,  то ты мне не поверишь;  ты
скажешь  сам себе:  Теперь я, конечно,
не  могу назваться счастливым,  теперь
недостает   у   меня  того,   другого,
например, чипов, почестей, имения;  но
как  скоро  достигну  до  всего,  чего
желаю,  что  тогда помешает  мне  быть
счастливым?   Когда  человек   здоров,
молод,  богат, знатен,  то  он  должен
быть  и  счастлив .  Ошибаешься,  друг
мой, молодой читатель! Со временем  ты
собственным опытом узнаешь, что  совер
шенное благополучие не есть удел  этой
жизни,  и  что как бы ни повезло  тебе
счастие (чего от души желаю), все-таки
оно   не   довезет  тебя  туда,   куда
стремиться будешь. Чем дальше в  море,
тем   больше  горя,  -  говорил   один
старик,  приятель мои. И я ему сначала
не очень верил; а теперь верю!..
  Но  спросишь ты у меня, что же  тебе
делать,  чтоб  быть, по  крайней  мере
сколько возможно, счастливым? Скажу  в
ответ: старайся быть довольным судьбою
своею  и  не  завидуй  судьбе  других.
Помни   золотое  правило,  почерпнутое
мною  в  молодости  из  одной  учебной
книги,  и  которое нашел я чрезвычайно
полезным в течение жизни своей:
     Что  господом  дано,  ты  тем   и
наслаждайся;
     Чего   же  не  дано,  о  том   не
сокрушайся.
  Не  забывай никогда, что сокрушаться
о  том, что не дано тебе, ни к чему не
служит.   Сокрушением  своим   ты   не
достигнешь   того,  чего  желаешь,   а
только  потеряешь  вкус  к  тому,  что
имеешь. Человека, пренебрегающего этим
правилом,  сравнить можно с  солдатом,
который  во  время похода  вздумал  бы
крушиться  о  том, что у него,  вместо
щей  да каши, нет сладких пирогов. Как
часто, в горестные минуты, правило это
меня   утешало!   -   Итак,   любезный
читатель,  вот  мой  дружеский  совет!
Кушай на здоровье пироги, когда они  у
тебя  есть; но не грусти о  них  и  не
посматривай  другим в  зубы,  когда  у
тебя нет ничего, кроме щей да каши.
  Пора,  однако, обратиться к делу:  я
почти  признался выше,  что  иногда  и
мне,  несмотря  на упомянутое  золотое
правило,  бывало  скучно.  Чаще  всего
случалось   это   но  вечерам,   когда
крестьяне,  окончив  сельские  работы,
предавались покою и около  дома  моего
становилось пусто. Я тогда обыкновенно
садился  к  открытому  окну  и  в   за
думчивости слушал унылое пение молодых
крестьянок,     до    поздней     ночи
веселящихся  на вечеринках.  Кому  слу
чалось  слышать это пение  в  северной
Малороссии,    тому    не    покажется
непонятным, что я не сердился  на  лай
собак,  крик  филинов и  визг  летучих
мышей,    от   времени   до    времени
заглушавших песни красавиц.
  В   один  прекрасный  вечер,  я,  по
обыкновению,  сидя у  окна,  мечтал  о
будущем  н  не без грусти вспоминал  о
прошедшем.   Неприметно  переходя   от
воспоминания к воспоминанию, от  мысли
к  мысли, я в воображении принялся  за
любимое  занятие, когда бываю  один  и
без дела ... я начал строить воздушные
замки.  Живейшее воображение  в  таких
случаях бывает лучшим архитектором.  Я
не могу пожаловаться на леность своего
воображения, и потому воздушные здания
с  неописанною  скоростию  возвышались
одно  другого  красивее, одно  другого
пышнее.  Наконец  взгромоздив   замок,
который огромностию и красотою  своего
превосходил все прочие, я  вдруг  опом
нился   и   со  вздохом  обратился   к
настоящему! Если бы, подумал я, вместо
всего  несбыточного, которое бродит  у
тебя  в  голове, имел ты  хотя  одного
доброго  товарища, который бы делил  с
тобою длинные вечера! Но нет - и этого
даже   быть   не  может!  Ты   осужден
оставаться   одиноким;   друзья   твои
далеко; и кто из них пожертвует собою,
чтоб  посетить  тебя  в  такой  глуши?
Несмотря,  однако  ж,  на   то,   будь
доволен своею судьбою и помни:
     Что господом дано...
  Не  успел  еще я договорить мысленно
этого  утешительного  изречения,   как
послышалось   мне,  что  кто-то   тихо
постучался в дверь. Сначала  я  принял
это  за игру воображения; но вторичный
стук   удостоверил  меня,  что  я   не
ошибаюсь,    и    я   в   нетерпеливом
любопытстве громко закричал:
  - Милости просим!
  Дверь отворилась без скрипа, и вошел
в  комнату мужчина средних лет и росту
повыше   среднего.  Волосы  его   были
кудрявые, глаза голубые, губы довольно
толстые   и  нос  вздернутый   немного
кверху. Он поклонился весьма ласково и
когда  подходил  ко мне  ближе,  то  я
заметил,  что  он немного прихрамывает
на  правую  ногу.  Нельзя  представить
себе,  до какой степени поразило  меня
его  появление!  Кроме  того,  что   я
понять  не мог, каким образом  подошел
он  к  дому так неприметно, что  я  не
видал  его, сидя у открытого  окна,  -
кроме   того,   говорю  я,   внезапное
появление его произвело во мне  какое-
то     странное     и     неизъяснимое
впечатление!  При  первом  взгляде  на
него  сердце мое забилось, -  как  это
всегда  случается при встрече с другом
после  долгой  разлуки.  Хотя   я   не
сомневался, что вижу его в первый  раз
в  жизни, но поступь его, малейшие его
движения   и   вся  вообще  наружность
напоминали мне что-то знакомое и,  так
сказать,  родное. Я учтиво отвечал  на
сделанный   мне  поклон   и   не   мог
выговорить ни слова. Незнакомец,  каза
лось,  приметил  мое замешательство  и
сказал с приятною улыбкою:
  -   Посещение   мое  удивляет   вас,
милостивый государь! но, зная, что  вы
одни   и  что  иногда  уединение   вам
тягостно,  я вообразил, что сообщество
мое в длинные осенние вечера не совсем
будет для вас неприятно.
  -  Милостивый государь! - отвечал я,
-   вы   как   будто  отгадали   самые
сокровенные  мысли мои.  В  теперешнем
расположении духа моего ничто не может
быть  для  меня  благодетельнее,   как
сообщество   приятного  товарища.   Не
знаю,    имел    ли   я   когда-нибудь
удовольствие   вас   видеть;   но   вы
кажетесь мне так знакомы, что  я,  при
знаюсь, горю нетерпением узнать, с кем
имею честь говорить?
  -  Имя  мое, - сказал незнакомец,  -
нимало  не  значительно,  и  мне  даже
трудно  было  бы  объявить  вам  оное,
потому что, сколько мне известно,  оно
не существует на русском языке.
  -  Каким это образом? - вскричал я с
удивлением. - Вы, верно, знаете еще  с
юных   лет,   что   собственное    имя
человека,    или,    лучше    сказать,
прозвание его на всех языках  остается
неизменным, и потому позвольте сказать
вам откровенно, если есть у вас имя на
каком-нибудь языке, то должны вы иметь
оное и на русском.
  - Точно так, милостивый государь; но
в  том-то  и  дело,  что  у  меня  нет
собственного  имени; а  если  б  непре
менно нужно было принять какое-нибудь,
то   ближе  всего  мне  следовало   бы
называться так, как вы.
  -  Как  я?  почтенный  незнакомец!..
Конечно,  это весьма бы для меня  было
лестно, но...
  -   Не   будем   спорить   о   такой
безделице;  выслушайте  меня,   и   вы
согласитесь, что я говорю  правду.  Не
удивительно, что черты лица моего  вам
кажутся знакомыми;
мы  друг  на друга должны быть похожи,
как  две капли воды... и потому,  если
вы,  как я не сомневаюсь, хотя изредка
смотритесь в зеркало, то должны во мне
узнать самого себя.
  Тут   я   взглянул   на   незнакомца
пристальнее,  и внезапно холодный  пот
облил меня с ног до головы... Я удосто
верился,   что   он   в   самом   деле
совершенно похож был на меня. Не знаю,
почему это мне показалось страшным,  и
(признаюсь  теперь  чистосердечно)   я
несколько дрожащим голосом сказал:
  -   Подлинно,  милостивый  государь!
Теперь   я   вижу,  чего  не   заметил
сначала... Я близорук; но скажите,  по
жалуйте скажите, кто вы таковы?
  -    Не    кто    другой,   -отвечал
незнакомец,  -  как  вы  сами.  Да!  -
продолжал он, увидя мое смущение, -  я
говорю   точную  правду.  Вы,   верно,
слыхали,  что иногда человеку является
собственный  его образ? Я,  милостивый
государь,  я  не кто иной,  как  образ
ваш, явившийся вам.
  -  Батюшки! - вскричал я вне себя, -
о  государь мой! сколько ни  было  для
меня  приятно вас видеть, но теперь!..
Говорят,  что такие явления  случаются
перед  смертию...  Неужто  и  вы,  мой
милостивец?..
  -  Стыдитесь, - сказал незнакомец, -
стыдитесь таких вздорных предрассудков
-  и  успокойтесь. Клянусь честию, что
приход  мой не предвещает вам никакого
несчастия; я пришел усладить  по  мере
возможности  уединение  ваше,  и  если
старания    мои   не   совсем    будут
безуспешны, то сочту себя счастливым.
  Слова    незнакомца,    уверительным
голосом произнесенные, совершенно меня
успокоили; я ему поверил,  и  в  самом
деле он не обманул меня. Теперь минуло
уж  десять лет после первого  свидания
нашего,  и  я не только жив и  здоров,
но, говорят, даже приметно потолстел с
того времени.
  Пришед  в  себя  от  объявшего  меня
страха,  я  вспомнил, что не  исполнил
первого  долга гостеприимства  в  отно
шении  к  почтенному  гостю  моему,  и
потому,  взяв  его  за  Руку,   просил
сесть.
  -  Прошу со мною не церемониться,  -
сказал  мой  гость,  -  если  вам   не
противно  мое присутствие, то докажите
это, обходясь со мною, как с давнишним
и искренним другом вашим.
  -  Охотно!  -  отвечал  я,  -  будем
друзьями.   Вы   из  обращения   моего
увидите,  сколь лестно  для  меня  зна
комство  ваше. Но позвольте  спросить,
как  мне называть вас? Вы сами знаете,
что   без  имени  знакомство  не   зна
комство; по крайней мере для меня как-
то неловко иметь короткое обращение  с
человеком,   которого   имя   мне   не
известно.
  -  Я Уже говорил вам, что особенного
имени у меня нет. Существа моего  рода
едва ли имеют даже название на русском
языке,   и   потому  я   действительно
затрудняюсь отвечать на вопрос ваш.  В
Германии,  где подобные  явления  чаще
случаются,   нашу   братию    называют
Doppelganger. Можно бы было,  конечно,
это слово принять в наш язык, и оно не
менее других было бы кстати;
но  так  как  у нас иностранных  слов,
говорят,  уже  слишком  много,  то   я
осмелюсь   предложить  называть   меня
Двойником.  Что  вы  на  это  скажете,
почтенный друг мой?
  -  Согласен,  господин Двойник!  для
меня    все   равно;   впредь,    если
позволите, иначе вас называть не буду.
  После   того  мы,  сев  друг   подле
друга,  наслаждались приятною беседою.
На   вопрос:  от  чего  происходит  не
справедливое  мнение,  будто   явление
двойника предвещает смерть того,  кому
он явится, мой приятель отвечал:
  - Не могу с достоверностию объяснить
происхождение  предрассудка,  которого
неосновательность  вы,   впрочем,   на
опыте     узнаете;    но     признаюсь
откровенно,   что   не   очень    верю
происшествиям, которые рассказывают  о
двойниках.  Человек  имеет   особенную
склонность  ко  всему  чудесному,   ко
всему, выходящему из обыкновенного  по
рядка, и если кто-нибудь для шутки или
по  какому другому побуждению выдумает
и  расскажет происшествие,  -  как  бы
оно,   впрочем,  ни  было   нелепо   и
невероятно,   -   то,  без   малейшего
сомнения,  найдутся люди,  которые  не
только  поверят  ему, но  и  передадут
другим  с  прибавлениями и переменами.
Впрочем,  явление двойников не  всегда
предвещает смерть. Вы, верно, помните,
что  несколько  лет тому  назад  много
было   говорено   об   одном   молодом
человеке,  который, вошед  в  комнату,
где  обыкновенно занимался письменными
делами,  увидел самого себя.  сидящего
за  письменным столом. Вы знаете,  что
он от того не умер.
  -  Так!  но  я и тогда не верил  его
рассказам;  мне казалось, что  молодой
человек  этот имел только  в  виду  от
личиться от других и привлечь на  себя
внимание чем-нибудь необыкновенным!
  -  И  я  того же мнения. Впрочем,  я
знал   одного   доктора  в   Германии,
человека  почтенного, который уверяет,
что ему весьма часто является двойник,
и  что он, наконец, так привык к  этим
явлениям,  что  на  них  никакого   не
обращает    внимания.    Двойник,    -
рассказывает  он, - входит  иногда  ко
мне  в  комнату, когда я занят  своими
сочинениями. Не желая прервать занятий
своих,  я  подвигаю ему стул  и  подаю
трубку,   а   сам  продолжаю   писать.
Двойник  спокойно садится  и,  выкурив
трубку, уходит, нимало мне не мешая.
  -  Но,  может быть, почтенный доктор
ваш немного помешан?
  -   И  я  так  думаю.  Ученые  люди,
привыкшие    к   сидячей    жизни    и
беспрерывному  напряжению  ума,  часто
подвержены  бывают подобным  видениям,
происходящим  от чрезмерного  сгущения
крови. Иногда наяву с человеком бывает
то,  что мы часто испытываем во сне  и
что    у   простолюдинов   называется:
давление     домового    (Alpdriicken,
cauchemar). Вам, верно, известно,  что
случилось с славным поэтом Попе?
  - Нет, - отвечал я.
  -  Попе  рассказывает  сам,  что  он
однажды   поздно   ввечеру   занимался
сочинением  поэмы.  Слуге  своему   он
заранее приказал идти спать и,  выслав
его  из комнаты, по обыкновению  запер
дверь  ключом.  Углубленный  в  мечты,
относившиеся  к поэме,  оп  нимало  не
думал  о привидениях, вдруг...  дверь,
замкнутая  накрепко,  отворилась...  и
вошел   в  комнату  старик  небольшого
роста,   в  длинном  кудрявом  парике,
какие      носили     при     Лудовике
Четырнадцатом. Платье на нем  было  не
богатое,  но весьма опрятное  (сколько
припомнить   могу,  светло-коричневого
цвета),   с   прекрасными   кружевными
манжетами;    на   башмаках    большие
серебряные  пряжки. Попе  так  поражен
был сим явлением, что не промолвил  ни
слова   и   глядел  на   пришельца   с
удивлением! Старик, не обращая на него
внимания, медленными шагами подошел  к
шкафу, в котором были книги поэта.  Он
взглянул на некоторые заглавия  сквозь
стеклянные дверцы; потом отворил шкаф,
покачал головою и начал все книги пере
ворачивать  вверх ногами.  Попе  хотел
опросить,   зачем   он   приводит    в
беспорядок  его библиотеку;  но  слова
замерли на его устах, когда он увидел,
что  старик, доставая книги с  верхних
полок, вместо того чтоб стать на стул,
просто   вытянулся  до  такой  вышины,
которая ему казалась нужною. Когда же,
напротив,  очередь  дошла   до   книг,
стоявших   на  самых  нижних   полках,
старик,  вместо  того чтоб  нагнуться,
сжался  и  сделался самого  маленького
роста.     Чтоб     достать     книги,
находившиеся по обеим сторонам  шкафа,
он  не  сходил с места, по  протягивал
правую или левую руку, которые по мере
надобности  становились  длиннее   или
короче. Таким образом он вытягивался и
сжимался  до тех пор, пока  все  книги
перевернуты были вверх ногами. Окончив
работу  спою,  старик  запер  шкаф   и
такими  же медленными шагами вышел  из
комнаты, не взглянув ни разу на поэта.
Дверь сама собою за ним затворилась...
Попе    несколько   минут    оставался
недвижимым;   наконец,  собравшись   с
духом, подошел к дверям и увидел,  что
они  заперты  ключом. Удостоверившись,
что  в  шкафу все книги без исключения
стояли   вверх  ногами,   он   решился
отложить до другого утра приведение  в
порядок  своей библиотеки-  Между  тем
охота   писать  стихи  в   нем   вовсе
исчезла;  он разделся, лег в  постель,
потушил  огонь и вскоре  потом  заснул
крепким   сном.  Когда  он   проснулся
утром,   первое   его  движение   было
подойти   к   шкафу,  и,  к   крайнему
удивлению,  он  нашел, что  все  книги
стояли в надлежащем порядке и ни одной
из них не было вверх ногами!
  - Но, - прервал я Двойника, - не сон
ли это был?
  -  Весьма вероятно, - отвечал он.  -
По   крайней  мере  трудно   было   бы
догадаться,  какую цель  имел  старик,
перевертывая  книги  поэта.  Столь  же
непонятным  кажется и  то,  что  книги
потом  сами  собою  пришли  в  прежний
порядок. По такие происшествия нередко
случаются с учеными, как уже я заметил
прежде. Лет пятнадцать тому назад  был
я  в  Праге, где в одной из  публичных
библиотек   находится   весьма   много
старинных  книг. Один  из  чиновников,
служащих  при библиотеке - человек  не
молодых  лет, почтенный  и  ученый,  -
рассказывал мне, что между  старинными
книгами  есть  рукопись восемнадцатого
века,  содержащая  в себе  заклинания,
посредством  которых  можно  призывать
злых  духов и повелевать ими. Для меня
книга     эта    показалась     весьма
любопытною,  и  я попросил  позволения
взглянуть  па  нее,  что  мне  и  было
позволено.   Но  когда  я,   развернув
листы, захотел читать, то библиотекарь
побледнел   и  задрожал  всем   телом.
 Сделайте  милость,  не  читайте!    -
вскричал   он  прерывающимся  голосом.
 Зачем   же? -спросил  я  его.  Старик
схватил  меня за руку и повел поспешно
а   другую  комнату,  Там  он  тихо  и
беспрестанно    оглядываясь,     начал
рассказывать следующее:
  Я   служу   при  здешней  библиотеке
более  тридцати  лет.  При  вступлении
моем  в настоящую должность был я  еще
очень   молол,  не  верил   ничему   и
смеялся,    когда    рассказывали    о
привидениях  и  злых  духах.   Однажды
случайно    попалась   мне   рукопись,
которую   вы  теперь  видели.   Будучи
непривычен к странному образу  письма,
я  с трудом разобрать мог заглавие; но
как  скоро удалось мне прочитать  его,
то любопытство мое сильно возбудилось.
Я  с большим старанием начал разбирать
рукопись и наконец достиг до того, что
мог  читать  оную без  затруднения.  В
одно  утро  сидел  я  у  стола;  книга
раскрытая лежала предо мною;  я  дошел
до    того    места,   где   страшными
заклинаниями (от воспоминания  которых
и  теперь еще волосы у меня становятся
дыбом!)   злые   духи  вызываются   из
глубины ада, и принуждены предстать чи
тателю... Я уже сказал вам, что нимало
не   верил   привидениям,   и   потому
принялся читать заклинания. Не успел я
прочитать одну строчку, как послышался
мне  тихий  шепот,  как  будто  кто-то
говорил    за    моими   плечами.    Я
оглянулся...  все  утихло...  Не  видя
ничего,  я продолжал чтение.  Вдруг...
опять  послышался мне шепот  и  громче
прежнего... Тут мне показалось, что он
происходил  от предмета, находившегося
предо мною. Я поднял голову, и что  же
представилось   моим   глазам!..    На
чернилице,  стоявшей на столе,  сидело
привидение, ростом не более  двух  или
трех  вершков,  с  яркими  глазами,  с
длинною бородою, с ногами, похожими на
козлиные!  Вы  легко представить  себе
можете,    до    какой    степени    я
испугался!.. Но, несмотря на то, -  не
помня, что делаю, - продолжал я читать
далее. Чудовище, по мере чтения моего,
становилось выше, глаза более и  более
сверкали, ноги делались кривее...  Мне
представилось, что маленькие рога начи
нали  выходить  из лба его,  покрытого
морщинами... притом рот его протянулся
до  ушей,  а в глубине рта  я  заметил
язык,  похожий  на змеиный,  и  клыки,
подобные   кабаньим!..  От   ужаса   я
захлопнул книгу и вскочил со стула.  В
одно мгновение призрак исчез, и с того
времени   я  никогда  уже  не  решался
продолжать чтение рукописи .
  -   На  лице  старика,  -  продолжал
Двойник,  - во время рассказа  написан
был    страх,   произведенный    воспо
минанием.  Ни просьбами, ни обещаниями
не  мог я побудить его раскрыть  опять
книгу.  Я  твердо уверен,  что  старик
меня  не обманывал и что он сам  верил
тому, что рассказывал.
  -  Итак, - спросил я Двойника, -  вы
не сомневаетесь в справедливости этого
происшествия?
  -  Напротив того, - отвечал он, -  я
вижу в нем только доказательство,  что
воображение    человека,   воспаленное
напряжением, ему несвойственным, может
представлять ему вещи, которые в самом
деле не существуют.
  Между  такими  разговорами  протекло
довольно   времени,  и  стенные   часы
пробили  двенадцать. При первом  ударе
Двойник вскочил со стула.
  - Пора теперь спать, почтенный друг,
-  сказал  он  мне, -  желаю  покойной
ночи. Завтра, если позволите, мы опять
увидимся.
  -Повремените еще немного! - вскричал
я. - Но, может быть, полуночный час  и
для двойников время роковое?.. В таком
случае я не смею вас задерживать.
  -  Помилуйте! - возразил он.  -  Это
опять    один   из   самых    странных
человеческих  предрассудков!  Для  нас
часы  все равны. Обыкновение разделять
день  на известное число частиц  вовсе
не нужно для духов. Уверяю вас, что  у
нас   не   знают   ни   Брегетов,   ни
Элликотов.   Я  оставляю  вас   теперь
потому   единственно,  что  пора   нам
спать. Прощайте, до свиданья!
  - Еще один вопрос, господин Двойник!
Правда   ли,  что  вы  вообще  боитесь
петушиного крика?
  -  Вы  меня  смешите,  -  отвечал  с
громким  хохотом Двойник, -  может  ли
хриплый  голос петуха устрашить  кого-
нибудь,  не только духа? Но  прощайте,
спите покойно!
  Новый  приятель  мой,  не  договорив
речи,  исчез... и последние слова  его
отозвались  в ушах моих как  будто  из
далека. Я последовал его совету и  лег
спать.

Вечер второй
  На   другой   день,  в  обыкновенное
время,  то есть часу в десятом вечера,
Двойник, по данному обещанию,  посетил
меня  опять.  Беседа  нового  товарища
моего необыкновенно мне нравилась;  он
час от часу становился мне любезнее, и
я откровенно в том ему признался.
  - Если вы действительно меня любите,
-   отвечал  он,  -  то,  конечно,  не
откажете в просьбе, исполнение которой
нисколько не может затруднить вас.
  -  Что вам угодно, любезный друг?  -
вскричал  я.-  Чем могу  служить  вам?
говорите.
  -   Моя  просьба,  дорогой  Антоний,
состоит  в  том,  чтоб  вы  иногда,  в
длинные вечера, сообщали мне сочинения
свои...   мне   известно,    что    вы
сочиняете.
  -  Ах, почтенный Двойник! признаюсь,
что   и   я   не   без   греха...   Но
произведения пера моего недостойны  ва
шего  внимания.  Я  писал  сказки,   -
маленькие повести...
  - Нужды нет! - прервал меня Двойник.
-  Чтоб  придать  вам  бодрости,  и  я
иногда  расскажу вам,  что  знаю.  Мои
повести будут не лучше ваших.
  -  Прекрасно! с этим условием охотно
сообщу вам мой запас.
  -  Итак, начинайте, любезный друг! Я
выпрямился, немного покашлял  и  начал
читать следующее:
Изидор и Анюта
  
  Уже неприятель приближался к Москве.
Длинные    ряды   телег,   нагруженных
тяжелоранеными    воинами,    медленно
тянулись  в город с большой Смоленской
дороги.   Они   с  трудом  пробирались
сквозь  толпы  жителей, с  сокрушенным
сердцем  оставляющих любезный первопре
стольный  град! Разного рода  повозки,
наполненные   рыдающими  женщинами   и
детьми, тихо подвигались к заставе;  к
верху  и  к  бокам, под козлами  и  на
запятках привязаны были большие  узлы.
Лошади  едва  тащили тяжелые  повозки;
женская  заботливость,  казалось,  пре
дусмотрела  все, что  нужно  в  долгую
дорогу; но иные второпях забыли ларчик
с   бриллиантами,  другие  оставили  в
опустелом  доме  карманную  книжку   с
деньгами. На всех лицах написана  была
сердечная   горесть,   -   на   многих
жестокое  отчаяние. Никто не предвидел
грозы, внезапно нагрянувшей на Москву;
никто заблаговременно не принял мер  к
спасению...    Здесь   мать,    прижав
грудного младенца к трепещущему сердцу
и   ведя   за   руку   малютку,   едва
начинающего   ходить,   влечется    за
другими,  сама  не  зная  куда...  Там
дряхлый  старик, опираясь на посох,  с
трудом  передвигает  ослабевшие  ноги.
Подходя       к      заставе,       он
останавливается... еще раз взглядывает
на  родной  город, где думал  спокойно
умереть... Стесненная грудь  его  едва
подымается,  и  горькие  слезы,  может
быть  последние, дрожат в полупотухших
очах!..  Купцы теснятся около лавок  -
не для спасения своего имущества, нет:
рука  их, не дрогнув, уничтожает плоды
многолетних трудов, чтоб не  достались
они  врагу ненавистному. Ужаснее всего
положение  тех,  которые  находятся  в
невозможности спастись!  В  безмолвном
отчаянии  взирают они на бегущих.  Все
вооружены старинные копья и  бердыши,
разнообразные    сабли    и    кинжалы
исторгнуты из оружейных, где  обречены
были на вечное бездействие. Все готовы
умереть  за  отечество; но  чувствуют,
что    не    в   силах   ему   помочь!
Единственным   утешением   служит   им
слабая надежда, что неприятель отражен
будет  от Москвы. В самом деле, мысль,
что   древняя   русская   столица    с
величественными  храмами,  с   святыми
иконами достанется неприятелю,  -  эта
ужасная  мысль не может утвердиться  в
народе.  Русское сердце не  постигает,
каким   образом  нечестивый   супостат
осмелится вступить в священные царские
чертоги!
  Был   первый  час  пополудни,  когда
въезжал   в  Дорогомиловскую   заставу
молодой  кирасирский офицер. По  всему
видно  было,  что он скакал  несколько
верст  во всю прыть; вороной  под  ним
конь  покрыт  был пеною. Солнце  в  то
время ярко светило с синей высоты,  но
лучи  его  нс  отражались от  золотого
шишака  и  от серебряных лат, покрытых
густою  пылью. Молодой офицер ехал  по
улицам,  кипящим  от народа,  и  взоры
его,  казалось, кого-то  искали  между
спасающимися  женщинами.  Иногда  рука
его    останавливала   коня,   -    он
пристальнее всматривался в едущих, но,
заметив ошибку свою, вновь понуждал ко
ня и продолжал путь большою рысью. При
переезде  чрез Ехалов мост лошадь  его
споткнулась.
  -  Бедный  Феникс! -  сказал  офицер
вполголоса,  - любезный  мой  товарищ,
этого  за  тобою не бывало!  Как  худо
плачу тебе за верную твою службу!
  Он  погладил Феникса по шее и  опять
вонзил    окровавленные    шпоры     в
разодранные бока усталого коня.
  В Красном селе, в приходе Тихвинской
божией    матери,   стоял    небольшой
деревянный дом, который можно  б  было
назвать   хижиною,  если  бы   он   не
находился  внутри  города  -   Молодой
офицер  поспешно соскочил с  лошади  и
бросился в отворенную калитку, не  дав
себе  даже времени привязать коня.  На
дворе  верный  страж  дома  -  большая
дворная  собака  -  встретила  его   с
униженными  ласками; но он взбежал  на
крыльцо,   не  заметив  даже   доброго
Бостона.  В  доме все было  безмолвно;
только   звук  шпор  и  стук   палаша,
ударяющегося по ступеням,  раздавались
в  тишине.  Молодой  кирасир  вошел  в
первую  комнату, хотел  идти  далее...
вдруг  отворилась дверь, и  прекрасная
девушка кинулась в его объятия.
  -  Это  ты, Изидор? - сказала она  в
радостном восторге, - слава богу!
  -  Анюта,  милая, дорогая  Анюта!  -
вскричал Изидор, прижимая ее к кирасу,
- зачем вы еще в Москве? где матушка?
  -   Тише,  Изидор,  тише!..  матушка
нездорова... она очень больна.
 Изидор вздрогнул.
  -  Больна!  -  произнес он  дрожащим
голосом.  - Больна! и в такое время!..
Ты знаешь, Анюта...
  - Знаю, мой Изидор, - отвечала Анюта
со  слезами,  -  знаю, что  неприятель
будет  в  Москве, и отчаяние  овладело
было  мною... Но ты с нами, и я теперь
спокойна!
  Они  услышали голос матери,  зовущий
Анюту. Изидор хотел идти с нею, но она
его остановила.
  -   Ради  бога!  -  сказала  она,  -
подожди  меня  здесь, Изидор!  Матушка
очень слаба; надобно ее приготовить  к
свиданию  с  тобою.  -  Она   ушла   и
оставила его одного.
  Изидор,  сложив  руки,  стоял  среди
комнаты,  погруженный в  тяжкую  думу.
Мысли,  одна  другой  печальнее,  одна
другой   ужаснее,  теснились   в   его
голове: неприятель вступит в город,  а
его  мать  больна и не может спастись!
Анюта  должна  остаться  с  нею!..  Он
любил мать со всею горячностию доброго
сына; но Анюта, сирота, воспитанная  в
их   доме,   была  его   невеста!   Он
содрогался  от ужаса, когда  помышлял,
что  больная  его мать будет  в  руках
неприятеля; но кровь застывала  в  его
жилах,   самое   мучительное   чувство
раздирало  его сердце, когда  представ
лялась ему Анюта, прелестная Анюта, во
власти неистового врага!
  Анюта позвала его к матери. Старушка
лежала  в постели; бледность покрывала
лицо ее. С трудом протянула она к нему
руку.
  -  Сын  мой, - сказала она умирающим
голосом,  -  благодарю создателя,  что
мне довелось тебя еще раз увидеть!.. Я
не  ожидала такого счастия. По крайней
мере  теперь  умру  спокойно...  Анюта
останется   не   без   защитника.   Да
благословит вас бог, мои дети!..
  Старушка  не  в силах была  говорить
более. Изидор орошал слезами ее  руку;
Анюта рыдала.
  Изидор   находился   в   мучительном
положении.  И  мать  и  невеста   были
успокоены его приездом, между тем  как
самое жестокое недоумение терзало  его
душу.  Нельзя было и думать о спасении
престарелой  матери.  Он   готов   был
вынести  ее  на  себе  из  города,  но
малейшее    движение   причиняло    ей
нестерпимую боль и могло погасить едва
тлеющую искру жизни. С другой стороны,
как   решиться  оставить  ее  в  руках
неприятеля?  и что тогда будет  с  Аню
тою?.. Время было дорого; он не мог не
открыть  своей  невесте  чувствований,
его    тревоживших.   Старушка   после
приветствия,     сделанного      сыну,
казалось, впала в забвение.  Изидор  с
Анютою стояли в той же комнате у  окна
И     разговаривали    между     собою
вполголоса,  полагая,  что   мать   не
слышит их.
  -  Анюта! - говорил Изидор, - думала
ли    ты    об   опасностях,   которым
подвергается     молодая      девушка,
оставаясь в Москве? Знаешь ли ты,  что
при  одной  мысли о том  холодный  пот
проступает  по мне? Как? моя  Анюта  в
руках   неприятелей!..  Я   бы   лучше
согласился...
  -  Любезный Изидор! - отвечала Анюта
с   невинною  улыбкою,  -   я   теперь
совершенно спокойна, потому что ты  со
мною.
  Изидор  страшился объявить  ей,  что
служба,  долг, честь не дозволяют  ему
оставаться  с ними; он сказал  только,
тяжело вздохнув:
  -  Могу  ли  я защитить тебя  против
целой  армии? Охотно пожертвую жизнию;
но  когда  меня  не станет  что  будет
тогда?..
  Старушка  услышала  их  разговор   и
велела подойти ближе к себе.
  -   Любезные  дети,  -  сказала  она
слабым    голосом,   -   о   чем    вы
беспокоитесь?   Я  стара,   больна   и
чувствую,  что смерть приближается  ко
мне   скорыми  шагами.  Оставьте  меня
здесь и спасайтесь... Я не могу  и  не
должна быть причиною вашего несчастия.
Поспешайте,       любезные       дети!
благословение матери вашей и последняя
молитва ее будут вам сопутствовать!..
  Изидор и Анюта упали на колени.
  -  Нет!  - вскричали они оба в  один
голос,  -  нет,  матушка,  мы  вас  не
оставим!
  Тщетно старушка их уговаривала;  они
были непреклонны.
  - Если должно нам умереть, - сказала
Анюта,   обняв  Изидора,   -то   умрем
вместе.  Не страшна смерть, когда  она
не разлучает нас с милыми!
  Изидор  оставил  мать  и  невесту  и
вышел в другую комнату. Долго ходил он
взад и вперед большими шагами. Со всех
сторон  угрожали ему неминуемые  бедст
вия,  нигде  не находил  он  спасения!
Покинуть  умирающую  мать.  отдать  на
поругание милую невесту... какой  сын,
какой  любовник решился бы на  то?  Но
бросить  свои  знамена  и  остаться  в
Москве, когда присяга, честь и русская
кровь зовут его на поле брани... какая
ужасная крайность для русского  воина!
В  исступлении отчаяния  Изидор  ломал
руки, скрежетал зубами и рвал на  себе
волосы...  Наконец любовь  и  ревность
одержали  верх  над долгом  и  честию:
Изидор решился остаться...
  Строгий  читатель!  прежде,   нежели
холодное  сердце твое станет  обвинять
Изидора, вообрази себя на его месте  -
и ты о нем пожалеешь!
  Изидор возвратился к матери.
  - Анюта! - сказал он, - я отлучусь в
свою   комнату  на  короткое  время...
Оставь  меня  одного; я  скоро  возвра
щусь.
  Решившись   оставаться   в   Москве,
Изидор   должен   быт  спрятать   свой
мундир, чтоб отдалить малейшее подозре
ние   неприятеля.  В  глубокой  печали
вошел   он   в  комнату.   Здесь   все
напоминало   ему  о  днях  счастливой,
беззаботной  молодости.  Он  вздохнул,
вспомнив,   с   какими  блистательными
надеждами  в последний раз оставил  он
родительский  дом; как  разгоралась  в
нем  кровь при мысли о славных бранях,
его  ожидавших! А теперь... куда  дева
лись      очаровательные      картины,
освещенные    восхитительною     зарею
молодости?.. Пусть и успеет он  спасти
умирающую  мать от грозящей опасности;
пусть  удастся скрыть Анюту от  алчных
взоров  необузданного  врага,  но  что
ожидает  его  в будущем?  Бесчестие  и
раскаяние!..
  Изидор  подошел к шкафу, где  лежала
прежняя  его одежда, которую незадолго
пред  тем  променял  он  на  блестящий
кирасирский   мундир.    Медленно    и
дрожащими  руками  снимал  он  с  себя
воинские доспехи.  Увы! - думал он,  -
когда  все  вооружаются  для  спасения
царя  и  отчества;  когда  все  пылают
нетерпением  смешать  кровь   свою   с
кровию  ненавистного врага...  я,  как
презрительный трус, должен  бежать  от
сражения!.. Вечное посрамление покроет
мое   имя...  постигнет  меня   смерть
постыдная,  и  никто  не  пожалеет   о
мнимом изменнике!..
  Изидор   держал   в   руках   палаш;
медленно  вынул  он острое  железо  из
стальных ножен; в последний раз  хотел
он  взглянуть  на верного  товарища...
Вдруг   ужасная  мысль,  как   молния,
опалила   его  душу!..  Он   приставил
острый    конец   меча   к   бьющемуся
сердцу...  одно мгновение -  и  Изидор
избегнет бесчестия, которого страшится
более  смерти!..  Но  он  вспомнил   о
матери, вспомнил об Анюте - и рука его
онемела- Он опять вложил палаш в ножны
и откинул его далеко от себя!
  Уложив мундир свой, шишак и кирас  в
сундук,  Изидор понес его в сад.  Там,
под   высоким   кленом,   который   за
несколько  лет пред тем был свидетелем
его  детских  забав, oн глубоко  зарыл
сундук.
  Когда  засыпал он яму и  прикрыл  ее
дерном,  то  ему  показалось,  что  он
похоронил  в  ней честь спою...  Почти
без   памяти   упал  он  на   холодную
землю...  Долго  лежал он  неподвижно;
наконец  токи  слез вырвались  из  его
очей и облегчили стесненную грудь.  Он
встал и возвратился в дом.
  Анюта  обрадовалась, увидев  его  во
фраке.
  -   Теперь   я  не  буду  ежеминутно
дрожать  за тебя, любезный  Изидор,  -
сказала  она,  обняв его  нежно--  Бог
милостив; чего нам страшиться? Ведь  и
французы такие же люди, как мы! Пойдем
к  матушке;  приезд твой возвратил  ей
силы,   и   она   рада  будет,   когда
удостоверится,  что  ты  остаешься   с
нами.
  Она  взяла Изидора за руку и подвела
к   матери.  Старушка  в  самом   деле
казалась   гораздо  бодрее   прежнего.
Увидя   детей   своих,   она   немного
приподнялась.
  -  Изидор! - сказала она, -  где  ты
так долго был?
  -   Матушка!  -  отвечала  Анюта,  -
взгляните на него... Не правда ли, что
ему  пристало это платье? Теперь-то  я
совершенно  покойна. Пускай неприятель
входит  в  Москву; храбрые воины  наши
недолго  дадут ему здесь  пожить!  Все
опять  будет по-старому,  и  мы  будем
счастливы!
  -  Храбрые  наши воины!  -  повторил
Изидор  вздыхая, - а меня не  будет  с
ними!
  Старушка    пристально    на    него
посмотрела  и как будто опомнилась  от
тяжелого  сна. - Изидор!  -  вскричала
она,  -  что  я вижу? Зачем  ты  не  в
мундире?
  - Матушка! - отвечал Изидор дрожащим
голосом,   -  я  должен  или  оставить
службу,  или покинуть вас! Жребий  мой
решен: я остаюсь с вами!
  -  Изидор!  благодарю тебя  за  твою
любовь...  Но  отечество в  опасности;
оно  тебя  призывает  -  и  голос  его
должен быть убедительнее слез матери.
  -  Матушка!  могу  ли  оставить  вас
обеих во власти неприятеля?
  -  Сын мой! я желала, чтоб ты закрыл
мои   угасающие  глаза...  Но   судьбы
господа неисповедимы! Если ему угодно,
то я готова умереть и одна.
  -   Матушка!  не  раздирайте   моего
сердца... я решился!
  -  Решился?  на  что? на  бесчестное
дело?.. Ты решился забыть долг, честь,
присягу,   данную  тобою  пред   лицом
спасителя твоего! Знаешь ли ты,  какая
участь ожидает воина, оставившего свои
знамена?
  -  Знаю,  что меня ожидает смерть...
Но  я  решился умереть с вами  или  за
вас!
  - Я не принимаю от тебя этой жертвы.
Смерть  не страшна, страшно бесчестие!
Изидор,  над нами бог! Он нас защитит!
А  если суждено тебе умереть, то  умри
за отечество.
  -    Матушка,   любезная    матушка!
пожалейте обо мне! Что будет с Анютой?
  -  И  над нею рука божия! Изидор,  я
чувствую,  что близок мой конец...  не
отравляй  последних часов моей  жизни!
Пусть   закрою  я  глаза  в   отрадном
уверении, что единственный сын мой  не
обесчестил имени отца своего!
  В  продолжение сего разговора  Анюта
стояла  как  приговоренная  к  смерти.
Румянец  щек  ее потух, и  наполненные
слезами  глаза попеременно  обращались
то  на Изидора, то на старушку. Изидор
упал на колени.
  -  Пусть будет по-вашему, матушка! -
сказал   он  тихим  голосом.   -   Иду
готовиться к отъезду!
  Анюта  громко закричала и без памяти
кинулась к нему на шею.
Сие   зрелище   привело   Изидора   в
исступление,
  -   Нет,   матушка,  -   сказал   он
решительно,  -  нет, не оставлю  Анюты
своей на поругание неприятелю... Вы не
понимаете  ужасного  чувства,  которое
раздирает мое сердце при одном  о  ней
помышлении!..
  -   Сын  мой!  ободрись,  уповай  на
молитву матери и на благость господню!
Он   нас  не  оставит.  Но  ты  должен
возвратиться в армию!
  -   Нет,  матушка!  это  свыше   сил
человеческих...
  -  Изидор! - сказала мать с глубоким
чувством, - веришь ли ты тому,  что  я
тебя люблю со всей горячностию матери,
имеющей  единственного сына -  радость
моей жизни и утешение моей старости?
  - Знаю, матушка.
  - Так исполни последнюю просьбу мою,
последнее  мое приказание: оставь  нас
под  кровом  божиим и возьми  с  собою
благословение  матери.  Но   если   ты
презришь   законы   чести,   -    если
неприятель  найдет  тебя  здесь  в  по
стыдном  бездействии,  то  сердце  мое
тебя   отвергнет...  Изменник   своему
отечеству да устрашится проклятия  уми
рающей матери!
  Старушка приклонила голову к подушке
и,  казалось,  от сильного  напряжения
лишилась  чувств.  Изидор  подошел   к
Анюте.
  - Друг мой! - сказал он едва внятным
голосом,  - ты видишь, что мне  должно
ехать!  Завтра,  прежде,  нежели  заря
осветит печальную Москву, я удалюсь от
вас...  Анюта!  не  забывай,  что   ты
моя!..
  Потом он приблизился к матери.
  -  Матушка! - произнес он,  приложив
дрожащие уста к ее руке, - матушка, не
кляните вашего сына' Я еду!..
  Старушка   не  в  силах   была   ему
отвечать,    но   слабая    рука    ее
благословила любезного сына  и  потом,
как мертвая, опустилась на одеяло.
  Бедная  Анюта не говорила ни  слова.
Она   не   понимала   опасности,    ее
ожидающей;  но сердце се  цепенело  от
страха при мысли о том, что Изидор  ее
оставит- и в какое время!.. Она горько
заплакала, когда он возвратился к  ним
- в кирасирском мундире. Настал вечер,
и  Изидор простился с матерью, которая
от  слабости едва могла открыть глаза,
когда  он  поцеловал  ее  руку.  Потом
обратился  он к Анюте и  прижал  ее  к
сердцу.
  -  Прости,  мой  друг!  прости,  моя
Анюта! Да сохранит вас бог!
  Анюта  крепко обняла милого друга  и
долго не пускала его из своих объятий.
  - Мы еще увидимся, Изидор! - сказала
она наконец, - мы еще раз простимся!
  Изидор удалился в свою комнату,  Ему
не  приходило даже на мысль  отдыхать;
самые   ужасные  картины  мучили   его
воображение и терзали его сердце.  Ему
представлялось, как неприятели входили
в  город и рассыпались по всем улицам,
по    всем   домам.   Пьяные   солдаты
врывались  и  в его хижину;  мать  его
тогда  уже  скончалась:  бесчеловечные
ругались  над мертвым телом.  Один  из
них  сильным ударом сабли  отделил  ее
голову  от охладевшего трупа... Голова
покатилась под стол, и седые волосы ее
разостлались по окровавленному полу...
Громкий  смех раздавался в его ушах!..
Из  другой комнаты притащили  плачущую
Анюту... Алчные взоры хищников бродили
по  юным  прелестям русской красавицы.
Один  из  них  обнял ее  дымящеюся  от
крови  рукою... Изидор ударил  себя  в
грудь и подошел к открытому окну, чтоб
рассеять мрачные мысли.
  Ночь была прекрасная. Миллионы звезд
ярким   светом  отделялись  от  темной
лазури  неба. Все было тихо; ничего  в
природе    не   предвещало   бедствий,
угрожавших  древней  столице  русского
царства.  Изидор пошел в  сад;  медлен
ными    шагами   приблизился   он    к
ветвистому клену.  Увы! - подумал  он,
-  когда опять приду я под тень  твою,
какие  чувства  тогда наполнять  будут
мою душу? И где тогда будет Анюта?.. 
  Он  услышал  за собою  тихий  шорох,
оглянулся  - и Анюта бросилась  в  его
объятия.
  -  Матушка  почивает, - сказала  она
ему.  - Любезный Изидор, я останусь  с
тобою;  ты, верно, не будешь спать,  и
мои глаза также не смыкаются!
  Они   сели   под  клен  на  дерновую
скамью.   Анюта  близко  прижалась   к
Изидору;    прелестная    голова    ее
покоилась  на  его  плече.  Взоры   их
искали   друг  друга.  Сердце  Изидора
сильно  трепетало; пламень протекал  в
его  жилах;  уста  их  соединились   в
жаркий  и  продолжительный  поцелуи...
Они  забыли предстоящую им разлуку,  -
забыли  Москву  в руках неприятеля,  -
забыли все... кроме своей любви.
  На  другой день, когда утренняя заря
начала  разгонять мрак ночи, Изидор  и
Анюта встали с дерновой скамьи. Первые
лучи восходящего солнца осветили живой
румянец  стыдливости на  щеках  Анюты.
Слезы  заблистали  на  прекрасных   ее
голубых глазах.
  -  Изидор!  и  ты  меня  оставишь...
теперь?
  -  Анюта! мой милый друг, моя жизнь!
час  разлуки приближается; ты  знаешь,
что я должен ехать!
  -  Ах,  Изидор! что со мною будет?..
Но  нет,  я  не стану тебя удерживать.
Поезжай  с богом; я готова на  все!  И
будь  спокоен,  мой  Изидор!  я  лучше
умру...
  Изидор оседлал феникса. Бодрый  конь
забыл уже вчерашнюю усталость; он грыз
удила  и  бил копытом в землю.  Изидор
привязал  его  к  забору  и  пошел   к
матери.  Старушка казалась погруженною
в  сладкий  сон; ее дыхание едва  было
приметно. Он тихонько приложился к  ее
руке.
  -  Если  она проснется, - сказал  он
Анюте,   -   попроси  ее,   чтоб   она
благословила своего сына!  Они  вместе
сошли с крыльца.
  -  Теперь  прости, моя Анюта,  может
быть навеки!.. Прости же... на жизнь и
на смерть моя!
  -   Будь  спокоен,  мой  Изидор!   -
отвечала  она. - Я буду  помнить  свои
долг;  ты увидишь меня достойною себя,
или - совсем меня не увидишь!
  Они  еще  раз  обнялись;  слезы   их
смешались...  Наконец Изидор  насильно
вырвался  из  ее  объятий  и  сел   на
нетерпеливого коня.
  - Будь покоен, мой Изидор! - еще раз
повторила Анюта. Он взглянул на нее  в
последний  раз:  в  правой   ее   руке
блистал  обнаженный кинжал;  солнечные
лучи играли на гладком железе.
  - Вот мой защитник, - сказала Анюта.
Изидор   печально   отвернул   голову,
ударил   шпорами  Феникса   и   вскоре
скрылся  из  глаз своей  Анюты.  Долго
стояла  она на том месте,  где  он  ее
оставил.  Наконец  она  опомнилась   и
возвратилась к матери.
  В  первый  раз  после шести  недель,
показавшихся  верному русскому  народу
шестью    веками,   зазвучали    опять
колокола     на     высоких     башнях
величественного   Кремля.   Вздрогнули
сердца немногих жителей, оставшихся  в
Москве  во  время нашествия французов;
но,  не зная, чему приписать давно  не
слышанный звук, они не смели еще выйти
из  домов своих. Наконец гром пушек  и
ружейные  выстрелы достигли их  слуха.
Волнуемые    страхом    и    надеждою,
отважились они показаться за ворота  и
восхищенный  взор их встретил  храбрых
донцов,  скачущих по улицам разоренной
столицы!..  Какое  радостное   чувство
объяло  их при виде своих избавителей!
Но мужественные русские воины не могли
в  полной мере разделять с ними  этого
чувства...    Сердце   их   обливалось
кровию,  крупные  слезы  катились   по
смуглым    их   ланитам    при    виде
престольного  града.   Это  ли  Москва
белокаменная! - думали они, и взоры их
тщетно  искали знакомых  мест  посреди
дымящихся   развалин!  Груды   кирпича
возвышались на месте огромных каменных
палат;   веселые   деревянные   домики
превратились в кучи пепла и  углей,  и
большие  пространства  внутри   города
являлись ужасными пустынями.
  Вдоль   по  Новой  Басманной  скакал
молодой       кирасирский      офицер,
сопровождаемый  несколькими  казаками.
Вороной  конь его несся во  всю  прыть
прямо   к  Ехалову  мосту.  На   груди
офицера  блистал  георгиевский  крест;
рука его, еще не исцеленная от тяжелой
раны,  была перевязана. Он не  обращал
никакого внимания на развалины Москвы,
на  разбросанные  по  улицам  трупы...
взоры его стремились прямо вперед.  На
бледном   лице   его   написаны   были
глубокая  печаль и сильное  нетерпение
достигнуть   желаемого  места.   Таким
образом промчался он чрез Ехалов  мост
и   направил  путь  к  Красному  селу.
Подъехав  к  церкви Тихвинской  божией
матери,  он  остановился, и изумленный
взор его блуждал по всем сторонам.  Он
соскочил  с лошади и пристальнее  стал
всматриваться  в  место,  на   котором
находился.   Здесь,  -  думал  он,   -
приходская  наша церковь;  тут  -  они
жили!.. 
  Тщетно, бедный Изидор! тщетно будешь
ты искать родительского дома! Свирепое
пламя давно пожрало мирную хижину, где
проводил  ты счастливые дни юности,  и
осенние  ветры успели уже  развеять  и
пепел  ее!..  Изидор долго  стоял  как
вкопанный на одном месте. Вдруг громко
вскрикнул  он  и бросился  к  высокому
дереву,  простиравшему к нему  длинные
обгорелые   ветви.  Он   узнал   клен,
осенявший  последнее  свидание  его  с
Анютою,  и  без чувств упал на  землю.
Бывшие  с  ним  казаки подняли  его  и
отнесли  в  дом, уцелевший  от  общего
пожара.
  Там   пролежал  он  целый   день   в
беспамятстве. Когда наступила ночь, он
встал  и,  не сказав никому ни  слова,
вышел  из  дому  и  поспешными  шагами
пошел к своему саду. Один из товарищей
его  последовал за ним, Изидор подошел
к  клену. В это время выглянула  из-за
тучи  луна,  и  при бледном  свете  ее
видно   было,  что  он  с   изумлением
отскочил назад, как будто встретил что-
то   неожиданное!   Потом   он   опять
приблизился к дереву.
  -  Это ты, Анюта? - сказал он томным
и  вместе радостным голосом. -  Отчего
платье   твое  облито  кровью?..   Где
кинжал?
  Ветер  ударил в сухие ветви высокого
клена  - и в шорохе ветвей, и в свисте
ветра   товарищу  Изидора   послышался
голос,  отвечающий:  В моем сердце!.. 
Изидор глубоко вздохнул.
  -  Сядь  подле меня, Анюта! - сказал
он, опускаясь на дерновую скамью. -  Я
рад, что тебя вижу...
  Луна  скрылась  за облаками,  ночная
темнота опять разостлалась по воздуху,
и  с  нею водворилась глубокая тишина.
Молодой  офицер  закутался  в  плащ  и
решился  пробыть всю ночь при Изидоре,
чтобы  в случае нужды подать ему  руку
помощи;  но  Изидор  был  спокоен   до
самого рассвета. Тут встал он с скамьи
и  пошел с товарищем в дом, не отвечая
ни слова на все его вопросы.
  Таким  образом провел  он  несколько
диен.    Пока   солнце   светило    на
горизонте, он спокойно оставался дома,
не   говорил  ни  с  кем,  по   иногда
улыбался, когда товарищи его ласкали и
изъявляли  участие в судьбе его...  Но
как    скоро   наставала   ночь,    то
невозможно  было  удержать   сто;   он
спешил   к  любезному  своему   клену.
Товарищи, любившие храброго и  доброго
Изидора,  попеременно стерегли  его  и
всякий  раз слышали, что он  с  кем-то
разговаривает. Иногда рылся  он  между
сгоревшими бревнами - остававшимися па
том  месте, где прежде стоял дом  -  и
как  будто чего-то искал. Однажды (это
было в четвертый день после вступления
россиян  в  Москву)  товарищ  его,  по
обыкновению,   подошел   к   нему   на
рассвете,  чтоб проводить  его  домой.
Изидор  неподвижно сидел под кленом...
Глаза  его еще были открыты,  но  душа
уже   оставила  бренное  свое  жилище.
Окостеневшая    рука    его    держала
заржавленный кинжал... Перед ним лежал
полуистлевший человеческий череп..,
  
  -  Признаюсь  откровенно,  -  сказал
Двойник,  когда я перестал  читать,  -
что  мне не очень нравится конец вашей
повести. Для меня невероятным  кажется
свиданье  Изидора  с  тенью  Анюты,  о
котором  вы  намекаете. Неужели  вы  в
самом деле думаете, что это возможно?
  -  Я  думаю,  -  отвечал  я,  -  что
невозможного  в  таком явлении  ничего
нет.  Этого рода предметы так для нас.
отвлеченны,   так   далеко   превышают
человеческое понятие, что  безрассудно
было   бы  отвергать  их  возможность.
Правда,  что доказать возможность  эту
не менее трудно; но я столько читал  и
слышал  рассказов о людях,  являвшихся
после   смерти,  что  в  мнении   моем
некоторые  из  них  по  крайней   мере
заслуживают вероятие. Один лейпцигский
врач,  например, который и теперь  еще
жив,    написал   целую   книгу    под
заглавием:   Явление жены  моей  после
смерти .   Сколько  припомнить   могу,
явления эти начались тем, что,  спустя
несколько  дней  по  смерти  докторши,
страстно  любимой  мужем,  гитара  ее,
висевшая  на стене, сама собою  начала
издавать  звуки,  а  потом   и   целые
аккорды.  Когда  доктор  приучился   к
этому  необыкновенному явлению,  то  в
один   вечер   ему  послышался   голос
покойницы...  Сначала она  произносила
только   по  нескольку  слов;   спустя
немного    времени   стала    с    ним
разговаривать, а кончилось тем, что  и
сама  показалась. Несмотря, однако  ж,
на  любовь его к покойнице, первое  ее
появление   до   чрезвычайности    его
испугало. Наконец он к тому привык:  с
нетерпением    ожидал   ее    прихода,
разговаривал  с нею часто  и  долго  и
советовался  во  всех  делах  -  одним
словом,   она   по-прежнему   осталась
верным  ему  другом и сохранила  после
смерти   все  те  приятные   качества,
которые украшали ее при жизни,  с  тою
только  разницею, что не так уже  была
капризна.  Доктор  сообщил  о  счастии
своем   нескольким  друзьям,   которые
рассказали о том своим знакомым, -  и,
таким образом, свидания его с покойною
женою сделались известны всему городу.
Многие   смеялись   над   ним,    иные
сожалели,  считая его  помешанным,  По
когда     доктор    решился     громко
утверждать, что это точно справедливо,
и  когда наконец напечатал книгу,  где
подробно  описал явления  жены  своей,
тогда   нашлись  люди,   которые   ему
поверили.   И  в  самом  деле,   какую
причину мог иметь человек, известный и
ученый,   обманывать  целый   свет   и
подвергать  себя насмешкам неверующие,
если   бы  действительно  он  не  имел
свиданий с покойницею?
 -  Ах,  почтенный Антоний!  -  сказал
Двойник,   -  я  не  буду  спорить   о
возможности    таких   явлений,    но,
впрочем,  как неудачно выбран  пример,
сами предлагаемый!
 -  Почему  неудачно? Я сам читал  эту
книгу;    она   находится    в    моей
библиотеке,   и,  если  прикажете,   я
тотчас нам ее принесу.
 -  Верю,  верю, любезный друг?  книга
эта   и  мне  известна;  я  даже  могу
рассказать  вам,  чем кончилось  самое
происшествие, а именно: доктор ваш лет
пятнадцать сряду утверждал,  что  жена
ему  является,  и  многие  в  том   не
сомневались, - как вдруг  совесть  его
стала мучить, и он признался, что  все
рассказы его и книга, им напечатанная,
не что иное, как одна выдумка.
 -    Неужели?   -   вскричал   я    с
удивлением.
 -  Точно так. Доктор и теперь живет в
Лейпциге, но лишился уважения  публики
и,   верно,  жалеет  о  прежних  своих
рассказах.
 -   Помилуйте!  какую  же  он  в  том
находил пользу?
 -  Для меня довольно понятно, как  он
был  до  того доведен. Сначала,  может
быть,  для  шутки или чтоб  чем-нибудь
отличиться,   рассказывал   он    свои
чудесные  приключения. Чем  менее  ему
верили,  тем  более он утверждал,  что
говорит   правду;  наконец,  чтоб   не
прослыть    лжецом,    решился    даже
напечатать  о том книгу, полагая,  что
тогда     никто    в    справедливости
сомневаться не станет.
 -  Поэтому  если б доктор не  вздумал
чрез  несколько лет раскаяться в своей
лжи,  то  многие остались бы в твердом
уверении,  что  докторша действительно
являлась ему после смерти?
 -  Без сомнения. Я уверен, что многие
чудесные   происшествия   этого   рода
оканчивались бы таким же вздором, если
б    выдумавший   оные   был   столько
совестен, как ваш доктор.
 -  Согласитесь однако, что  случается
много  таких происшествий,  в  которых
сомневаться никак нельзя.  Мне  пришел
теперь  на  мысль  анекдот,  и  я  вам
перескажу   его.   В   одной   знатной
шведской  фамилии  хранится  перстень,
который  я  сам видел у графа  Ст  **,
бывшего  в  конце прошедшего  столетия
посланником  в  Париже.  Это   большой
изумруд, изображающий голову Юпитера и
принадлежащий,   без    сомнения,    к
величайшим редкостям, дошедшим до  нас
от  римлян. Граф рассказывал  мне  сле
дующее   странное   происшествие,    в
котором     перстень    этот     играл
значительную роль,
 Мать    графа   имела   поместье    в
окрестностях  Вены  и  часто  посещала
столицу, где много у ней было знакомых
и  родных. Однажды приехала  она  туда
поздно ввечеру и - не помню, по  какой
причине - не остановилась в занимаемом
ею обыкновенно доме, а расположилась в
одном   известном  трактире.   Графиня
очень   устала  от  дороги  и  потому,
замкнув   дверь,  легла  спать.   Лишь
только    она   уснула,   как    вдруг
пробуждена  была страшным  шумом,  как
будто происходившим под полом. Она при
поднялась и постели и сквозь  кисейную
занавеску, при свете ночника, увидела,
что  какой-то  предмет, которого  ясно
разглядеть не могла, медленно  выходит
из-под  полу! Предмет этот  поднимался
выше, выше - и потом начал подходить к
кровати...   Не   успела    она    еще
придумать, что ей делать, как занавесь
вдруг   раздернулась-  и  пред   глаза
графики   предстала  женщина  высокого
роста, бледная как смерть и закутанная
в  белой  окровавленной простыне!..  В
первую    минуту    она    чрезвычайно
испугалась.  Собравшись,   однако,   с
духом,  подумала, что  ей  пригрезился
страшный   сои.  Она  протирала   себе
глаза,  но  тщетно: привидение  стояло
пред   нею  неподвижно!  Графиня  была
женщина твердого духа и чистой совести
и потому, перекрестясь, спросила:
  -  Чего  ты  от меня требуешь?  Если
могу  тебе быть полезною, говори; если
же нет, исчезни и оставь меня в покое!
  -  Обещайся исполнить мою просьбу, -
отвечало  привидение громко и  внятно,
хотя губы его не шевелились.
  -  Обещаюсь,  - сказала  графиня,  -
если  просьба твоя не заключает в себе
ничего,  противного  святой   вере   и
законам.
  -  Так выслушай меня. В жизни я была
законная  жена  трактирщика,   хозяина
этого дома. Изверг возненавидел меня и
решился  убить. Сегодня  ровно  минуло
три года, как, зазвав меня в эту самую
комнату  в глубокую полночь, он  запер
дверь и из-под кровати вытащил большой
топор,  заранее  им  приготовленный...
Сначала  я думала, что он меня  только
стращает,  и  со слезами упала  к  его
ногам. Но он безжалостно разрубил  мне
голову...  Потом завернул тело  мое  в
простыню и зарыл под полом. На  другой
день он объявил, что не знает, куда  я
делась;  плакал, сулил большие  деньги
тому,   кто  меня  отыщет,  и,   таким
образом  обманув  всех,  остался  нена
казанным. Никто не подозревает  его  в
убийстве,  а  кости  мои  до  сих  пор
остаются непохороненными!
  -   Требую   от  тебя,  -  продолжал
мертвец,  бросив  грозный  взгляд   на
графиню,  внимавшую ему  с  ужасом,  -
требую, чтобы завтра же ты съездила  к
министру и настояла, чтобы отрыли  мои
кости и предали их земле.
  -  Охотно  исполню твое  желание,  -
отвечала  графиня. -  Но  скажи  сама,
можно  ли  это сделать? Чем  докажу  я
справедливость жалобы моей  на  твоего
мужа?    Положим   даже,   что    меня
послушают, и вследствие того здесь под
полом       действительно       найдут
человеческие  кости,  твой  муж  тогда
скажет,  что  он не знает,  по  какому
случаю они тут очутились.
  -  Объяви,  что я сама  тебе  о  том
рассказала, - продолжало привидение.
  -  Хорошо; но кто мне поверит, и  не
сочтут ли слов моих бредом?
 Мертвец призадумался.
  -   Твоя  правда,  -  сказал  он  по
некотором молчании.-- Я тебя,  однако,
научу, что сделать должно, чтобы  тебе
поверили.  Изумрудный  перстень   твой
известен всем здесь в городе;  министр
сам  видел  его  несколько  дней  тому
назад.  Кинь  его ко мне в  голову,  и
завтра,   когда   отроют   кости,   он
находится будет в моем черепе.
  При  сих  словах  мертвец  стал   на
колени,  сбросил  с  себя  простыню  и
положил раздвоенную голову на постель.
Графиня      вздрогнула...     однако,
перекрестившись,   снова   ободрилась,
сняла с пальца перстень, бросила его в
раздвоенную голову мертвеца и слышала,
как он зазвенел, ударясь об кость...
  - Благодарствую, - сказало, вставая,
привидение и исчезло сквозь пол.
  Графиня, проснувшись на другое утро,
все происшествие это сочла за странную
грезу. Увидев, однако, что перстня нет
на  руке,  она так живо вспомнила  все
подробности страшного видения, что  не
могла   сомневаться  в  справедливости
оного.  Немедленно поехала она к  мини
стру,  объяснила все дело и  настояла,
чтоб  подняли  пол в той комнате,  где
она  исчезала.  Действительно  найдены
были  там человеческие кости и остатки
полуистлевшей  простыни,  на   которой
видны еще были следы запекшейся крови.
Трактирщик  нагло уверял, что  ему  не
известно,  чьи  это  кости.  Но  когда
графиня,    по    обещанию,    данному
мертвецу,  обвинила  его  в  убийстве,
рассказав   в   подробности   все   ею
виденное,   и   когда  в  разрубленном
черепе  нашли изумрудный перстень,  то
он  побледнел,  упал  к  ее  ногам   и
признался в своем преступлении.  Кости
в   тот  же  день  были  погребены  па
кладбище,  а  трактирщик вскоре  потом
получил должное наказание.
  
  -   Анекдот,  вами  рассказанный,  -
возразил     Двойник,    -    довольно
занимателен,  и  меня немного  подирал
мороз по коже, когда описывали вы, как
мертвец   раздвоенную   голову    свою
подносил   графине  и   как   перстень
зазвенел,  ударясь о  пустой  череп...
Удивляюсь мужеству графини, ибо редкий
мужчина  мог  бы  сохранить  при  этом
хладнокровие; но позвольте  предложить
вам  маленькое сомнение.  Анекдот  ваш
имеет  большое сходство с  повестью  о
двух   друзьях,   о  которых   говорит
Цицерон; помните ли вы ее?
  - Не совсем, - отвечал я.
  - И я не очень помню подробностей, -
продолжал Двойник, - но вот,  кажется,
как    дело    происходило:    Цицерон
рассказывает,   что    двое    аркадян
путешествовали  вместе  и,  прибыв   в
Мегару,  остановились в разных  домах.
Ночью  один из них увидел во сне,  что
товарищ его убедительно просит  прийти
к  нему  на помощь, потому что  хозяин
трактира,  в  котором он  остановился,
намерен  его  зарезать.  Видевший  сон
пробудился;  но,  считая  явление  это
обыкновенным сном, не встал с  постели
и  вскоре  опять заснул.  Товарищ  его
снова  ему является, заклиная  его  со
слезами как можно поспешить к нему.
  -  Хозяин уже приближается ко мне  с
большим  ножом, - говорил  он  ему.  -
Если ты не поспеешь, то будет поздно!
  Путешественник вторично просыпается,
но  никак  не может решиться  поверить
сну и опять засыпает. Наконец друг его
является  ему в третий раз и  упрекает
его в медленности.
  -  Теперь уже поздно, -  говорит он.
-  Я зарезан и зарыт в таком-то месте.
Постарайся  по  крайней  мере,   чтобы
убийца  мои не остался ненаказанным  и
чтобы  над  телом моим совершены  были
должные обряды.
  Путешественник на другой  день  идет
отыскивать   друга   своего,   находит
убитого  в  означенном  месте  и  изоб
личает трактирщика в убийстве.
  Не  согласитесь ли вы со  мною,  что
есть  некоторое сходство  между  этими
двумя историями? - продолжал Двойник -
Что  до меня касается, то мне кажется,
что  происшествие с графинею Ст **  не
что  иное,  как  подражание  Цицерону,
раскрашенное,     преувеличенное     и
приноровленное к новейшему вкусу.
  - В вашей воле верить или не верить,
- отвечал я. - Справок забирать теперь
невозможно,   ибо  ни   Цицерона,   ни
графини  нет  на  свете;  но  я   могу
представить   вам   другой    анекдот,
который,  кажется,  менее  подвергнуть
можно сомнению. К известной английской
фамилии  Турбот,  незадолго  еще  пред
сим, принадлежал один молодой человек,
который   имел  друга,   любимого   им
страстно.    Оба   они   вели    жизнь
развратную, ничему не верили  и  часто
шутили над смертию, полагая в безумном
своем  кощунстве, что человек не имеет
бессмертной   души,   и    что    одни
слабоумные  могут  страшиться  будущей
жизни!  Однажды, сидя за полною  чашею
пунша,  они  опять начали разговор  об
этом  предмете и, воспаленные спиртовы
ми  парами, дали друг другу  клятву  в
том, что первый из них, который умрет,
непременно   явится   другому,   буде,
против     чаяния,    после     смерти
удостоверится,    что     душа     его
бессмертна.    Мысль    эта    столько
показалась им забавною, что  они  шутя
написали   собственною  кровию   своею
клятву, каждый на особом листе;  потом
разменялись листами и условились,  что
как скоро оставшийся в живых возьмет в
руки  полученное им от умершего  друга
обязательство,   то   сей    последний
непременно должен ему явиться.
  Чрез  несколько лет после того  друг
Турбота умер. Турбот сожалел о кончине
его,  .но  совсем забыл  о  клятвенном
обещании. Прошли еще несколько лет,  -
как я один день Турбот пошел к себе  в
библиотеку,  чтоб  отыскать  книгу,  в
которой имел нужду. Он отворил шкаф  и
нечаянно  положил руку  па  исписанный
кровию  друга  его лист,  остававшийся
столь  долгое время в забвении.  Вдруг
слышит   он  голос,  зовущий  его   по
имени...   Он   оглянулся   и   увидел
покойника,   стоящего  за   ним!   Тут
вспомнил   он  о  взаимной  клятве   и
содрогнулся... Друг сказал ему:
  -  Турбот!  доколе не  протекло  еще
время    невозвратно,    -    покайся,
исправься! Я познал, что душа бессмерт
на;  познал, что есть возмездие  делам
нашим в той жизни:
тяжки  настоящие мои страдания,  но  я
заслужил  их. Покайся, Турбот!  доколе
время  не протекло невозвратно...  Вот
что   оставляю  тебе  в  знак  прежней
дружбы и в память нашего свидания!
  Сказав слова спи, он положил руку на
дубовый  стол, стоявший  пред  ним,  и
исчез.  Турбот подошел  к  столу  и  с
ужасом  увидел,  что  толстая  дубовая
доска прогорела насквозь!., Следы пяти
пальцев  несчастного  друга  его  ясно
были  видны. Турбот после сего явления
совершенно   переменил   образ   жизни
своей,   обратился  к  вере   и   чрез
несколько    времени    скончался    с
чувствованиями  и надеждами  истинного
христианина. Стол и доныне хранится  в
его семействе.
  -   Рассказанное  вами  происшествие
весьма    нравоучительно,   -   сказал
Двойник,  - и я очень далек  от  того,
чтоб    отвергать   его   возможность.
Милосердый создатель наш, с  нежностию
отца   пекущийся  о  человеке,  бесчис
ленными и различными путями ведет  его
ко   благу.   Я  твердо  уверен,   что
допускаются им иногда таковые  явления
для    предостережения   заблужденных.
Однако  я  убежден и  в  том,  что  из
тысячи        таковых       анекдотов,
рассказываемых  и  печатаемых,   может
быть    найдется   не   более   одного
справедливого. Заметьте, что почти все
они    один    на    другой    похожи;
происшествие    с    Турботом    имеет
разительное  сходство  с  явлением,  о
котором    повествует    Штиллинг    в
сочинении своем  Феерия духов . И  там
является    мертвец,    увещевает    и
предостерегает знакомых,  и,  наконец,
взяв   в  руку  книгу,  прожигает   ее
пальцами насквозь.
  -  Скажите мне, пожалуйте, какого вы
мнения   об   этой   феерии   духов ?-
спросил я у Двойника. - Я давно о  ней
слышал,  но  до  сего времени  она  не
попадалась мне в руки.
  - Штиллинг, - отвечал Двойник, - был
человек, достойный уважения по  добрым
качествам   и  пламенной  ревности   к
распространению       полезных       и
назидательных  .истин.  В   сочинениях
его,  кои все стремятся к одной  цели,
вы найдете весьма много хорошего: но и
он,  как  и многие другие, не во  всем
соблюдал  меру;  и  потому-то  иногда,
особливо  в   Феории  духов ,   вместо
страха,  который думает  произвесть  в
читателях,  возбуждает  совсем  другое
чувство... Он рассказывает,  например,
что  в  известном учебном заведении  в
Брауншсейге, называемом Саrolinum,  за
несколько  лет  пред  сим  умер   один
профессор.   Спустя  немного   времени
после  смерти  его  некоторые  ученики
заметили,     что    он    по-прежнему
прохаживается по спальным их  комнатам
в   колпаке  и  халате.  Они  об  этом
донесли начальникам, из которых  один,
тоже  профессор, никак нe  хотел  тому
верить.  Однажды  он вошел  в  спальню
учеников  и,  в гордом неверии  своем,
отважился  громко  просить  покойника,
чтобы  он  и ему явился. Не  успел  он
договорить      приглашения,       как
действительно   предстал   пред   него
умерший,  с строгим видом и грозя  ему
пальцем!.. Вы можете себе представить,
как   испугался   наш  профессор!   но
послушайте  далее- Ночью вдруг  кто-то
будит профессора; он открывает глаза и
видит  пред  собою умершего!  Покойник
смотрит  на него пристально и сердито.
Наконец  профессор решается  спросить,
чего он хочет? Покойник не отвечает ни
слова, но делает движение губами,  как
будто курит трубку. Другого ответа  он
добиться  никак  не мог.  В  следующую
ночь то же явление, те же вопросы и то
же    непонятное   движение    губами.
Профессор  в  отчаянии  напрягает   ум
свой,    и    наконец   ему   приходит
счастливая мысль спросить у покойника:
не  за  тем ли он является, что, может
быть,  его беспокоят долги, при  жизни
им  не  заплаченные? Покойник  головою
делает  утвердительный  знак,  но  про
должает шевелить губами.
 -   Не  забыл  ли  ты  заплатить   за
курительный табак?, Покойник повторяет
тот же знак. На другой день забирается
справка, и действительно находят,  что
усопший  остался должным одному  купцу
два  талера  и  несколько  грошей   за
курительный табак. Кто опишет  радость
нашего   профессора,  коему  наскучили
ночные  явления!  Он опешит  заплатить
два  талера и ввечеру ложится спать  в
сладкой  надежде,  что  уже  ничто  не
потревожит его. Но не тут-то  было!  В
полночь   опять  является  неугомонный
покойник,  но так, что его  не  весьма
ясно  различить можно. Привидение сне,
казалось, не так уже было плотно,  как
в  прежние разы, и в некоторых  местах
было  даже  прозрачно. Оно  продолжает
делать  знаки и движения, так,  однако
же,  не  ясно,  что  бедный  профессор
никак   разобрать  их  не  может.   Он
догадывается, что это должны быть  еще
какие-нибудь долги; но какие?  вот  до
чего   добиться  трудно.   По   долгом
старании    ему    наконец     удается
разобрать,  что знаки покойника  имеют
сходство  с  движением, какое  делают,
показывая  на стене китайские  тени  и
продергивая    разрисованные    стекла
сквозь  волшебный  фонарь.  Он   опять
забирает   справку   и   узнает.   что
покойник,   за  несколько  дней   пред
кончиною,  взял у одного приятеля  два
такого  рода стекла, которых,  однако,
не  успел  возвратить ему  при  жизни.
Профессор  отыскал  стекла,  отдал  их
настоящему  хозяину, и с того  времени
привидение  перестало  являться...  Но
чему вы смеетесь, почтенный Антоний?
  -  Я воображаю себе, - отвечал я,  -
какая  бы в России сделалась суматоха,
если б у нас вошло в моду, чтобы люди,
не  заплатившие долгов своих, являлись
после смерти и делали знаки!
  -   Надобно  надеяться,  что   этого
никогда нe будет, - сказал Двойник.  -
Но  обратимся опять к Штиллингу. В той
же  Феерии духов  вы найдете следующее
рассуждение,  довольно  любопытное   и
оригинальное.  Упоминая о  привидении,
которое  будто бы в некоторых  знатней
ших  германских домах является  всегда
перед   кончиною  одного   из   членов
фамилии  и  которое в  целой  Германии
известно под именем Белой женщины (die
weipe  Frau), Штиллинг входит в ученые
исследования, кто такая была при жизни
эта Белая женщина? Ему достоверным  ка
жется,  что Белая женщина - не графиня
Орламинде,  как обыкновенно  полагают,
но   баронесса  фон  Лихтенштейн,   из
древней   и  знаменитой  фамилии   фон
Розенберг,    жившая    в     половине
пятнадцатого    столетия.    Рассказав
множество анекдотов об известном  этом
привидении,  которое, по  словам  его,
является  во  многих  замках  Богемии,
также  в Берлине, Бадене и Дармштадте,
он  упоминает о том, что покойница при
жизни  была католического исповедания,
и,  наконец, заключает таким  образом:
 Вероятно, Белая женщина после  смерти
переменила закон свой; иначе она бы не
показывала такого благорасположения  к
лютеранским     фамилиям .      Вообще
Штиллинг,  кажется,  не  очень  жалует
католиков.   В   той   же   книге   он
повествует  о  привидении,  которое  и
поныне беспокоит жителей одного  дома.
Они  часто  слышат, как оно  ходит  по
чердаку,  вздыхая и кряхтя, как  будто
на плечах у него тяжелая ноша, которую
оно  сбрасывает иногда с таким  шумом,
что  полы в доме трещат и окна дрожат.
Два    раза   некоторым   из   жителей
удавалось  подсмотреть это привидение,
и   тогда  оно  показывалось  в   виде
старого капуцина с большою бородою и в
довольно замаранном колпаке.
  Однажды   в   доме  этом   скончался
набожный  и  добродетельный  ткач,   и
заметили,  что в это время  привидение
шумело  более обыкновенного.  Штиллииг
увеличившийся этот шум объясняет  так:
дух    был   монах.   Известно,    что
католические   монахи  уверены,   что,
кроме  их веры, нет спасения; и потому
духу  чрезвычайно  было  досадно,  что
несмотря на то лютеранин в глазах  его
переселился в вечное блаженство, между
тем  как он, будучи католиком, все еще
не избавился от страданий!
  Но  всего  страннее  показалось  мне
следующее рассуждение: один из жителей
того   же   дома,  честный  и   добрый
подмастерье,   очень   желал    видеть
капуцина.  Однажды  услышав,  что  дух
идет  по  лестнице на  чердак,  он  ти
хонько  пошел  за ним и вдруг  отворил
дверь,  обратясь лицом к  тому  месту,
где происходил шум. К сожалению, он не
успел его увидеть, а только показалось
ему,  что какая-то серая тень скрылась
в    хворосте,   лежавшем   в    углу.
Подмастерье бросился туда, долго рылся
в  хворосте, однако ничего  не  нашел.
Автор,       выхваляя       отважность
подмастерья, говорит, что  он,  будучи
набожным  человеком, конечно  не  имел
причины  опасаться  капуцина;  но  что
между тем поступил весьма неосторожно,
роясь в хворосте голыми руками, потому
что испарения духа могли бы произвесть
очень  опасные  нарывы  и  болячки  на
руках...
  -  Полно!  -  вскричал я,  -  полно,
господин  Двойник!  мне  кажется,   вы
шутите! Возможно ли, чтоб это было  на
печатано в  Феерии духов ?
  - Прочитайте самую книгу, - возразил
Двойник,  - и вы между многими  весьма
назидательными  истинами   найдете   и
рассказанное    мною   о    задолжалом
профессоре,  о  Белой  женщине  и   об
отважном подмастерье. Но как бы то  ни
было,  обратимся к какому-нибудь иному
предмету.   Если  бы   кто   подслушал
сегодняшний  разговор наш,  то,  верно
бы,  подумал,  что мы ни  о  чем  ином
говорить не умеем.
  -  И  у меня, - сказал я, - от  всех
привидений,   явлений   и   мертвецов,
которых сегодня ввечеру мы выводили на
сцену,  голова закружилась. Я полагаю,
почтенный Двойник, причиною этому  то,
что  вы,  с  позволения  вашего,  сами
принадлежите  к  числу  привидений;  и
потому  разговор  с  вами  неприметным
образом,  по  какому-то магнетическому
влиянию,  клонится к  предметам  отвле
ченным.   Я  неоднократно  замечал   в
течение   жизни   своей   силу   этого
магнетического влияния, которое иногда
берет над нами верх против нашей воли.
Так  например, я знаю одного человека,
в  общем  мнении слывущего  не  совсем
глупым, но который между тем ничем  не
заменяемою  пустотою  своею   приобрел
такую  неограниченную власть над всеми
знакомыми,  что никто не  в  состоянии
говорить с ним об ином чем, кроме  как
о  пустяках.  Сколько раз покушался  я
начать  с  ним  разговор о  предметах,
хотя  немного  серьезных!  Он  молчит,
пучит глаза, смотрит на вас пристально
и наконец до того доведет вас глупым и
ничего  не  говорящим взглядом  своим,
что   вы  против  воли  от  серьезного
предмета  перейдете к такому,  который
ему   под  силу,  то  есть  к   самому
пустому.
  -   Весьма  справедливо,  -  отвечал
Двойник,  -  сделанное вами  замечание
относительно  магнетического   влияния
посторонних  лиц;  однако   еще   чаще
встречаем   мы   людей,   которых   не
постороннее   влияние,   но   какая-то
внутренняя  сила принуждает  говорить,
кстати и не кстати, об одном и том  же
предмете. Возьмите в пример Клита, нам
обоим   довольно  коротко   знакомого.
Начните с ним разговор о чем хотите...
Будьте   уверены,  что  он  непременно
сведет его на любимый свой предмет, то
есть  на  самого себя. Ему  говорят  о
Наполеоне.
  -  И  я  умру  подобною  смертию,  -
отвечает  он, - кто так, как  мы  оба,
привык  работать головою,  тот  должен
ожидать этого...
  Вы  спрашиваете у него, слышал ли он
новую певицу?
  -  Слышал, - отвечает он, -  но  что
касается до меня, то я никогда не имел
приятного голоса, хотя, смею  сказать,
не совсем невежда в музыке, и проч.
  Однажды как-то при нем заговорили  о
превращении Навуходоносора  в  быка...
 Вит  уж тут, - подумал я, - не к чему
придраться Клиту . Поверите ли, что  я
ошибся, любезный Антонин? Мой  Клит  и
тут нашелся...
  -  Что касается до меня, - сказал он
с  громким .хохотом (ибо он всегда,  и
весьма  часто  один,  смеется  остроте
своей),-что  касается до  меня,  то  я
никак  бы  не  горевал,  если  б  меня
превратили и быка. Я не люблю мясного,
да  и  по слабому здоровью употреблять
его не могу: итак, я кушал бы травку и
не имел бы никаких забот!
  Он,  верно, ожидал, что все закричат
в один голос:
  - Помилуйте, господин Клит! Какое бы
это  было  для земного шара несчастие,
если бы вы сделались быком!
  Никто,  однако, не сказал ни  слова.
Еще я знаю другого...
  -  Будем говорить о чем-нибудь ином,
-  прервал я Двойника. - Всех подобных
чудаков  не пересчитаешь; да  и  какое
нам   до   них   дело?  Вы  обещались,
любезней  Двойник, сообщить  мне  что-
нибудь из ваших сочинений; я жду этого
с  нетерпением. А между тем, чтобы  не
сбиться  нам опять на прежнюю  дорогу,
сделаем  между собою условие, что  как
скоро  кто-нибудь из пас, по магнетиче
скому  влиянию  вашему,  заговорит   о
привидениях,  то  другой  тотчас   его
остановит.
  -  Весьма  охотно!  Итак,  позвольте
рассказать вам повесть, которую слышал
я от одного полковника, по имени Ф **.
Я   буду  говорить  собственными   его
словами.   Однако...   не   лучше   ли
оставить повесть эту до завтра?
  - Как прикажете, любезный Двойник; и
мне  кажется, что сегодня слишком  уже
поздно.

Вечер третий
  
  ПАГУБНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ НЕОБУЗДАННОГО 
  ВООБРАЖЕНИЯ
  
  В   мае   17**  года  предпринял   я
путешествие  в  Германию   с   молодым
графом  N...,  которого отправил  туда
отец   для  окончательного  учения   в
славном Лейпцигском университете. Наши
родители  служили долгое время  вместе
на поле чести и сохранили тесную связь
дружбы в преклонных летах; а потому  я
не  мог отказать в неотступной просьбе
старому  графу, который  единственного
наследника  своего имени  и  богатства
желал   вверить  сыну  испытанного   и
неизменного друга.
  Сопутнику   моему  (я   назову   его
Алцестом) было тогда не более двадцати
лет.   Природный   ум,   развитый    и
украшенный     добрым     воспитанием,
благородные    качества    души;     и
пленительная  наружность   оправдывали
чрезмерную  к нему горячность  отца  и
любовь  всех, кто только знал  его.  Я
пятнадцатью  годами был старее  его  и
чувствовал    к   нему   привязанность
старшего  брата к младшему. В  нем  не
были  заметны недостатки  и  слабости,
столь  обыкновенные в  молодых  людях,
которые с младенческих лет видят  себя
отличенными от других знатною  породою
и  богатством. Одна только черта в его
характере   меня  тревожила:   Алцест,
одаренный  пылким  воображением,  имел
непреодолимую  страсть  ко  всему   ро
маническому,  и,  по  несчастию,   ему
никогда        не       препятствовали
удовлетворять   оной.   Он   заливался
слезами   при   чтении   трогательного
повествования;  я  даже   неоднократно
видел   его   страстно  влюбленным   в
героиню      какого-нибудь     романа.
Романические  сочинения  хотя  еще  не
имели     тогда    таких     страстных
приверженцев и защитников, как ныне, -
но  Гетевы  Вертер и Шарлотта  и  Жан-
Жакова    Новая   Элоиза    были   уже
известны.   Я   знал,  что   несколько
молодых  людей  в  Германии  до   того
потеряли рассудок от чтения сего  рода
произведений,  что,  желая   подражать
Вертеру, лишили себя жизни! К тому  же
в  то  время  отвлеченная и запутанная
философия Канта и Фихте была в большой
моде   в  немецких  университетах,   и
студенты,  с  свойственным  неопытному
юношеству  жаром, предавались  занятию
наукою,  которую  и сами  изобретатели
едва ли понимали.
  Итак,  я  не без основания опасался,
что   неодолимая  склонность   Алцеста
предаваться    собственному    слишком
пылкому  воображению  может  -   иметь
пагубные    для    него   последствия.
Впрочем,   меня   некоторым    образом
успокаивало  то. что  он  с  терпением
принимал    дружеские   мои    советы.
Несмотря  на  разность лет,  отношения
наши  Друг  к другу основаны  были  на
взаимном   уважении.   Алцест   весьма
обрадовался,  узнав,  что  я  согласен
быть ему товарищем. Ему назначено было
прожить  два  года в Лейпциге.  Старый
граф  полагал, что сын его  соделается
чрез   то   более  достойным  высокого
назначения,   на  которое   знаменитое
происхождение,    заслуги    отца    н
несметное богатство давали ему  право.
Итак,   сколь  ни  трудно   ему   было
расставаться  с  обожаемым  сыном,  но
мысль, что разлука эта послужит к  его
пользе,  превозмогла жестокую  горесть
родительского сердца, - и мы пустились
в  путь, снабженные достаточным числом
векселей  и сопровождаемые  слезами  и
благословениями    почтенных     наших
стариков.
  Дорогою   я   не  пропускал   случая
остерегать любезного спутника моего от
влияния  неукротимого его воображения,
и  мне  казалось, что старания мои  не
совсем   были  безуспешны.  Прибыв   в
Лейпциг,  мы остановились в  Гриммской
улице, в доме, приготовленном для  нас
банкиром  Фр.**, который предуведомлен
был о нашем прибытии.
  Первые   две   недели   протекли   в
осматривании  города н прелестных  его
окрестностей. Банкир познакомил нас  в
нескольких   домах,   коих    хозяева,
вопреки    германской    бережливости,
любили  принимать  иностранцев.   Чита
тель,   которому  случалось   быть   в
Германии,   конечно  не  оставил   без
замечания хорошего расположения немцев
к  русским. Итак, никому не  покажется
удивительным, что молодой, пригожий  и
богатый русский граф, изъясняющийся на
немецком языке как природный саксонец,
вскоре обратил на себя внимание  всего
небольшого,  но  многолюдного  города.
Алцест,  имея  в  свежей  памяти   мои
советы, был вежлив и ласков со  всеми;
но,    казалось,   не   примечал    ни
своекорыстной  похвалы   матушек,   ни
приветливой      улыбки       дочек...
Отвлеченные   рассуждения   важных   и
чинных  профессоров и глубокие расчеты
предприимчивых  купцов  занимали   его
более,  нежели пленительные взгляды  и
шутливые     разговоры     лейпцигских
красавиц.
  Подарив  несколько времени бесшумным
удовольствиям, новыми нашими знакомыми
нам  доставленным, мы вскоре принялись
за настоящее дело, за которым приехали
в  Германию.  Алцест с жаром  предался
ученым   занятиям,  и  я  должен   был
отвлекать его от трудов излишних и для
здоровья вредных.
  Таким образом прожили мы около  трех
месяцев,   как  вдруг  заметил   я   в
товарище  своем незапную перемену.  Он
сделался   задумчив,   убегал    моего
сообщества и охотно оставался  один  в
своей  комнате. Сначала  приписывал  я
это     какой-нибудь    болезни    или
огорчению;  но Алцест на  вопросы  мои
отвечал,  что он здоров и счастлив,  и
просил  о  нем не беспокоиться.  Между
тем   задумчивость  его  час  от  часу
увеличивалась. Когда казалось ему, что
никто  за  ним  не  примечает,  вздохи
вырывались из груди его- и я  поневоле
должен  был заключить, что им овладела
сильная  страсть  к  неизвестному  мне
предмету. Я внимательнее стал  за  ним
примечать;  но  долго  не  мог  ничего
открыть.   С  некоторого  времени   он
совершенно   отстал  от   всех   наших
знакомых.    Целые   дин   просиживал,
запершись, в своей комнате, в  которую
menunrmn   впускал  даже   камердинера
своего, находившегося при нем с самого
младенчества.  Не зная, каким  образом
объяснить странное поведение  Алцеста,
я  решился поговорить о том  с  верным
Иваном;  но и от него ничего не  узнал
удовлетворительного.   Старый   слуга,
покачав   головою,   сказал   мне    с
печальным видом:
  -   Ведь  то-то  и  беда,  что   вы,
господа,  ничему не верите;  я  боюсь,
чтоб   графа  нашего  не  заколдовали!
Лучше  было  бы оставаться  нам  дома;
здесь хорошему ничему не бывать.
  Что  мне оставалось делать при таких
обстоятельствах? Я любил Алцеста,  как
родного  брата;  трогательные  просьбы
почтенного отца его отзывались в  душе
моей;  обязанность, принятая  мною  на
себя, решительно требовала, чтобы я не
допускал  молодого  графа  предаваться
задумчивости,    тем    более     меня
беспокоившей,  что  я  не  понимал  ее
причины.  Я  принял твердое  намерение
принудить его объясниться, хотя  и  не
мог  скрыть сам от себя, сколь таковая
мера была затруднительна при пылком  и
непреклонном нраве юного моего друга.
  Однажды  Алцест, отобедав вместе  со
мною,   по  обыкновению  намерен   был
удалиться в свою комнату.
  -  Не  хотите  ли вы прогуляться?  -
сказал я ему. - Погода прекрасная, и я
поведу вас в такое место, которого  вы
еще  не  видали и которое вам,  верно,
поправится-
  -  Извините  меня,  любезный  Ф...,-
отвечал он, - я не могу идти с вами. У
меня  болит  голова;  мне  надобно  от
дохнуть! - Сказав это, он поклонился и
ушел к себе.
  Я  почти  предвидел этот ответ;  но,
решившись   во  чтоб   то   ни   стало
принудить его к объяснению, я  последо
вал   за   ним   немного   погодя    и
остановился у дверей. Граф ходил  взад
и  вперед по комнате; потом подошел  к
окну,  тяжело вздохнул и  опять  начал
ходить.  Я слышал, как он разговаривал
сам с собою; казалось,   будто он с не
терпением  кого-то ожидал. Наконец  он
опять приблизился к окну.
  -  Вот она! - воскликнул он довольно
громко, подвинул стул и сел.
  В  эту минуту я вдруг отворил дверь.
Алцест  вскочил поспешно,  задернул  у
окошка  занавесь  и  спросил  у  меня,
закрасневшись и дрожащим голосом:
  - Что вам угодно?
  -  Любезный граф! - отвечал я ему. -
Я   давно  заметил,  что  вы  от  меня
таитесь, и потому пришел спросить  вас
о   причине   этой  скрытности,   этой
холодности,   к   которым   не    могу
привыкнуть.
  Он  смешался и по некотором молчании
сказал, потупив глаза в землю:
  -  Я люблю и уважаю вас по-прежнему,
но,  - прибавил он почти с сердцем,  -
мне  нужно  быть одному, и  вы  крайне
меня  обяжете,  если оставите  меня  в
покое.
  - Алцест! - возразил я, - я поехал с
вами   из   угождения   к   почтенному
родителю   вашему  н  по  собственному
вашему  желанию. Если мое  присутствие
вам  в  тягость, если я  потерял  вашу
доверенность,  то  мне  делать   здесь
нечего,   и  я  немедленно  отправлюсь
назад.  Прощайте! от всей  души  желаю
вам счастия!
  Алцест взглянул на меня; он заметил,
что  глаза мои наполнены были слезами,
и   доброе   сердце   его   не   могло
противостоять   горести   друга.    Он
зарыдал и бросился ко мне на шею.
  - Будь великодушен! - вскричал он, -
прости  меня! Я чувствую, что  виноват
пред тобою... Но с некоторые пор я сам
не  знаю,  что  делаю,  что  говорю...
Сильная    страсть,   как    бездонная
пропасть,  поглотила все чувства  мои,
все понятия!
  Я обнял его н просил успокоиться.
  -  Вы меня удивляете, - сказал я.  -
Мне неизвестен предмет любви вашей; не
понимаю  даже, когда и где вы могли  с
ним познакомиться, но надеюсь, что  он
достоин  Алцеста, и прошу мне  открыть
сердце ваше.
  -  Ах!  -  воскликнул он, -  это  не
девушка, - это ангел. Я не знаю еще ни
имени ее, ни звания, но уверен, что  н
то   и   другое  соответствует   такой
небесной   красоте!  Вы  увидите   ее,
любезный  Ф**  и не будете  удивляться
моей страсти.
  Он  подвел  меня  к  окну,  отдернул
занавесь    и,    указав    на    дом,
находившийся против нашего,  продолжал
с восторгом:
  -  Взгляните и признайтесь,  что  вы
никогда не видели подобного ангела!
  Глаза    мои    быстро   последовали
направлению  его  перста;   я   увидел
сидящую у окна девушку и в самом  деле
изумился!   Никогда  даже  соображению
моему    не    представлялась    такая
красавица. Гриммская улица не  широка,
к   я   мог   рассмотреть  все   черты
прелестного  лица  се.  Черные  волосы
небрежными кудрями упадали  на  плечи,
белые,     как    карарский    мрамор.
Ангельская  невинность блистала  в  ее
взорах. Нет? ни гений Рафаэля, ни  пла
менная    кисть    Корреджия-живописца
граций,    ни    вдохновенный    резец
неизвестного  ваятеля  Меднцейской  Ве
неры  никогда  не  производили  такого
лица,  такого  стана, такого  собрания
прелестей  неизъяснимых! Она взглянула
на  нас  н  улыбнулась. Какой  взгляд,
какая улыбка!
  - Алцест, - сказал я, - не удивляюсь
вашей  страсти;  она для  меня  теперь
понятна...  Но скажите, как  могли  вы
победить любопытство ваше? Неужели  не
старались вы узнать имя этого ангела?
  -  Ах!  -  отвечал он,  -  я  и  сам
недавно  только узнал, что  она  здесь
живет, хотя прелестный образ ее  давно
уже  ношу  в сердце. Месяца  два  тому
назад  я  гулял за городом. Вечер  был
прекрасный,  и я. задумавшись,  забрел
довольно  далеко  по  большой  дороге,
ведущей   в   Алтенбург.   Подходя   к
небольшому лесочку, л услышал спорящие
между  собою два голоса. Спор  казался
весьма  жарким; но, не понимая  языка,
на   котором  говорили,   я   не   мог
отгадать,   о   чем   шло   дело.   Из
нескольких   слов   я   успел   только
заключить,    что   изъяснялись    по-
испански.
  Вы   знаете,  что  я  не  любопытен,
однако    в    эту   минуту   какая-то
непонятная сила понуждала меня подойти
ближе. Я увидел сидящую неподвижно под
деревом  девушку  с  опущенными   вниз
глазами.   Белый   прозрачный   вуаль,
которым покрыто было ее лицо, не мешал
мне  различить  ее  прелестные  черты!
Она,  казалось, не принимала  никакого
участия   в   том,   что   близ    нее
происходило,   хотя,  как   я   тотчас
заметил,   сама  она  была   предметом
слышанного  мною жаркого спора.  Перед
нею стояли два человека, которых голос
н    движения   изъявляли   величайшую
ярость.  Один из них - высокий мужчина
в красном плаще, в треугольной шляпе -
хотел подойти к красавице; а другой  -
гораздо  меньший ростом, худощавый,  в
светло-сером сюртуке, в круглой  серой
шляпе  с широкими полями - не допускал
его.   Ссора  кончилась  дракою.   Уже
красный  плащ повалил на землю  своего
соперника, уже протягивал  он  руки  к
сидящей под деревом девушке, - а я все
еще стоял неподвижно, не знал, кому из
них  предложить свою помощь... Наконец
взор,  брошенный мною на лицо высокого
мужчины, решил мое недоумение.  Вы  не
можете   представить,   какая   адская
радость  выражалась в его физиогномии!
Уже  схватил  он за руку  девицу,  как
вдруг я выскочил из-за кустов.
  -  Остановись! - закричал я ему  по-
немецки.   -  Я  не  позволю  никакого
буйства!
  Неожиданное  мое  появление  удивило
их.  Красный  плащ  взглянул  па  меня
пристально и громко захохотал.
  -  Пускай же эта госпожа сама решит,
кому   она   хочет   принадлежать!   -
вскричал  он.  Я  подошел  к  ней,  по
чтительно поклонился и сказал:
  -     Ожидаю    ваших    приказаний,
милостивая государыня!
  Но  она  все молчала... Я догадался,
что она была в обмороке.
  Между  тем  мужчина в сером  сюртуке
подошел к своему сопернику.
  -  Вентурино!  - сказал  он  ему,  -
теперь  ты со мною не сладишь. Советую
тебе удалиться!
  -  Хорошо! - отвечал красный плащ, -
мы с тобою в другой раз разочтемся.  А
вас,  - продолжал он, обратись ко мне,
-   вас,  граф,  поздравляю  от  всего
сердца.  Рыцарский ваш подвиг  в  свое
время  будет достойно вознагражден.  -
Выговорив   сии   слова,   он    опять
захохотал  и скрылся между  деревьями.
Еще  несколько минут спустя после того
слышен  был  вдали громкий его  хохот,
который, не знаю почему, вселял в меня
ужас!
  Оставшись   с  соперником   красного
плаща, я изъявил сожаление и сердечное
участие свое в положении страдалицы.
  - Это пройдет, - отвечал он, схватил
ее под руку, и она открыла глаза!
  Я  бросился к ней, по незнакомец  не
допустил   меня  предложить   ей   мои
услуги.  Он  сам вывел ее из  лесочка,
посадил  в  коляску и, сев подле  нее,
приказал кучеру ехать. Я был  в  таком
смущении,  что не успел выговорить  ни
одного  слова; когда же опомнился,  то
коляска была далеко. Не знаю, обмануло
ли меня воображение мое, но я заметил,
что  при  прощании со  много  на  лице
незнакомца  показалась  та  же  адская
улыбка, которая прежде поразила меня в
его сопернике.
  Тут  Алцест  задумался  и,  помолчав
несколько секунд, продолжал.
  -   С   этой  роковой  минуты  образ
неизвестного мне ангела не выходил  из
моей   памяти.   Не   поверяя   никому
чувствований   сердца,   я    старался
отыскать сам предмет любви моей и  как
безумный  бродил  по всем  лейпцигским
улицам.   Но   все  поиски  оставались
тщетными.  Единственное  утешение  мое
состояло  в том, чтобы, сидя  в  своей
комнате,  предаваться сладкой  надежде
когда-нибудь  с нею опять встретиться.
Образ ее сопровождал меня повсюду;  но
вместе  с  ним  преследовали  меня   и
пронзительный хохот красного плаща,  и
адская   радость,   изображавшаяся   в
чертах человека в сером сюртуке!  Пред
ставьте ж себе мое восхищение,  когда,
сегодня  поутру, нечаянно взглянув  на
этот   дом,  я  увидел  у  окна   свою
прелестную  незнакомку!..   Теперь   я
счастлив! Мы смотрим друг на  друга...
она  мне  кланяется и улыбается...  и,
если самолюбие меня не обманывает,  то
она не совсем ко мне равнодушна.
  Во все продолжение его рассказа я не
спускал  глаз  с  сидящей  против  нас
красавицы. Она как будто догадывалась,
что  о  ней  говорят;  от  времени  до
времени приятная улыбка являлась на ее
розовых  устах, но чем более я  в  нее
всматривался, тем страннее она мне  ка
залась. Не знаю сам отчего, но  какой-
то    страх    овладел    мною.    Мне
представилось, будто из-за  прекрасных
плеч  ее попеременно показывались  две
безобразные головы: одна в треугольной
черной шляпе, другая в круглой серой с
большими  полями. Стыдясь  сам  своего
ребячества, я оставил Алцеста, дав ему
наперед  обещание употребить вес  силы
для  получения верных и подробных  све
дений о незнакомой красавице.
 В  тот  день  было  уже  поздно  и  я
отложил исполнение своего обещания  до
другого  утра. Между тем мне  хотелось
развлечь  себя чтением, но  глаза  мои
пробегали   страницы,   не   передавая
занятой незнакомкою душе моей ни одной
мысли.  Комната Алцеста была над  моею
спальней,   и  ко  мне  доходили   его
вздохи,   слышались   шаги   его;   он
прохаживался по комнате и всякий раз у
окна останавливался. Признаюсь, что  и
я не мог удержаться, чтоб не подойти к
окошку.  Незнакомка все еще сидела  на
том   же   месте.   Удивительно,   что
прелестный   образ   ее   и   в   моем
воображении никак не мог разлучиться с
отвратительным видом обоих соперников!
Красный  плащ и серый сюртук  мелькали
перед  моими  глазами  в  глубине   ее
комнаты,  которая вся  была  видна  из
моих  окошек. Настала ночь; незнакомка
закрыла  окно  и  отошла.  При   свете
зажженных ламп я видел, что  она  села
за   арфу,  и  вскоре  сладкие   звуки
итальянской музыки очаровали слух мой.
  Наконец я лег спать, однако с трудом
мог  заснуть.  В  самом  глубоком  сне
звуки  арфы раздавались в ушах моих  и
смешивались с пронзительным хохотом, о
котором рассказывал Алцест...
  На другой день рано поутру я занялся
собиранием  сведений  о  незнакомке  и
узнал без больших хлопот, что весь тот
дом    занят    приезжим   профессором
Андрони,    прибывшим    из    Неаполя
несколько недель тому назад. Андрони -
сказано    мне    -    испросил     от
Университетского   Совета   позволения
читать   лекции   чистой   математики,
механики   и  астрономии,   и   вскоре
откроет   курс  сих  наук.   Он,   по-
видимому,  человек весьма достаточный,
ибо   за  наем  дома  платит  довольно
дорого, а за несколько дней перед  его
приездом   прибыл   сюда   его   обоз,
состоящий   из   многих   повозок    и
нескольких  тяжело навьюченных  мулов.
Сам он живет в нижнем этаже, а верхний
занимает  дочь  его,  Аделина,  девица
красоты необыкновенной. Она еще  ни  с
кем не знакома, и до сих пор ее видали
только  у  окна. Впрочем, любимая  его
наука механика, и комнаты дочери  его,
сколько могли заметить соседи, наполне
ны  разными  машинами и инструментами,
привезенными из Неаполя в обозе.
  С   сими  известиями  я  поспешил  к
Алцесту. Он кинулся ко мне на шею и  в
радостном восторге воскликнул:
  -  Любезный  Ф...! мы будем  слушать
его лекции... мы с ним познакомимся...
мы сблизимся с Аделиною!..
  - Очень хорошо, - отвечал я, - но не
забудьте,   что   с  завтрашнего   дня
начинается  ярманка,  которая   продол
жится   две   недели,  и  что   лекции
господина Андрони, вероятно, не прежде
начнутся, как по окончании оной.
  Мы  решились, однако, того  же  утра
идти к нему и просить о принятии нас в
число  его  слушателей.  Граф  не  мог
дождаться минуты, которая должна  была
познакомить  нас с отцом  Аделины.  Он
тотчас хотел к нему отправиться,  хотя
не было еще семи часов утра, и я с тру
дом   мог   упросить   его   дождаться
удобнейшего  времени. Он  надеялся  ее
увидеть!..   Наконец"   ударил    час,
нетерпеливо   ожиданный,   -   и    мы
почтительно   постучались   у    двери
профессора. Андрони встретил нас сам.
  -  Это  он!  -  шепнул  мне  на  ухо
Алцест.  На нем был богатый  малиновый
халат  с  крупными  золотыми  цветами.
Маленький  черный  паричок  с  толстым
пучком придавал какой-то странный  вид
длинному   орлиному   носу,   огненным
глазам   и   оливковому  цвету   лица,
доказывавшим    южное    происхождение
профессора.  0ц  просил  нас  сесть  и
тонким пронзительным голоском спросил:
  - Что к вашим услугам?
  Никогда  не  видывал  я  физиогномии
более     отвратительной.     Какая-то
язвительная насмешливость изображалась
в  вздернутых  ноздрях,  в  судорожном
кривляний   рта  и  в  пискливом   его
голосе.  Но  я вспомнил, что  он  отец
Аделины,  и  с учтивостию сказал  ему,
что   он   видит  пред  собою  русских
дворян,  желающих посещать его лекции.
Он  внес имена наши в записную книжку,
поблагодарил   за   честь   и   сделал
несколько вопросов о России. Казалось,
что  ему  известно  было  многое,   до
отечества нашего относящееся. Графа он
либо  не узнал, либо притворился,  что
никогда его не видывал. Заметив, что я
со вниманием рассматриваю все предметы
в  его  покоях, он с велеречием  начал
рассказывать  о редкостях,  вывезенных
им   из   Египта,   и  о   драгоценных
манускриптах, найденных  в  развалинах
Помпеи и Геркулана, главный надзор над
коими  некогда  вверен  ему  был   его
величеством королем Неаполитанским. Он
обещался, когда раскрыты будут  ящики,
привезенные  в  обозе,  показать   нам
остовы  чудовищ, извлеченных из  пучин
Скиллы     и    Харибды    посредством
изобретенной  им машины.  Будучи  стра
стным   охотником  до  древностей,   я
слушал рассказы его со вниманием, хотя
неприятный голос его такое же на  меня
произвел  действие, какое  испытываем,
когда  острым железом царапают  стекло
или  когда  режут  пробку.  Между  тем
Алцест, попеременно бледнея и краснея,
ожидал  минуты, в которую удастся  ему
молвить   слово  об  Аделине.  Потеряв
наконец  терпение,  он  прервал   речь
профессора  и сказал ему  дрожащим  от
робости голосом:
  -  Государь мой! позвольте мне...  я
некогда  имел счастие... дочь  вашу...
каково ее здоровье?..
  Андрони  обратил  на  него  огненные
глаза, и тонкие губы его скривились  в
улыбку.
  - А, а! - вскричал он, - так это вы?
понимаю!..
  Он призадумался и потом прибавил:  -
Я  очень благодарен вам за услугу, мне
оказанную;  но  имею  важные   причины
желать, чтобы вы не сказывали никому о
случае, нас познакомившем... Я вижу. -
продолжал  он,  заметив замешательство
графа,  -  что тайна эта уже не  может
называться  тайною; но если вы  никому
иному  не  вверили  ее,  кроме  вашего
товарища,  то  я  буду спокоен,  когда
господин   полковник  Ф...  даст   мне
честное  слово, что он  никому  о  ней
говорить не будет.
  Требование  профессора  крайне  меня
удивило    и   увеличило   отвращение,
которое  я  уже к нему  имел.  Все  не
приятные  впечатления,  внушенные  мне
рассказом  Алцеста и собственным  моим
наблюдением, как будто слились в  одну
точку  в  душе  моей, и я  хотел  было
сказать  ему  наотрез,  что  я   тогда
только  соглашусь хранить  его  тайну,
когда он объяснит причины, побуждающие
его  к  такому требованию.  Но  Алцест
предупредил меня; страшась  прогневать
отца Аделины, он поспешил его уверить,
что  я с удовольствием удовлетворю его
желание,  -  и я принужденным  нашелся
дать ему честное cлobo. После того  мы
откланялись, и Андрони проводил нас до
дверей,  повторяя  неоднократно,   что
посещения   наши  всегда   будут   ему
приятны.
  Мы   оставили  дом  его  с   разными
чувствами.  Алцест не помнил  себя  от
восхищения,  что успел проложить  себе
путь  к  сближению с Аделиною.  Я  же,
напротив того, был задумчив и печалей.
Какое-то унылое предчувствие наполняло
мою  душу,  хотя и сам я  не  понимал,
отчего   оно   во   мне   возродилось.
Странная фигура и отвратительное  лицо
профессора,  неприятный  его  голос  и
злобная     усмешка    сливались     в
воображении  моем с сверхъестественною
красотою его дочери и с адским хохотом
красного  плаща... и  все  это  вместе
составляло   смесь,   от   которой   я
чувствовал, что волосы мои  подымались
дыбом!
  Возвратившись  домой,   я   старался
успокоиться,  смеясь  сам  над  собою.
"Андрони,  - думал я, - не  что  иное,
как  чудак, каких на свете  много.  Он
человек   ученый,  и  это  достоинство
может   заставить  забыть   неприятный
голос  его.  Красный  плащ,  вероятно,
какой-нибудь пренебреженный  любовник;
а   Аделина...  Аделина  -  прелестная
девушка, в которую до безумия  влюблен
Алцест...  Во  всем  этом  ничего  нет
удивительного".
  С  сими  размышлениями я  подошел  к
окну  и  опять  увидел  Аделину.   Она
взглянула на меня, поклонилась  мне  с
неизъяснимою    приятностию,    -    и
печальные предчувствия мои исчезли как
сон!
  Па  другой  день мы опять явились  у
Андрони.  Он  принял нас,  как  старых
знакомых,  и,  побеседовав  немного  с
нами,  сам  предложил пойти в  верхний
этаж. Легко представить себе можно,  с
каким  восхищением Алцест принял такое
предложение!  Казалось, что  профессор
это  заметил; он обратился  ко  мне  и
сказал с усмешкою:
  -  Вы теперь не увидите моей дочери;
она никогда не жила в большом свете  и
потому чрезвычайно застенчива.
  Алцест  тяжело вздохнул  и  печально
взглянул на меня. Я понял причину  его
печали,  и  сам не мог не  пожалеть  о
том, что не увижу Аделины. Андрони, по-
видимому, не замечал нашего огорчения.
Он показывал нам модели разных машин и
объяснял  в  подробности их  действия.
Большие органы с флейтами обратили  на
себя  мое внимание. Андрони дернул  за
снурок, и прекрасная музыка загремела.
Я  не  мог довольно похвалить верность
игры и приятный тон инструмента.
  -  Это ничего не стоящая безделка! -
сказал  мне  Андрони,  -  органы   эти
составлены  мною в часы, свободные  от
важнейших занятий.
  В  это время очаровательная гармония
раздалась в ближней комнате, в которую
дверь была заперта.
  -  Моя  Аделина играет  на  арфе,  -
сказал  профессор, обратясь  к  нам  с
улыбкою.   Мы  слушали  со  вниманием.
Никакое перо не в состоянии изобразить
всей  обворожительности, всей прелести
игры  ее. Я вне себя был от удивления!
Алцест просил профессора позволить ему
послушать  вблизи  небесную  игру  его
дочери.
  -  Аделина  моя крайне  стыдлива,  -
отвечал   Андрони,  -   похвалы   паши
приведут  ее  в  замешательство,  и  я
уверен, что она не согласится играть в
вашем   присутствии.  К  тому  же,   -
прибавил  он, - она не ожидала  вашего
посещения  и  теперь  еще  в  утреннем
уборе. В другой раз ей приятно будет с
вами познакомиться.
  Пробыв  еще немного, мы распрощались
с   хозяином  и  возвратились   домой,
очарованные талантами Аделины.
  Вечером  посетил нас  профессор.  Он
одет   был  по-старинному,  однако   ж
весьма  богато. Тот же черный  паричок
прикрывал его голову, но кафтан был на
нем   желтый   бархатный,   камзол   и
исподнее    платье    глазетовые,    и
маленькая  стальная  шпага  висела  на
левом его бедре.
  -  Я  пришел предложить вам погулять
по  ярманке, - сказал он. -  Дочь  моя
никогда не видала такого многолюдства,
и  вы меня обяжете, если не откажетесь
прогуляться с нами.
  Разумеется,  что мы с  удовольствием
согласились на его предложение.
  Бывали  ль  вы в Лейпциге  во  время
ярманки, любезный читатель? Если  нет,
то  трудно  мне  будет изобразить  вам
картину, представившуюся глазам нашим,
когда  мы  подошли к площади  Неймарк.
Бесчисленное  множество  людей  обоего
пола и всех состояний в разных видах и
одеяниях  толпились по улицам;  нижние
этажи  всех  домов превращены  были  в
лавки,  которых стены и окна испещрены
развешанными       хитрою        рукою
разноцветными товарами. На площади так
было  тесно,  что мы  с  трудом  могли
пройти по оной.
  Здесь  взгромоздившийся на подмостки
шарлатан,  в шляпе с широким  мишурным
галуном,  в кафтане, вышитом  золотыми
блестками,  выхвалял свои капли  и  бо
жился,   что  они  исцеляют  от   всех
болезней.   Далее,   на    таких    же
подмостках, коверкались обезьяны.  Тут
вымазанный смолою и осыпанный пухом  и
перьями  проказ-пик  выдавал  себя  за
дикаря,  недавно вывезенного из  Новой
Голландии;  а  там большой  деревянный
слоя    удивлял   зрителей   искусными
движениями хобота. Со всех сторон,  на
bqeu    европейских    языках    купцы
предлагали   нам  товары.   Увлеченные
толпою, которая пробиралась в один  из
домов, окружающих площадь, мы вошли  в
залы,     где    щегольски     одетые,
расчесанные  и распудренные  игроки  с
бриллиантовыми   перстнями   на   всех
пальцах   метали  банк.   В   Лейпциге
правительство    на   время    ярманки
отступает   от   строгих   правил    и
позволяет азартные игры.
  Алцест,  в  начале  прогулки  нашей,
желая  идти с Аделиною, подал ей руку;
но  Андрони предупредил его, подскочив
с  торопливостию, и сам схватил ее  за
руку.   Такая  неучтивость  профессора
сильно огорчила графа. Мне самому  она
показалась странною, хотя, впрочем,  я
с   удовольствием  видел  заботливость
Андрони удалять графа от своей дочери.
Странность профессора, красота Аделины
и  возрастающая  к ней  страсть  моего
друга   делали  неприятное   на   меня
впечатление;  но вскоре  необыкновеное
зрелище, представлявшееся глазам  моим
со  всех сторон, привлекло на себя все
мое         внимание.        Занимаясь
рассматриванием          разнообразных
предметов, находившихся предо мною,  и
оглушенный  шумом  толпившегося  около
нас  народа, я не замечал,  что  глаза
всех  обращены  были на  нас.  Громкие
восклицания   нескольких    студентов,
восхищавшихся    красотою     Аделины,
наконец вывели меня из рассеянности: я
взглянул  на прелестную нашу спутницу.
Она шла подле отца с потупленными вниз
очами,   не   обращая   ни   малейшего
внимания   на  то,  что   вокруг   нее
происходило. Можно было подумать,  что
она  ничего  не  видит  и  ничего   не
слышит.  Меня удивило такое равнодушие
в молодой прекрасной девушке.
  Распростясь с Андрони и его  дочерью
и возвратясь домой, граф с восхищением
говорил об Аделине.
  -    Вы,    кажется,    совсем    не
разговаривали  с нею? -  спросил  я  у
него.
  - Признаюсь, - отвечал он, - я почти
уверен,  что  бедная  Аделина   весьма
несчастна!  Отец  ее  более  похож  на
тирана,  нежели  на  отца.  Нельзя  по
крайней  мере не подумать этого,  видя
столь     непонятную     робость     и
молчаливость.     Беспрестанная     ее
задумчивость огорчает меня до  глубины
сердца. При прощании я спросил у  ней,
весело  ли ей было на ярманке,  и,  не
получив никакого ответа, повторил  мой
вопрос.
  -  Аделина!  Что же ты не отвечаешь,
когда  говорят  с  тобою?  -  вскричал
профессор  и  с сердцем дернул  ее  за
руку.  Она вздрогнула, робко  на  меня
посмотрела и вполголоса сказала:
  - Весело.
При  всем том, любезный Ф...,  я  имею
причины  надеяться,  что  она  ко  мне
неравнодушна. Во время прогулки  нашей
она иногда взглядывала на меня с таким
чувством, с таким выражением!..
  -  Алцест!  - прервал я  его.  -  Вы
чувствительны и добродетельны; скажите
откровенно, какие, думаете  вы,  будет
иметь последствия эта страсть, которая
совершенно вами овладела?
  - Какие последствия? - вскричал он с
жаром.  -  Можете ли вы ожидать  иных,
кроме женитьбы, если я ей понравлюсь и
если отец се на то будет согласен?
  - А ваш родитель?
  -  Батюшка меня любит и не  пожелает
моего несчастия. Союз с таким ангелом,
как  Аделина, для меня не  унизителен,
не  бесчестен. Она могла б быть украше
нием трона!
  Я  замолчал,  зная, что противоречие
не   произведет  ничего   доброго,   а
напротив, еще больше раздражит пылкого
молодого человека. Но с первою  почтою
счел я обязанностию известить обо всем
старого графа.
  День  ото  дня знакомство Алцеста  с
профессором Андрони делалось теснее. Я
также   посещал  его  довольно  часто.
Старик   принимал  нас   ласково,   но
никогда  не случалось нам наслаждаться
сообществом  его  дочери.  Он   всегда
находил  какой-нибудь предлог, которым
старался  извинить ее  отсутствие;  то
она,  по  словам его, не  совсем  была
здорова; то занималась необходимыми по
хозяйству делами, - одним словом,  он,
очевидно,  хотел,  чтоб  мы  не   были
вместе   с  нею.  Казалось,   что   он
опасался,  чтоб  мы не открыли  какой-
нибудь    важной   для   него   тайны.
Признаюсь, мне неоднократно  приходило
на мысль, что Андрони не отец Аделины,
а  ревнивый опекун, влюбленный в  свою
воспитанницу.
  Между  тем Алцест ежедневно проводил
целые   часы   у  окна   и   любовался
Аделиною, которая, по-видимому,  также
находила    удовольствие    на    него
смотреть.  Вскоре они завели  взаимные
между  собою сношения знаками.  Алцест
уверен    был,   что   она   к    нему
неравнодушна, и любовь его  еще  более
от  того воспламенилась. Тщетно просил
я его не предаваться так слепо страсти
своей:  советы  мои не имели  никакого
действия!
  И   я,  с  своей  стороны,  -  хотя,
впрочем, совершенно с другою  целию  -
часто наблюдал за Аделиною, когда  она
сидела  у окна. Я не мог не удивляться
необыкновенной  красоте  ее;  но,  при
всем   том,   я  видел  в  ней   нечто
странное, нечто такое, чего  никак  не
мог  объяснить  себе. На  ее  лице  ни
одного  раза не заметил и ни выражения
восторга,  ни  движения любопытства  -
одним  словом, никакой страсти.  Такая
холодная    нечувствительность,    так
сказать,  отталкивала мое сердце  и  в
иные   минуты   производила   во   мне
невольный  страх, которого я внутренне
стыдился. Что касается до Алцеста,  он
не видал в ней никаких недостатков. Он
любил ее так горячо, что каждый взгляд
ее, каждое движение приводило его в во
сторг.
  Таким  образом, провели мы несколько
недель  и  страсть  Алцеста  перестала
быть тайного. Все в городе говорили  о
близкой  женитьбе  молодого,  богатого
русского  графа  на дочери  профессора
Андрони,  а  я  с  нетерпением  ожидал
ответа на письмо, отправленное мною  в
Россию.
  Однажды,  рано  поутру,  пошел  я  к
профессору,  чтоб  попросить  у   него
объяснения   одной  трудной   математи
ческой  задачи. В нижнем  этаже  дверь
была   заперта,  и  я,   считая   себя
домашним   человеком,   решился   идти
вверх, надеясь там найти его. В первой
комнате  не  было никого,  и  я  пошел
далее. Вообразите ж себе, каким был  я
объят  ужасом,  когда, отворив  двери,
увидел Аделину, лежавшую без чувств на
диване!..  Голова ее,  опустившаяся  с
дивана, лежала на полу; длинные черные
волосы,   не  связанные  и  ничем   не
придерживаемые,  совершенно  закрывали
прекрасное  лицо  се. Мне  показалось,
что в ней нет ни малейшей искры жизни.
Я  громко  закричал,  и  в  самое  это
мгновение вошел Андрони.
  -   Скорей  пошлите,  -  бегите   за
доктором! - кричал я ему, - Дочь  ваша
умирает, а может быть, уже...
  Андрони хладнокровно подошел ко мне,
взял  меня  за руку и отвел  далее  от
дивана.
  -  Государь мой! - сказал он, -  мне
неизвестны  русские  обыкновения,   но
полагаю, что у вас также, как у нас, в
Италии,    молодому    человеку     не
позволяется  входить  без   спросу   в
комнату молодой девицы.
  Равнодушие его меня взбесило.
  - Господин профессор! - отвечал я, -
насмешка   эта  вовсе  не   у   места.
Удивляюсь хладнокровию вашему при виде
умирающей  дочери...  Позвольте   вам,
однако,  заметить,  что  близкое  наше
знакомство  даст  мне некоторое  право
принимать участие в положении Аделины.
 При  сих  словах какая-то язвительная
насмешливость  выразилась   в   резких
чертах Андрони.
  -  Если  участие  ваше  основано  на
дружеском   ко  мне  и   дочери   моей
расположении, - сказал он, - то вы, ко
нечно,  правы.  Но в  таком  случае  я
должен  вам объявить, что беспокойство
ваше  напрасно. Дочь моя здорова;  это
ничего не значащий припадок.
  Он  приблизился к ней, схватил ее за
руку  и громко назвал по имени. Она  в
тот  же  миг открыла глаза и взглянула
на   меня  как  будто  ни  в  чем   не
бывала!..  Андрони вывел ее  в  другую
комнату,  затворил дверь и возвратился
ко мне.
  -   Я   надеюсь,   что   вы   теперь
успокоились? - сказал он, усмехаясь.
  Я  был в крайнем замешательстве и не
знал, что отвечать. Мы раскланялись  с
профессором;  он  проводил   меня   до
дверей, и мне показалось, что он запер
за    мною   задвижкой.   Я   невольно
остановился и стал прислушиваться. Все
было тихо и безмолвно; потом услышал я
какой-то   странный  шум,  как   будто
заводят    большие    стенные    часы.
Опасаясь,  наконец,  чтоб  Андрони  не
застал  меня подслушивающего у дверей,
я поспешно сошел с лестницы. Выходя на
улицу, невольно взглянул я вверх и,  к
удивлению   моему,   увидел   Аделину,
сидящую у окна в полном блеске красоты
и молодости!
  Необыкновенная,    можно    сказать,
чудная  сцена сия сделала глубокое  на
меня впечатление. Я решился рассказать
о  ней  графу. Не успел я  начать  мое
повествование,   как   вошел   к   нам
Андрони. Я замолчал.
  - Вы, конечно, рассказываете графу о
болезни  моей  дочери? -   спросил  он
улыбаясь.  -  Господин  полковник,   -
продолжал  он, обращаясь к Алцесту,  -
принимает самое живое участие  в  моей
дочери!  Маленький обморок, ничего  не
значащий   припадок,  которому   часто
бывают  подвержены молодые  и  слишком
чувствительные девушки, крайне испугал
его.  Хочу, однако, доказать вам,  что
дочь  моя вне всякой опасности,  и  я,
нарочно   для   этого,   пришел    вас
попросить сделать мне честь пожаловать
ко мне на бал сегодня вечером.
  -  На бал? - вскричали мы оба в один
голос. Чтобы попять, от чего произошло
наше удивление, надобно заметить, что,
кроме  нас, Андрони не принимал никого
в  дом  свой. Несмотря на все старания
студентов  и  других  молодых   людей,
никому,  кроме  нас,  до  сих  пор  не
посчастливилось увидеть ее иначе,  как
только в окошко; и питому, невзирая на
то,   что  мы  уже  некоторым  образом
привыкли   к  странностям  профессора,
намерение его- дать бал - изумило нас.
Андрони не мог не заметить этого.
  -  Приглашение мое вас  удивляет?  -
сказал  он  нам. - Но  я  давно  желал
познакомить дочь мою с здешним  модным
светом. Пора отучать ее от робости, не
приличной  ее  летам. Прощайте;  спешу
заняться   приготовлениями   к   балу.
Вечером мы увидимся!
  Пожав    нам   руки,   он   поспешно
удалился.
  Мы остались одни. Тщетно старался  я
внушить   Алцесту   недоверчивость   к
Андрони  и умолял его быть осторожным.
Я,  к крайнему огорчению, увидел,  что
советы  и  наставления  мои  были  ему
неприятны. Когда рассказывал я ему,  в
каком  положении  застал  Аделину,  на
лице    его    изобразилось    сильное
беспокойство; но он ничего не  находил
необыкновенного   ни    в    поступках
старика,  ни в внезапном выздоровлении
дочери.  Мысль,  что  он  весь   вечер
проведет    с   Аделиною,   совершенно
овладела  его воображением,  и  он  не
обращал  никакого  внимания  на  слова
мои.
  Настал   вечер,  столь   нетерпеливо
ожиданный  графом, и мы отправились  в
дом профессора, который, в праздничном
бархатном кафтане своем, встретил  нас
с  веселым видом. Вошед в залу,  я  не
мог  не  удивиться искусству, с  каким
успел   ее  убрать  Андрони  в   такое
короткое  время. Все было странно,  но
все  прекрасно, все со  вкусом.  Глаза
наши  при входе не были поражены ярким
светом  ламп и многочисленных  свечей.
Алебастровая огромная люстра, висевшая
посреди комнаты, изливала томный свет,
как   будто  происходивший  от  сияния
луны.    Вдоль   но   стенам    стояли
померанцевые деревья, коих  промежутки
украшены    были   расставленными    в
фарфоровых вазах цветущими растениями,
наполнявшими    воздух   благоуханием.
Казалось,  что профессор для украшения
залы   своей  истощил  все   оранжереи
Лейпцига  и  окрестностей. На  зеленых
ветвях   больших  померанцевых   дерев
висели   разноцветные  лампы,  которых
блеск    сливался   с    сиянием    от
алебастровой  люстры, и озаренные  сим
чудным  светом двигающиеся по  зале  в
разных  направлениях гости, у  которых
на  лице  написано было любопытство  и
удивление, придавали всему вид чего-то
волшебного.
 Собрание  было  весьма многочисленно,
несмотря   на   то  что   незапное   и
неожиданное  приглашение  Андрони   со
вершенно   было  противно  германскому
этикету.  Почти ни один из  гостей  не
был знаком с хозяином; но никто не  от
казался  от  бала: все любопытствовали
видеть  вблизи прелестную  Аделину,  о
которой рассказывали в города-чудеса.
 При  входе в залу глаза графа  искали
ее  между лейпцигскими красавицами, но
ее  тут  не  было.  Профессор  объявил
гостям,  что дочь его скоро  будет,  и
просил  начать танцы, не дожидаясь  ее
прибытия. Все с участием спрашивали об
ее  здоровье и получили в  ответ,  что
она  занята  необходимыми  делами,  по
окончании которых непременно явится. В
другое    время   дамы,    удостоившие
профессора посещением своим, вероятно,
обиделись  бы тем, что хозяйка  их  не
встретила;  но  тут,  где   все   было
необыкновенно, где все носило на  себе
печать   какой-то  чудной  странности,
никто  не  изъявил  неудовольствия  за
такую неучтивость. Танцы начались.  По
тогдашнему  обыкновению,  в   Германии
каждый   кавалер  при  открытии   бала
избирал даму, с которою уже танцевал в
продолжение   всего  вечера.   Алцест,
который во весь тот день занимался сла
достною мечтою, что Аделина будет  его
дамою,  обманутый в своей  надежде,  с
печальным  видом сел под  померанцевое
дерево  и  с рассеянностию смотрел  на
веселящихся гостей.
 Бал   начался  менуэтом,  а  за   ним
следовали  и другие танцы.  В  средние
одного  шумного экосеза  вдруг  отвори
лась  дверь  и вошла в залу Аделина...
Она  одета  была  весьма  богато,   "в
испанском  вкусе. Малиновое  бархатное
платье,   вышитое   золотом,   богатый
кружевной  воротник,  которого  частые
складки  прикрывали высокую грудь  ее,
драгоценные  каменья,  украшавшие   ее
волосы, давали ей вид величественный и
важный.  При  входе она с  приятноcтию
поклонилась. Андрони взял ее за руку и
повел к стулу; а Алцест, увидев ее,  в
восторге  своем не мог  удержаться  от
громкого       восклицания.        Все
оглянулись... гости забыли об  экосезе
и  обступили Аделину, которая,  с  при
метною  робостью встав с своего стула,
кланялась на все стороны.
  Не   могу   изобразить  впечатления,
произведенного ее появлением  во  всем
собрании!  В  самом деле, она  блеском
красоты    своей    помрачала     всех
лейпцигских красавиц.
 Дамы  перешептывались друг с  другом;
мужчины  с  завистию  посматривали  на
Алцеста, который между тех пожирал  ее
глазами.   Профессор  с   трудом   мог
уговорить   гостей  окончить   начатый
экосез. Сам он ни на минуту не отходил
от  Аделины,  которая на  делаемые  ей
вопросы отвечала едва внятным голосом.
Андрони   часто   говорил   за    нее,
приписывая   чрезмерную   робость    ее
незнанию  немецкого языка и непривычке
находиться    в   таком    многолюдном
обществе.  Что  касается  до  меня,  -
мысль  о ревнивом опекуне опять пришла
мне  на ум... и хотя, с одной стороны,
мысль  эта  внушала мне  отвращение  к
Андрони,  но, с другой -  она  служила
мне  некоторым утешением,  потому  что
горячность профессора к Аделиие считал
я оплотом против любви графа.
  Все гости, не исключая меня, желали,
чтоб   Аделина   танцевала,   и    все
приступали  к Андрони... Он  с  замеша
тельством извинялся, говоря, что  дочь
его,  родившаяся  в  южной  Европе   и
воспитанная в уединении, не имеет поня
тия   о   танцах,  употребительных   в
Германии.  Долго  просьбы  наши   были
безуспешны. Наконец, убежденный  нашею
докучливостию, профессор  перед  самым
концом   бала   объявил   нам,   хотя,
впрочем,  с видимою досадою, что,  для
удовлетворения желания  таких  дорогих
гостей,  дочь его протанцует фанданго.
Испанская пляска сия в тогдашнее время
еще  мало  была известна  в  Германии;
многие  из  гостей  даже  никогда   не
слыхивали  ее названия, и  любопытство
собрания    от    того    увеличилось.
Загремела   музыка,  гости   стали   в
пространный  круг,  и  Аделина  начала
пляску свою.
  Неоднократно случалось мне во  время
пребывания  моего  в  Гишпании  видать
самых  лучших танцовщиц, но  я  должен
признаться,  что ни  одна  из  них  не
танцевала  с  таким  искусством,   как
Аделина! Прелестные ножки ее двигались
с    неимоверным   проворством;    все
движения тела были живописны.  Но  при
всем  том  мне показалось, что  в  ней
недостает     той     живости,     той
непринужденности,  без  которых  самый
искусный балетмейстер сходен с  бездуш
ною  куклою,  прыгающею  на  пружинах.
Несколько  раз  в  продолжение  пляски
Аделина  сбивалась  с  такта  и  столь
явно,  что  Андрони  за  нужное   счел
сложить вину на музыкантов, приписывая
это их неведению и неискусству. Пляска
кончилась  при  громких рукоплесканиях
восхищенных     зрителей.     Аделина,
казалось, весьма устала; она чрез силу
дотащилась до стула с помощию отца,  н
Андрони  довольно  ясно  дал  заметить
гостям, что бал кончился.
  Стали  разъезжаться; мы  с  Алцестом
были в числе последних. Граф стоял как
вкопанный  и в безмолвном восторге  не
спускал  глаз  с  Аделины.  Между  тем
большая   часть   разноцветных    ламп
погасла;      померкнувший       свет.
алебастровой люстры и темная  тень  от
деревьев  всем  предметам  давали  вид
неопределенный.  Мне сделалось  что-то
грустно    и    вместе   страшно;    я
настоятельно начал просить графа пойти
домой  и  с  трудом мог его уговорить.
Когда  мы выходили из залы, я нечаянно
оглянулся, и мне показалось, будто  из
того угла, где сидели музыканты, вышел
высокий  мужчина в красном плаще  н  в
треугольной шляпе... Медленными шагами
прошел  он  чрез комнату и скрылся  во
внутренние  покои. На  лице  его  выра
жалось  что-то зверское. Я не  мог  не
вспомнить  о  Вентурино...  Возвратясь
домой, я рассказал о том графу, но  он
не хотел мне верить.
  На другой день рано поутру разбудила
меня эстафета, присланная из Дрездена.
Корреспондент мой уведомлял меня,  что
банкир  N.  N.,  у которого  хранилась
значительная   сумма,   принадлежавшая
графу,    объявил   себя    банкротом.
Присутствие   мое  в   Дрездене   было
необходимо,  и я принужденным  нашелся
немедленно   послать  за   курьерскими
лошадьми.   Легко   себе   представить
можно, каково мне было оставить  графа
в  его  положении! Но от  Лейпцига  до
Дрездена  не так далеко, особливо  для
русского.  Пробежать верст полтораста,
-  думал я, - мне не в диковинку. Если
возвращение   мое  сделается   нужным,
верный  Иван отправит ко мне эстафету,
и я тотчас явлюсь в Лейпциге . Сколько
я,  однако,  ни старался утешить  себя
такими     рассуждениями,     какая-то
непонятная  тоска стесняла мою  грудь!
Чудное  появление  Вентурино  в   доме
Андрони беспрестанно приходило мне  на
ум.  Распростившись уже  с  графом,  я
опять к нему воротился и умолял его не
посещать  профессора в мое отсутствие.
Но он не слушал меня и не. понимал!  Я
с сокрушенным сердцем оставил его.
  Не буду говорить о пребывании моем в
Дрездене. Неудовольствия, с которыми я
там     боролся,     потеря     весьма
значительной суммы, все это ничего  не
значит    в   сравнении   с   ужасными
событиями, ожидавшими меня в Лейпциге!
На  третий день получил я эстафету  от
Ивана,     который     умолял     меня
возвратиться  к графу.  Барин  мой,  -
писал  он, - со времени отъезда вашего
был неразлучен с проклятым итальянцем.
Сегодня  поутру он уведомил меня,  что
женится  на дочери фигляра!.. Он  даже
не  хочет  дожидаться  ни  возвращения
вашего,        ни        родительского
благословения. Напрасно  валялся  я  у
ног  его!.. Поспешите! может быть,  вы
успеете предупредить бесчестие .
  Письмо  это крайне меня испугало.  В
продолжение нескольких минут я не  мог
опомниться,  наконец  как  сумасшедший
побежал на почтовый двор. Просьбы мои,
и   в  особенности  звенящий  кошелек,
придали        несколько       живости
почтмейстеру,  и не прошло  еще  часу,
как я сидел уже в дорожной коляске. Но
какое  мучение ожидало меня  на  пути!
Кто  не путешествовал по Саксонии, кто
не испытал над собою флегмы саксонских
почтальонов, тот не может понять  моей
досады, моего отчаяния! Ни просьбы, ни
обещания,  ни деньги, ни угрозы  не  в
состоянии   были  принудить  двигаться
проворнее     почтальонов,     которых
бесчувственность  в   этом   отношении
может      равняться     только      с
неповоротливостью тяжелых лошадей, ими
управляемых.    Как   часто    дорогою
вспоминал я о любезной нашей России!
  Измученный напрасным старанием  хотя
немного  оживить почтарей и  терзаемый
ожиданием      несчастий,      которые
представлялись  моему  воображению,  я
дотащился  наконец  до  Лейпцига.  Это
было поздно ввечеру. Когда въехал я  в
заставу,  медленное  движение  коляски
показалось  мне  еще  несноснее;  я  с
нетерпением  выскочил  и  побежал   по
Гриммской  улице,  оставя  далеко   за
собою изумленного своего саксонца. При
входе в комнату Алцеста встретил  меня
Иван, бледный как полотно.
  - Где граф? - спросил я.
  -  Граф сегодня ввечеру обвенчался и
переехал к своему тестю, - отвечал  он
мне  дрожащим голосом, - Я хотел  идти
за ним, но меня не пустили!..
  Не  расспрашивая его ни о чем более,
я  бросился  в  дом Андрони.  В  сенях
попался мне навстречу высокий мужчина,
которого лицо показалось мне знакомым.
Я  узнал  Вентурино.  Он  одет  был  в
черную мантию, какую обыкновенно носят
в Германии духовные особы. На голове у
него был распудренный парик с длинными
локонами.    Вентурино  в   пасторском
облачении! -подумал я... и воображению
моему  ясно представилось,  что  такое
беззаконное     переряжение     должно
непременно означать какой-нибудь  злой
умысел,  которого  цель,  однако,  для
меня была непонятна!
  В первой комнате нашел я профессора,
занимающегося    чтением,-    и    он,
казалось, вовсе меня не заметил.
  -  Ради бога! - вскричал я. - Что вы
сделали с моим другом?
  -  А! это вы, господин полковник?  -
сказал  Андрони,  обратись  ко  мне  с
спокойным  видом.  -  Мы  не  ожидали,
чтобы  вы так скоро кончили дела ваши.
Зять   мой  очень  обрадуется,   когда
узнает, что вы возвратились.
  - Зять ваш? - отвечал я с сердцем. -
Неужели вы думаете, что я позволю  вам
ругаться над моим другом?..
  -     Вы    забываетесь,    господин
полковник!  -  возразил  Андрони,   не
теряя хладнокровия. - Говорите потише;
вы можете испугать графиню, да и графу
не    очень   приятно   будет   видеть
любезного наставника своего в таком по
ложении.
  Насмешка   его   вывела   меня    из
терпения.
  -   Изверг  рода  человеческого!   -
закричал  я в исступлении.  -  Говори,
что  значит эта комедия? Зачем  ты  то
варища  своего - такого же плута,  как
ты  сам  - нарядил в пасторы?..  Но  я
разрушу  ваши  козни. Немедленно  веди
меня к Алцесту!
  Андрони, очевидно, смешался при этих
словах.  Он  побледнел,  губы  у  него
задрожали,   и  огненные   глаза   его
засверкали   от   ярости...    Вскоре,
однако, он опять пришел в себя.
  -   Государь  мои!  -  произнес  он,
задыхаясь  от злости, - вы  не  имеете
права  повелевать мною. Завтра  поутру
Алцест  отметит за оскорбленную  честь
своего  тестя! Но сегодня  вы  его  не
увидите. Новобрачные желают быть одни.
Итак,  советую  вам  удалиться  и   не
забывать,  что  вы находитесь  в  моем
доме  и  что  угрозы  ваши  совершенно
бесполезны.
 -   Завтра   поутру,  -  отвечал   я,
смущенный уверительным его голосом,  -
завтра поутру я с тобою разделаюсь! Не
воображай,     что    ты     избегнешь
заслуженного наказания!
 Я  вышел из комнаты, захлопнул  дверь
и услышал за собою пронзительный хохот
Андрони...
 Возвратясь    домой,    я    предался
размышлению.  Замешательство   Андрони
ясно  доказывало, что  мнимый  пастор,
встретившийся  со  мною,  был  не  кто
иной,  как Вентурино. Но какие причины
могли   побудить  профессора  к  столь
беззаконному  поступку?  Какую  пользу
находил  он  в  поругании  собственной
дочери,  соединив ее с  графом  такими
узами,  которые могли быть расторгнуты
без  малейшего  труда?  Я  терялся   в
догадках,  однако  твердо  решился  на
другой  день поутру объявить  местному
начальству  о преступлении профессора.
Признаюсь, я с некоторым удовольствием
помышлял  о   том,  что  Алцесту   при
ключение  сие может послужить  уроком,
который   навсегда  излечит   его   от
страсти  к  романическому...  С   сими
мыслями   я   лег   спать,   хотя    и
предчувствовал,  что беспокойство  мое
не даст мне во всю ночь сомкнуть глаз.
  Было   около   полуночи,   когда   я
услышал,  что кто-то бежит ко  мне  по
лестнице. Немного погодя дверь  отвори
лась,   и  я,  к  крайнему  изумлению,
увидел    графа   -   в   халате,    с
растрепанными  волосами!..   Вид   его
показывал  человека,  находящегося   в
отчаянии.
  -  Любезнейший Ф...!-  вскричал  он,
бросившись  ко мне на шею.  -  Спасите
меня... спасите от сумасшествия!
  -  Что  с  вами сделалось,  любезный
Алцест?  -  спросил я,  испугавшись  и
вскочив поспешно с постели.
  Граф  был  в  таком  положении,  что
почти не мог говорить. Из отрывистых и
несвязных  речей его узнал  я  наконец
такое  происшествие, при  воспоминании
которого  и  теперь еще у меня  волосы
становятся дыбом!
  На  другой  день  отъезда  моего   в
Дрезден сильная страсть Алцеста  дошла
до  того,  что  он решился  просить  у
Андрони  руку  Аделины.  Старик,   по-
видимому,  весьма  обрадовался   этому
предложению,  но  требовал  -  по  при
чинам,  которые впоследствии  обещался
объяснить,     чтобы    бракосочетание
совершено  было втайне. Влюбленный  Ал
цест   на   вес  согласился.   Ввечеру
призван  был пастор в дом  Андропи,  и
обряд  совершен  в присутствии  одного
отца,  без  свидетелей. Аделина  после
того  удалилась в свою спальню... Чрез
несколько  времени  впустили  туда   и
Алцеста.    Вы  без  труда   поверите,
любезный  Ф...,- говорил мне  граф,  -
что  я  с восторгом бросился в объятия
жены   моей.  Мысль,  что  я   обладаю
Аделиною, что наконец могу назвать  ее
своею,  приводила меня в  неизъяснимое
восхищение. Вообразите ж себе,  как  я
испугался, когда, осыпав ее поцелуями,
заметил, что она не отвечает на  ласки
мои!  Она  лежала, как будто  лишенная
всех чувств... В смятении моем не знал
я,  что делать; вспомнив, однако,  что
на  уборном столике стояла  склянка  с
крепким уксусом, я вздумал потереть ей
виски и грудь. Но какими словами опишу
вам  ужас,  меня  объявший,  когда  от
сильного  натирания  вдруг  прелестная
грудь  моей  Аделины  лопнула   и   из
отверстия показался... большой  клочок
хлопчатой бумаги! Сам не помню, как  я
выбежал  из  комнаты  и  как  очутился
здесь!
  Я  не  знал,  что подумать,  услышав
рассказ Алцеста. Мне вообразилось, что
несчастный друг мой лишился ума,  и  я
всячески старался его успокоить.
  -   Опомнитесь,  любезный  граф!   -
говорил   я   ему.   -   Вам,   верно,
пригрезился какой-нибудь страшный сон!
  -  Нет!  -  отвечал он, -  обливаясь
слезами,  - я не спал... Я видел  ясно
хлопчатую   бумагу,  высунувшуюся   из
груди бедной моей Аделины... Пойдемте,
пойдемте!  я докажу вам,  что  это  не
сон!
  Желая   его  успокоить,  я  поспешил
одеться  и пошел с ним. Войдя в  сени,
граф   от  сильного  волнения   чувств
пришел в такую слабость, что, конечно,
упал бы, если б я не подхватил его под
руку. Он дрожал всеми членами, и  я  с
трудом  взвел его на лестницу.  Я  сам
был  в ужасном положении... Сердце мое
сильно  билось; печальные предчувствия
теснились  в  моей  душе.  В  глубоком
молчании прошли мы первые комнаты, где
не встретили никого. Наконец отворил я
спальню  -  и оцепенел при виде  того,
что  мне  представилось!  Аделина   на
кровати  лежала  полунагая.  Профессор
сидел подле нее. Па горбатом носу  его
надеты были большие очки; левою  рукою
он  упирался об Аделину,  а  в  правой
держал кривую иглу, которою зашивал ей
грудь!.. Из одного конца прорехи,  еще
не  зашитой, торчала хлопчатая бумага.
На обнаженном боку Аделнны усмотрел  я
глубокое  отверстие,  в  которое,  при
входе  нашем, Вентурино вложил длинный
ключ,    какие    употребляются    для
заведения   больших   стенных   часов.
Злодеи так были заняты своего работою,
что  не  заметили,  как  мы  вошли   в
комнату.
  Не   успел  я  еще  опомниться,  как
Алцест  с  ужасным криком бросился  на
Андрони.   На  лице  его  изображалась
ярость...   Он  замахнулся   на   него
тростью и, может быть, убил бы его  на
месте, если б Вентурино не удержал его
руку.
  Андрони  пришел  в  исступление   от
злости.  Он  схватил  тяжелый   молот,
подле  него лежавший, и ударил Аделину
прямо  в  голову!.. В  одно  мгновение
лицо   ее   совершенно  преобразилось!
Прелестный носик ее сплюснулся,  белые
жемчужные    зубы    посыпались     из
раздробленных челюстей!..
  -  Вот  твоя  жена!  -  приговаривал
Андрони, продолжая ударять молотом  по
Аделине...  От одного удара прекрасные
голубые  глаза ее выскочили из глазных
ямок  и  отлетели далеко в  сторону...
Бешенство  овладело бедным Алцестом...
Он  схватил с полу глаза своей Аделины
и стремглав выбежал из комнаты, громко
смеясь   и   скрежеща   зубами!..    Я
последовал  за  ним.  Вышед  из  дому,
Алцест  остановился на  минуту;  потом
испустил жалостный вопль и вдруг,  как
стрела,  помчался вдоль  по  Гриммской
улице.
  Я  не мог догнать его. Когда уже был
я   на   улице,  мне  слышался   хохот
Вентурино, пронзительный крик  Андрони
и  стук молота, как будто разбивающего
колеса в больших стенных часах.
  Остаток  ночи и весь следующий  день
бродил я, с верным Иваном, по Лейпцигу
и   тщетно  искал  графа.  В  глубокую
полночь  возвратился  я  домой...  без
него!   В  окошках  дома,  занимаемого
Андрони,   не   было  огня.   Дворник,
отворяя нам дверь, рассказал мне,  что
в  то  же  утро  профессор  выехал  из
города в открытой коляске. Подле  него
сидел  высокий мужчина в красном плаще
и   в   треугольной  шляпе.  За   ними
следовало несколько телег с разною  по
клажею.
  На   другой  день  пришел   ко   мне
начальник городской полиции и объявил,
что  на берегу реки Эльстер, подле  са
мого     глубокого    места,    найден
батистовый платок с меткою С. А. и два
финифтяные глаза. Платок был Алцестов,
но  тело  несчастного моего  друга  не
могли отыскать.
  Я  поспешно уехал в Россию. В  самый
день  отъезда вошел в комнату мою один
из     служителей    старого    графа,
отправленный  ко  мне  курьером.   Под
Варшавою разбили его лошади; он  целые
три  недели  без  памяти  пролежал  на
почтовом   дворе  и  оттого   замедлил
приездом.  Я  распечатал  пакет.  Граф
писал ко мне:
   Умоляю   вас  всем,  что  для   вас
дорого,    любезный   Ф...,    спешите
исторгнуть  сына моего из пропасти,  в
которую    без   вас   он    неминуемо
повергнется!  Если  нужно,  употребите
силу,  передаю вам родительскую власть
мою.  Профессор, о котором вы  пищите,
мне   слишком  известен.  Он   человек
весьма  ученый  и  притом  искуснейший
механик - вентрилок. Я познакомился  с
ним  еще  в  молодых летах в  Мадрите.
Некоторый     случай    сделал     его
непримиримым   врагом   моим,   и   он
поклялся мстить  мне  и  всему   моему
роду...    Ради   бога,   не   теряйте
времени! 
  Возвратясь  в отечество,  я  уже  не
застал в живых старого графа...
  
  
  -  Почтенный  Двойник! -  сказал  я,
выслушав  рассказ  о пагубном  влиянии
необузданного  воображения.  -  Вы  не
хотели  верить  возможности  появления
Анюты  в повести, которую имел я честь
вам  прочитать, а сами рассказали  мне
теперь  совершенную небылицу. Есть  ли
какое-нибудь в том правдоподобие, чтоб
человек  влюбился в куклу? И можно  ли
так  искусно составить куклу, чтоб она
гуляла  по  улицам, плясала на  балах,
приседала  и улыбалась... и между  тем
бы никто не заметил, что она не живая?
  -  Что  касается до первого  вопроса
вашего, - отвечал Двойник, - может  ли
человек  влюбиться в  куклу?  то,  мне
кажется, мудреного в этом ничего  нет.
Взгляните  на свет: сколько  встретите
вы    кукол   обоего   пола,   которые
совершенно  ничего иного не  делают  и
делать не умеют, как только гуляют  по
улицам, пляшут на балах, 'приседают  и
улыбаются. Несмотря на то, частехонько
в   них   влюбляются  и  даже   иногда
предпочитают  их  людям,   несравненно
достойнейшим!  К тому же  происшествие
это   совсем  не  ново:  вспомните   о
Пигмалионе,   который,   как   говорит
предание, влюбился в статую, им  самим
сделанную, пред которою наша кукла  по
крайней  мере  имеет то  преимущество,
что она двигалась.
  -  Может  ли быть кукла, спрашиваете
вы  еще,  - продолжал Двойник,  -  так
искусно  составлена, чтоб была  похожа
на  живую?  Ах, любезный  Антоний!  до
чего  не  умудрится  ум  человеческий!
Сколько  примеров могу я вам напомнить
об  автоматах,  не  менее  моей  куклы
удивительных! Не помню, где  читал  я,
что    какой-то    механик    составил
деревянного ворона, который при въезде
одного  римского  императора  в  город
Ахен  подлетел  к  нему  и  проговорил
внятным  голосом весьма  красноречивое
приветствие на латинском языке... Кому
неизвестно,   что  знаменитый   Алберт
(ученый астролог, живший в тринадцатом
столетии    и   прозванный    Великим)
составил  куклу, над которою  трудился
беспрерывно тридцать лет?  Кукла  эта,
названная  Андроидою Алберта Великого,
по  свидетельству тогдашних писателей,
так  была умна, что Алберт советовался
с  нею  во всех важных случаях; но,  к
сожалению,   один  из  его   учеников,
которому      надоела     неумолкаемая
болтливость этой куклы, однажды в серд
цах  разбил  ее  на части.  И  в  наши
времена видели во всех столицах Европы
одного искусника, который возил  с  со
бою  и  показывал за деньги небольшого
деревянного турку, умеющего  играть  в
шахматы  и  обыгрывающего известнейших
игроков. Подобных примеров мог бы я на
считать множество, если б у меня  была
не   такая  плохая  память.  В  тысяча
восемьсот   пятнадцатом   голу   физик
Робертсон, бывший пред тем в России  и
показывавший        фантасмагорические
представления, хвалился,  что  он  изо
брел  нового рода клавикорды,  которые
выговаривали  целые слова человеческим
голосом. Я сам видел клавикорды эти  в
Париже:  к ним приделана была кукла  в
человеческий пост, щегольски одетая  в
женское  платье,  с модною  на  голове
шляпкою.  Робертсон садился  за  клави
корды,  и,  по мере того как перебирал
клавиши,  кукла выговаривала  (правда,
голосом   довольно  диким)   несколько
слов,  как-то: papa, maman. mon frere,
ma  soeur,  vive le roi! (папа,  мама,
мой  брат,  моя сестра, да здравствует
король!  (франц.))  и  тому  подобное.
Множество русских, бывших в то время в
Париже,  конечно  не  забыли  об  этой
кукле Робертсона.
  -  При всем том, - возразил я, -  вы
никак  меня не уверите, чтобы  человек
умный,   каким   описываете   молодого
графа,  мог влюбиться в куклу.  Пускай
бы это случилось с глупцом; но человек
такой умный...
  -  Умный!  умный! - прервал  меня  с
некоторою досадою Двойник. - Да можете
ли вы в точности определить, что такое
умный  человек?  А  разве  никогда  не
случалось   вам  видеть,   что   люди,
слывущие в свете умными, делают  такие
глупости, которые непростительны  были
бы дуракам?
  -  В  самом  деле, -  отвечал  я,  -
нередко случалось мне видеть это, и  я
никогда  не  мог  понять,  отчего  это
происходит?     Сделайте     дружеское
одолжение, любезный Двойник, объясните
мне  загадку  эту и вместе  с  тем  на
учите, каким образом должно определять
степень ума У людей? Вы, верно,  более
меня в этом имеете сведений;
а я, признаюсь, в течение жизни моей с
умными   людьми  неоднократно  попадал
впросак.  Я  чувствительно  вам   буду
обязан.
  -  Вы знаете, дражайший Антоний, что
я  не в силах вам отказать в чем бы то
ни было, а потому постараюсь исполнить
ваше желание. Но оставим разговор этот
до  другого раза. Назначенное нами для
разлуки    время    давно    протекло.
Прощайте!



Конец первой части

_______________________________________________________________

 Оригинал этого текста расположен в библиотеке сайта 
 "Русская Фантастика"  по адресам: 
	http://www.sf.amc.ru/
	http://www.kulichki.rambler.ru/sf/
	http://www.sf.convex.ru/
 
 Версия 1.00 от 14 октября 1998 г. 

    OCR & Spellcheck - Александр Усов.

 Сверка произведена по изданию: 
  "Антоний Погорельский. Двойник/Монастырка", 
  изд-во "Художественная литература", Москва, 1960 г.
_______________________________________________________________

     Права на это собрание электронных текстов и собственно
 электронные тексты принадлежат сайту "Русская Фантастика".
 Разрешено свободное распространение при условии сохранения
 целостности текста (включая  данную информацию). Разрешено 
 свободное  использование  для   некоммерческих  целей  при
 условии ссылки на источник.
_______________________________________________________________
Антоний Погорельский

Двойник или мои вечера в Малороссии

             ЧАСТЬ ВТОРАЯ
                   
            Вечер четвертый
                   
  
  На  другой день, лишь только  уселись
мы   по  обыкновенным  местам,  Двойник
начал разговор так:
  -    Я    обещался   объяснить   вам,
любезнейший   Антоний,   почему   люди,
слывущие  в свете умными, часто  делают
глупости;  а потом научить  вас,  каким
образом  должно определять степень  ума
человеческого.  Обязанность,   принятая
мною, не легка, почтенный друг; и  пото
му я должен просить вас заранее принять
замечания      мои     с      дружескою
снисходительностью. Ум  человеческий  и
вообще  все,  что  только  относится  к
душевным  способностям  человека,  есть
такая   загадка,   которую   совершенно
разрешить  нам удастся разве в  будущей
жизни.
  Всевышнему  угодно было понятия  наши
об   отвлеченных  предметах  ограничить
резкою  чертою,  чрез которую  умнейший
человек  при  всем старании,  при  всех
усилиях   своих   никак,   сам   собою,
переступить   не   может.   Все,    что
находится   за  сею  чертою,   навсегда
останется для нас неизвестным, и потому
не    ожидайте   от   меня   совершенно
удовлетворительного истолкования и, так
сказать,  анатомии  человеческого  ума.
Замечания   мои  основаны  на   простой
опытности: я смотрел на людей, наблюдал
их  действия,  размышлял о  причинах  и
всякий  раз  более  удостоверялся,  что
каждое   усилие  переступить  чрез   на
чертанную   нам   границу   не   только
бесполезно,  но  ведет  нас  кратчайшим
путем к заблуждению.
  В    свете    обыкновенно    называют
человека  умным, не определяя ни  рода,
ни  степени его ума. Но слово  ум  есть
выражение     общее,     которое     не
представляет   нам   никакого   точного
понятия. Ум разделить можно на  большое
число  родов,  совершенно  между  собою
различных   и   один  от   другого   не
зависящих.  Так,  например,  остроумие,
проницательность,   здравый   рассудок,
понятливость  и  прочее суть  различные
роды  ума,  из  которых  человек  может
обладать  иными,  не  имея  в  себе  ни
малейшего  признака других. Вы,  верно;
встречали   людей,   например,    очень
острых,  но  которые совершенно  лишены
здравого   рассудка;   или,   напротив,
таких, которые с избытком наделены  сим
последним, но зато не имеют ни малейшей
остроты.  Иногда случается  также,  что
качества,   приобретаемые  воспитанием,
как, например, ученость, - которая сама
по  себе  не дает еще права на название
умного  человека - в свете  принимаются
за ум. Бывает и то, что такие качества,
которые назвать можно второстепенными -
ибо  они  сами собою не составляют  еще
ума,    как   например   хитрость,    -
доставляют человеку славу умного потому
только,  что они более других  в  глаза
бросаются. Начнем определением, который
род   ума  пред  прочими  должен  иметь
преимущество.
  Самое       короткое      размышление
удостоверит    вас,   что    важнейший,
полезнейший и необходимейший  из  родов
ума  есть  здравый рассудок.  К  другим
родам  относится он, как алмаз к прочим
драгоценным каменьям. Но что я  говорю?
-   яхонт,  изумруд  драгоценны  и  без
алмаза; но острота, проницательность  и
все   другие  роды  ума  без   здравого
рассудка  - ничто. Он есть краеугольный
камень    всего   здания,   необходимый
регулатор  или правильник  всех  прочих
родов, которые без него бродят, сами не
зная,  где  и  зачем,  как  стадо   без
пастыря.   К   несчастию,   не   всегда
обращают     должное    внимание     на
неоцененное  это  качество,  о  котором
большая  часть  людей и  не  помышляет,
потому    что    другие    роды     ума
блистательнее.    Заметьте,    любезный
Антоний, что если для совершения какого-
нибудь    дела    представляются    два
кандидата, из которых один не учен,  не
остр,   не  ловок,  но  имеет   здравый
рассудок,  - а другой, хотя  совершенно
лишен  оного,  но зато остер,  смешлив,
хитер,    то,    наверное,   предпочтут
последнего, хотя первый, без  сомнения,
во всяком случае был бы полезнее.
  Из   сказанного  мною  вы   некоторым
образом  сами  объяснить  себе  можете,
почему  люди,  слывущие умными,  делают
непростительные    глупости.    Примеры
приведут это еще в большую ясность:  X,
например,   имеет   здравый   рассудок,
остроту  и  прочее,  но  нет   у   него
проницательности; будьте  уверены,  что
всякий  хитрый  глупец  его  обманет  и
доведет   до  глупости.  Y   не   имеет
недостатка в разных родах ума; он  даже
и   не  без  проницательности,  но   не
понятлив  и  не сметлив, так  что  хотя
проникает людей, но не скоро; и  потому
человек,  имеющий  гораздо  менее  ума,
может  заставить его сделать  глупость,
прежде  нежели  успеет  он  опомниться.
Наконец   Z   остер,  понятлив,   учен,
uhrep,  одним  словом: в  глазах  света
считается  умнейшим  человеком,  но,  к
несчастию, не имеет здравого  рассудка;
и  потому Z всегда и на каждом шагу  бу
дет делать глупости.
  Обратимся   к   другим   родам   ума.
Исчислить  все оные невозможно  или  по
крайней  мере весьма трудно; к тому  же
вы   сами  в  состоянии  дополнить  мое
исчисление,       буде       пожелаете.
Главнейшие,  после  здравого  рассудка,
роды   ума,  по  мнению  моему,   суть:
проницательность,         понятливость,
глубокомыслие,          дальновидность,
ясность,   сметливость  (le  tacte)   и
остроумие  (der  Scharfsinn),  которого
не  должно  смешивать с  остротою  (der
Witz).  Есть  еще роды  ума,  названные
мною   выше  второстепенными,   таковы:
хитрость,  острота и тому подобное.  Ко
всем  этим  родам  прибавьте  еще   два
качества,  из  которых одно  природное,
другое же приобретается воспитанием,  а
именно:  память  и  ученость,  -  и  вы
будете  иметь материалы, из  соединения
коих  в разных количествах составляется
целое, называемое в свете умом.
  Постараемся     определить      яснее
некоторые из таковых родов:
  О  здравом рассудке я говорил выше, и
потому здесь прибавлю только, что  этот
род  гораздо  реже  других  встречается
большими массами.
  Проницательность также принадлежит  к
редким  дарам природы. Вы часто увидите
людей,  не имеющих недостатка в  других
родах  ума  и даже в здравом  рассудке,
но   без   малейшей   проницательности.
Такой   человек   может   быть   весьма
полезным  во многих случаях, но  только
не  в  таких, где познание людей должно
быть главнейшею потребностью.
 Понятливость  весьма также  нужна;  но
не  так часто в свете встречается,  как
противоположные ей качества: тупость  и
бестолковость.
  Глубокомыслие  есть  тот   род   ума,
который   менее  других   необходим   в
общежитии.   В   ученых  исследованиях,
особенно   о   предметах   отвлеченных,
обойтись  без  него  нельзя;   но   для
текущих дел жизни он не столько  нужен.
Люди       глубокомысленные      бывают
обыкновенно   молчаливы  и   задумчивы;
оттого-то  происходит, что многие  глуп
цы,   -   которые  стараются   казаться
задумчивыми,  часто морщат  лоб  и  при
том  умеют  молчать, - в  свете  слывут
глубокомысленными.
  Дальновидность  есть  способность  из
настоящего  выводить верные  заключения
о    будущем   и   некоторым    образом
предвидеть  конец  начатого  дела   или
последствия  какого-либо действия.  Сей
род ума встречается весьма редко.
  Ясность   есть  качество,  в   важных
делах  очень нужное, но при  том  также
довольно  редкое.  Бывают  люди  умные,
которые   при  здравом  рассудке,   при
проницательности, остроумии  и  большом
обилии  хороших мыслей, вовсе не  имеют
ясности. Голова у них подобна сараю,  в
котором    без   разбора   и    порядка
набросаны  разнообразные и  разноценные
вещи.
  Сметливость  (le  tacte)  есть  такое
качество,   которое   объяснить   всего
труднее. На русском языке нет ему  даже
настоящего  названия;  ибо  сметливость
не  совсем выражает то понятие, которое
заключается  во французском  слове  (le
tacte).   Это   какое-то   чутье    или
инстинкт, вовсе не зависящий от  прочих
родов  ума, однако более других имеющий
сродство с здравым рассудком.  Он  помо
гает  нам, например, из многих средств,
ведущих  к одной и той же цели, избрать
именно  не  только  удобнейшее,  но   и
приличнейшее. Он научает  нас  избегать
всего,   в   чем   только   можем    мы
неприятным   образом   столкнуться    с
мнениями  других; одним словом,  он  не
допускает   нас  ни  до  одного   шага,
который   бы  вредил  достижению   пред
полагаемой  нами  цели,  или   был   бы
неприличен  или бесполезен.  Русские  в
чужих  краях  славятся этим  качеством,
как весьма между ими не редким.
  Остроумие    (der   Scharfsinn)    не
требует    больших   объяснений.    Оно
обыкновенно бывает сопряжено с  здравым
рассудком, по крайней мере в  некоторой
степени;   без   понятливости   же    и
проницательности  даже  и  существовать
оно  не может. Отличительная черта  его
-  быстрота.  Остроумие  назвать  можно
конем прочих родов ума.
  Перейдем   теперь  к   второстепенным
родам    ума,   кои   суть:    острота,
хитрость,   и   ум  гостинный   (esprit
desociete).
  Остротою   (der   Witz)   называю   я
способность  говорить острые  слова,  в
каждом   предмете  без  труда  находить
смешную  сторону  и т.  п.  С  остротою
часто соединена бывает колкость ума,  а
иногда   порождает  она  склонность   к
насмешливости,  которая   есть   порок.
Когда   у   вас  будут  дети,  любезный
Антоний, не радуйтесь их остроте  и  не
поощряйте  их  к  оной.  Часто,   очень
часто  острота  служит ко  вреду  того,
кто  ее  имеет,  и  я  знаю  не  одного
человека,  который внутренне  жалеет  о
том,  что  он  слишком остер.  Качество
это,  конечно, само по себе  не  только
не  вредно, но даже полезно и  приятно;
но  беда  в том, что переход от остроты
к    колкости    и   от   колкости    к
насмешливости   так   легок    и    так
заманчив,  что редко кто от  него  удер
жаться может.
  Хитрость   -   слово,  не   требующее
никакого  объяснения. Я замечу  только,
что  много  есть людей хитрых,  которые
при том очень глупы.
  Гостинный  ум  (esprit  de   societe)
также  не  требует больших  объяснений,
хотя  выражение  это  совершенно  ново.
Оно   означает   способность   приятным
образом   занимать  компанию,  особливо
дам.    По    достоинству    род    сей
принадлежит   к  числу  последних,   но
притом  он один из полезнейших  -  если
не  для  общества, по крайней мере  для
того,   кто   им   обладает.   Впрочем,
гостинный  ум  разделяется  на   разные
разряды,  смотря  по  разным  гостиным.
Часто  случается, что человек,  который
блестит    умом   в   одной   гостиной,
совершенно глупеет, переходя в  другую.
Для  составления себе ясного понятия  о
человеке,   слывущем  умным,   надлежит
наблюдать  со  вниманием:  который   из
описанных    здесь    родов    в    нем
первенствует  и  в  какой  мере  или  в
каком   количестве  он  одарен  прочими
родами?  Итак,  если услышите  вы,  что
кого-нибудь называют умным, то  советую
вам сделать следующую над ним поверку:
  N.   N.   слывет  умным;   посмотрим,
сколько он имеет:

здравого рассудка,  |  ясности,
проницательности,   |  сметливости,
понятливости,	  |  остроты,
глубокомыслия,	  |  хитрости,
дальновидности,	  |  учености,
остроумия,		  |  памяти?
 
 Положите примерно, что высшая  степень
каждого  рода ума будет 15 градусов,  и
изобразите  потом следующую  фигуру,  в
которой  легко означить можно,  сколько
градусов имеет N. N. в каждом роде ума.
(Смотри фигуру первую.)

  Вы  видите, что по фигуре сей  N.  N.
имеет   здравого  рассудка  2  градуса,
проницательности  4,  понятливости   7,
дальновидности  ничего,  остроумия   2,
qmnqrh  4,  сметливости 1, остроты  10,
хитрости  10,  учености 14,  памяти  12
градусов.
  Итак,  взглянув на фигуру эту, можете
вы вдруг обозреть, из чего составляется
ум  N.  N.  Вы видите, что  он  человек
чрезвычайно ученый и что первенствующий
в  нем  род ума есть память, за которою
следуют острота, хитрость и так  далее.
Приведите все роды в порядок  по  числу
градусов,     и    выйдет     следующее
заключение:   N.   N.  с   чрезвычайною
ученостию  соединяет необыкновенную  па
мять,  имеет  весьма  много  остроты  и
хитрости и довольно понятливости; нет у
него   также  недостатка  в   некотором
количестве проницательности и  ясности;
но  зато  остроумия и здравого рассудка
очень  мало, сметливости и того меньше,
дальновидности    совсем     нет,     а
глубокомыслия и не ищите.
  Но   если  по  сей  одной  фигуре  вы
вздумаете  судить и о  способностях  N.
N.,  то вы непременно ошибетесь;  поста
раюсь изложить вам яснее, почему...
  Чтоб составить себе точное понятие  о
человеке,   относительно   способностей
его,  надлежит сверх определения  родов
ума,  которым он одарен, принять еще  в
соображение  и  другие  свойства  души,
имеющие  с  умом теснейшую  связь.  Все
пороки и слабости человеческие, как-то:
ненависть,       злоба,       подлость,
мстительность,  зависть,  корыстолюбие,
самолюбие,      эгоизм,       гордость,
надменность,   тщеславие,    упрямство,
легкомыслие, имеют сильнейшее на наш ум
влияние.  Весьма  часто  они  управляют
умом, вместо того чтоб ум управлял ими,
и   от   этого  превратного   положения
проистекают  действия совсем  противные
тем,  какие  произвел бы  один  ум  без
влияния  пороков  или страстей.  Разные
роды ума человека со всеми их оттенками
и  разного  рода пороки  его  со  всеми
также     оттенками     находятся     в
беспрестанном движении и  борьбе  между
собою.  Сердце  человеческое,  любезный
Антоний,  такой  лабиринт,  в   котором
самый  искусный  наблюдатель  не  скоро
найдет  нить  Ариадны. Итак,  если  для
определения  степени ума  человеческого
необходимо  иметь  не малое  количество
сметливости и проницательности, то  тем
более  требуются  оные при  составлении
понятия  о  других душевных  свойствах.
Здесь   надлежало  бы   мне   войти   в
подробное   описание  этих  свойств   и
определить  каждое  из  них,  как  выше
поступил  я с родами ума; но это  потре
бовало   бы  весьма  много  времени   и
уалекло  бы  меня за пределы  дружеской
беседы  нашей.  Двойник  ваш,  любезный
Антоний,  не  для  того  является  вам,
чтобы  читать  философские  лекции:  он
имеет   целью   только  усладить   ваше
уединение.  Итак,  я  постараюсь  сколь
можно  короче  изложить  мысли  мои   о
предмете, раздробление которого  завело
бы нас слишком далеко.
  Я  говорил  выше,  что  пороки  имеют
сильнейшее  влияние на ум человеческий,
-   и   вам,   быть  может,  показалось
странным,  что  я  упомянул   токмо   о
порочных  свойствах души, не сказав  ни
слова о добрых ее качествах, как-то:  о
великодушии,  твердости, решительности,
добродушии, сострадательности и прочее.
Неоспоримо, что и добрые качества имеют
тесную  связь с умом нашим; но я потому
об  них не упомянул, что они ни в каком
случае не затмевают его и, следственно,
не    препятствуют    природному    его
действию;   пороки   же   и   слабости,
напротив,   портят  его  и   дают   ему
совершенно ложное направление,
  Пороки  человеческие так  же,  как  и
роды  ума, разделить можно на высшие  и
низшие   разряды.  К  высшему   разряду
принадлежат: зависть, злоба, самолюбие,
эгоизм,  гордость  и тому  подобное;  к
низшему   -   тщеславие,   легкомыслие,
ветреность,  нескромность   и   прочее.
Первые   буду  я  называть   собственно
пороками, последние слабостями. И те  и
другие имеют вредное влияние на наш ум,
и  потому необходимо нужно принять их в
соображение       при       определении
способностей человека. Избегая  всякого
подробного описания, я не могу, однако,
не коснуться, хотя мимоходом, некоторых
из    означенных   пороков,   требующих
особенного пояснения.
  Самолюбие,  например, и эгоизм  часто
смешиваются  один  с другим,  хотя,  по
мнению моему, оба сии порока имеют свои
собственные, совершенно отличные  черты
и  производят разные действия, а потому
должны подлежать особенному разделению.
  Самолюбие  имеет,  конечно,   близкое
сродство  с  эгоизмом, но  в  таком  же
сродстве  находится  оно  и  с  другими
пороками,  и  поэтому  многие  не   без
причины   называют  оное  корнем   всех
прочих  пороков. Здесь, однако,  должно
заметить, что под словом  самолюбие  не
разумею  я  того  чувства  собственного
достоинства,  которое,  не  выходя   из
границ    умеренности,    нимало     не
предосудительно для человека; от такого
самолюбия не изъяты люди самые скромные
и   добродетельные.  Любить   себя   до
некоторой  степени позволено и  должно;
но  ставить себя выше ближнего, считать
себя  лучшим и совершеннейшим,  унижая,
пренебрегая  и  презирая   других   без
основания, - вот самолюбие, о котором я
говорю!   Эгоизм  обыкновенно  соединен
бывает с большим количеством самолюбия;
но   последнее   это   свойство   часто
встречается  и  без  эгоизма.  Я   знаю
людей, которые при чрезмерном самолюбии
не   только   не  имеют  ни   малейшего
эгоизма,  но  даже  в  высшей   степени
одарены всеми противоположными  ему  ка
чествами.  Они  добры,  щедры,   всегда
готовы,    не   колеблясь,   жертвовать
собственным имением и спокойствием  для
блага  других;  но  при  том  внутренне
величают  себя  и  терзаются  завистью,
когда    находят   в   других   высокие
добродетели.
  Эгоист,  напротив  того,  никогда  не
может  быть  ни прямо великодушным,  ни
добрым,  ни  щедрым. Все  действия  его
клонятся   только  к  собственной   его
пользе;   все   в   мире   относит   он
собственно  к  себе. Он щедр  и  сыплет
деньгами,  чтоб  достигнуть  того,  что
считает для себя полезным или приятным;
но  скуп  и жалеет о копейке, когда  не
предвидит никакой для себя пользы. Он в
состоянии  сделать  добро,  но  с  тем,
чтобы  оно  не стоило ему ни труда,  ни
денег. Иногда он может решиться даже  и
на великодушный поступок; но посмотрите
на  него внимательно, и вы увидите, что
он имел при том цель, собственно к нему
относящуюся. По наружности  он  кажется
приверженным  к друзьям своим;  но  это
потому только, что он имеет в них нужду
или  просто к ним привык и без них  ему
скучно;     доставьте    ему    другое,
приятнейшее занятие, - он об них  и  не
вспомнит. Скажу еще более: он, кажется,
обожает  жену  свою  и  страстно  любит
детей;  но  и это чувство  в  нем,  так
сказать,  не бескорыстно: он  любит  их
для  себя, а не для них. Если жена  его
или  дети  умрут, он всячески стараться
будет   скорее  забыть  их;  он   будет
бояться   плакать,  чтоб  не  испортить
своих  глаз...  И притом,  если  он  не
глуп,  то будет уметь скрыть холодность
сердца  своего  под  личиною  твердости
духа.
  Таковое  описание эгоиста вам,  может
быть,  покажется преувеличенным, но  вы
ошибетесь,   любезный  Антоний!   Таких
людей   на   свете  более,  нежели   вы
думаете;   но   так   как   они,    для
собственной своей пользы, иногда бывают
добры  и  ласковы,  то  эгоизм  их   не
сильно заметен.
  Здесь    должен   я   сказать   также
несколько  слов  еще об  одном  пороке,
который   в   свете  чаще  встречается,
нежели  как  вы, может быть, полагаете:
это  зависть.  Поэты  описывают  ее   в
образе  женщины  тощей и  исхудалой,  с
ехидным взглядом, с жалом вместо языка,
с вялыми губами, с ядоточными устами...
Невидимо  вкрадывается  она  в   пышные
палаты вельможи и в хижину бедного и не
только   заседает  иногда  в  собраниях
ученых   и  знатных  людей,  но   часто
занимает   первое  место   в   гостиных
большого света. Как испугалась бы  иная
дама,  когда  бы у ней вдруг  открылись
глаза и она бы увидела, что гнусное это
исчадие повсюду ее сопровождает, и в то
самое  время, когда она, терзая  добрую
славу   других   в  гордом   ослеплении
считает себя поборницею добродетели, за
висть  стоит за ее плечами и шепчет  ей
на ухо...
  Но   порок  этот,  по  несчастию,  не
всегда  принимает  на  себя  вид  такой
отвратительный и потому иногда  находит
путь  к  сердцу  благороднейших  людей.
Так,   мой   друг!   -   бывают   люди,
справедливо заслуживающие уважение наше
по  отличным  качествам ума  и  сердца,
которые  сами  не замечают,  что  в  их
суждения о ближнем вмешивается зависть.
Правда,  что  она, являясь  в  обществе
уважаемого  человека и  будучи  закрыта
непроницаемым  покрывалом,  редко   кем
узнана быть может; но при всем том  она
по-прежнему остается завистью. Возьмите
в  пример Фрола: он добр, чувствителен,
умен, великодушен; он верный друг своих
друзей   и   не  враг  своих  врагов...
Казалось  бы,  что  зависть  не  найдет
места  в  благородном его сердце.  Увы!
даже   и  туда  она  вскрасться  умеет.
Заметьте,  что  Фрол  -  который  готов
извинять   слабости   других,   который
иногда,  по излишней снисходительности,
находит  добродетели там,  где  их  нет
решительно,  -  этот  самый  Фрол,  как
скоро  дело  идет о людях,  равных  ему
добрыми качествами, судит необыкновенно
строго и даже находит некоторое  в  том
удовольствие,  чтобы отыскивать  в  них
недостатки!
  Зависть  эта еще заметнее в суждениях
Фрола о людях к нему близких, связанных
с  ним  коротким знакомством и дружбою;
ибо он преимущественно в кругу друзей и
знакомых желает быть первым и не терпит
соперничества,  -  и  потому-то   очень
редко      оспаривает      совершенства
посторонних лиц. Он защищает  их  слабо
сти и даже иногда ставит выше себя тех,
которые занимают гораздо низшую  против
него        степень       нравственного
совершенства.  Но как  скоро  покажется
ему,   что  кто-нибудь,  в  кругу   его
знакомых,  может похитить  у  него  пер
венство,  которое считает он  природным
своим    достоянием,   тогда   зависть,
неприметным  для  него самого  образом,
берет  верх  над добротою  его  сердца.
Тогда  не  упускает он случая  обращать
внимание на недостатки своего соперника
и  увеличивать их, хотя бы он был самый
близкий  к  нему  человек.  Перед  ним,
например, выхваляют ум друга его; он на
то соглашается, но притом замечает, что
ум этот был бы еще совершеннее, если бы
не  был затмеваем таким-то недостатком.
Вы    видите   его   невеселым,    даже
печальным; спросите о причине  -  и  он
скажет  вам,  что  досадует  на   друга
своего   за   то,  что  сей  последний,
несмотря  на изящные свои качества,  не
может  отстать  от  такой-то  слабости.
 Если  б этот человек, - говорит  он  с
видом душевного прискорбия, - при отлич
ных способностях и редких добродетелях,
которыми он так щедро наделен природою,
имел   более   основательности,   более
постоянства и прочего, - что бы из него
было!..     Иногда   он,   под    видом
дружеского участия, бранит друга своего
в кругу знакомых за недостатки, которых
тот   вовсе  не  имеет,  и  просит  его
преодолеть слабости, которых в нем нет!
Таким  образом, мало-помалу,  разрушает
он приобретенное другом его уважение  и
на  развалинах оного опять  садится  на
первое место... При всем том он прольет
последнюю каплю крови за того, кого ста
рается унизить во мнении других. Он для
спокойствия   его   продаст   последний
кафтан  свой и готов идти в  землекопы,
чтоб  только облегчить его участь, если
б нужда того потребовала. Вот, любезный
Антоний,  какие  странные  противоречия
встречаются   в   бедном   человеческом
сердце!
  Но  обратимся опять к фигурам  нашим.
Я  сказал  выше, что фигура, означающая
одни  роды ума N. N.. недостаточна  для
составления  понятия и  о  способностях
его.  Вы  теперь  сами чувствуете,  что
показание душевных его недостатков  для
полного о нем понятия необходимо; итак,
к  той  фигуре надобно б было прибавить
еще  множество разделений с означением,
какие N. N. имеет пороки и слабости и в
какой мере. Но так как фигура вышла  бы
слишком  велика, если  бы  для  каждого
порока сделали вы особое разделение, то
довольно будет заметить по крайней мере
главнейшие. Положим, например,  что  N.
N.    особенно   самолюбив,   надменен,
завистлив  и упрям; итак, к  означенной
фигуре  прибавьте еще четыре разделения
для  упомянутых пороков. Таким образом,
фигура, представляющая полное понятие о
N.  N., будет следующая. (Смотри фигуру
вторую.)
  
  Дополненная  эта  фигура  может  дать
вам  довольно ясное и точное понятие  о
способностях N. N. Вы увидите, что  при
всей  хитрости и остроте своей он часто
должен ошибаться по недостатку здравого
рассудка и сметливости. При взгляде  на
чрезмерное     количество    самолюбия,
напыщенности  и  нераздельного  с  ними
упрямства      вам     не     покажется
удивительным,  что  три  эти  качества,
составляющие  в сложности 35  градусов,
во   всех  случаях  будут  превозмогать
здравый   рассудок,   проницательность,
понятливость  и  сметливость   N.   N.,
которых  у него всего на все только  14
градусов.
  Обратив  внимание на десять  градусов
зависти,  вы  без  труда  поймете,  что
порок  этот,  соединенный с самолюбием,
надменностию  и  упрямством,   мог   бы
затмить   несравненно   большую    меру
здравого   рассудка,   нежели   сколько
оного имеет N. N..- и вы из всего  того
выведете  справедливое заключение,  что
человек,    подобный    N.    N.,    не
заслуживает  названия умного  и  никуда
почти   не  может  быть  употреблен   с
пользою.  Несмотря однако на то,  он  в
общем  мнении всегда будет слыть  очень
умным,  потому  что  ученость,  память,
хитрость    и   острота   его    должны
обморочить   людей   невнимательных   и
ленивых,       которые       составляют
несравненно  большую  часть  так   назы
ваемой публики.
  В  заключение сих замечаний я  должен
еще    сказать   вам,   что    душевные
недостатки  наши  имеют  то   особенное
свойство,   что  они  увеличиваются   в
удивительной  прогрессии, если  человек
не      постарается     заблаговременно
истреблять  их.  Оттого-то  происходит,
что   умнейшие  люди,  как,   например,
Вольтер  и  другие,  гордостию  и  само
любием    доведены   были   до    таких
заблуждений, в которых изобличены  быть
могут  людьми  самого  обыкновенного  и
простого  ума. Недостаток, дошедший  до
такой  степени,  далеко  превышает   15
градусов   (принятые  мною  за   высшую
степень);  а  потому я  изображаю  оный
таким образом.
(Смотри фигуру третью.)
  
  Вот,  любезный  Антоний,  наблюдения,
сделанные  мною над умом  человеческим.
Они,   мне   кажется,   могут   служить
достаточным  ответом  на  два  вопроса:
первый-  почему люди, слывущие в  свете
умными, часто делают глупости? и второй-
каким  образом можно определить степень
ума  человеческого? В исчислении разных
родов   ума   и   душевных  недостатков
пропущены   мною  весьма   многие;   но
повторяю,   что  вы  сами,  смотря   по
обстоятельствам, можете оные дополнить.
  -   От  искреннего  сердца  благодарю
вас,  почтенный  Двойник,  за  принятый
вами  на себя труд. В заключениях ваших
я   нахожу   много  справедливого;   но
позвольте сделать вам еще один  вопрос.
Вы    научили   меня,   каким   образом
составлять фигуру, показывающую степень
ума  и  способностей; это очень хорошо.
Наставьте  же  меня  теперь,  как   мне
должно  узнавать разные роды ума челове
ка   и   душевные  его  качества?   Без
необходимого  сего познания  мне  ни  к
чему  не послужат фигуры ваши;  ибо  не
зная  человека,  я не могу  определить:
сколько градусов того или другого  рода
ума или порока он имеет?
  -  Эта  задача, - сказал  Двойник,  -
еще.   мудренее  первых  двух.  Трудно,
очень  трудно разрешить ее.  Вы  хотите
научиться  узнавать  разные  роды   ума
человека  и  душевные его  способности?
Вообразите   себе,  любезный   Антоний,
открытый   сверху  сосуд,   в   котором
находится множество веществ не в равном
количестве,   беспрестанно   движущихся
так,  что то один предмет взберется  на
верх,   то  другой.  Положим,  что   вы
желаете     знать,    какие    вещества
заключаются  в этом сосуде  и  в  каком
именно  количестве, но  что  опрокинуть
его,  чтоб увидеть дно, вы не в  силах;
что в таком случае вам делать остается?
Стоять   перед   сосудом,   внимательно
наблюдать,   какие   предметы    наверх
взбираются и которые из них чаще прочих
показываются;  наконец дождаться,  пока
все  предметы  одни за  другими  явятся
пред глаза ваши, - и только тогда вы  с
некоторою вероятностию судить можете  о
том,  что  заключается в сосуде.  Почти
таким   же   образом,  но   с   большим
терпением,    должно    наблюдать     и
человека...   Бывают,  конечно,   люди,
которые так проницательны и имеют такое
верное  чутье,  что  с  первого   почти
взгляда   угадывают,   что   в   сосуде
кроется;  но  такие  люди  редки,  очень
редки;  да  и  они иногда ошибаются.  К
этому прибавить я должен еще и то,  что
если природа не одарила вас достаточным
количеством     здравого      рассудка,
проницательности  и   сметливости,   то
никакими уроками невозможно научить вас
познанию людей.
  -   Когда   так   (не  прогневайтесь,
почтенный друг, за мою откровенность!),
то,   по  мнению  моему,  фигуры   ваши
совершенно бесполезны; ибо того, кто не
одарен природною способностию познавать
людей,  они  научить тому не  могут;  а
тот,   кто   от  природы  получил   сию
способность, не имеет в фигурах никакой
нужды.
  -   Любезный   Антоний!   -   отвечал
Двойник, - я не виноват, что разрешение
первых двух вопросов родило третий,  на
который  удовлетворительного  ответа  я
дать  вам не в силах. Впрочем, я должен
вам заметить, что вы крайне ошибаетесь,
полагая,  что  тот, кто от  природы  по
лучил  способность познавать людей,  не
имеет никакой нужды в предложенных мною
фигурах.   Фигуры   эти   имеют   целью
привести в надлежащий порядок сделанные
уже   над   кем-нибудь   наблюдения   и
представляют легкий способ означать,  в
какой   между   собою  мере   находятся
различного   рода  умы   и   недостатки
человека,  нам  уже  известного.  Одним
словом,  они могут служить к  пояснению
понятий   наших  по  сему  предмету   и
способствовать к тому, чтоб  с  большею
легкостию   и   некоторою  вероятностию
выводить   заключение:   как   такой-то
человек  в таком-то случае поступит?  Я
ласкаю  себя  надеждою, что,  смотря  с
этой точки на сообщенные мною вам мысли
и   замечания,   вы   не   найдете   их
совершенно бесполезными. Но оставим эти
разговоры до другого удобного случая...
Теперь  ваша  очередь  прочитать   что-
нибудь  из  своих  сочинений.  Впрочем,
довольно  уже поздно... Итак,  до  буду
щего свидания.
 Тут мы расстались.
 
              Вечер пятый
                   
  
  - Начинайте же, любезнейший Антоний!
- сказал Двойник, посетивший меня на
следующий вечер.
  - Охотно, почтенный Двойник. Но
прежде нежели исполню я желание ваше, я
должен спросить у вас, читаете ли вы
 Литературные новости , издаваемые при
 Русском инвалиде ?
  - Нет! Признаюсь, я так занят, что
недостает у меня на то времени.
  - В таком случае без зазрения
совести прочту вам повесть моего
сочинения, напечатанную несколько лет
тому назад в упомянутых  Новостях .
  
       ЛАФЕРТОВСКАЯ   МАКОВНИЦА
  
  Лет   за  пятнадцать  пред  сожжением
Москвы  недалеко  от Проломной  заставы
стоял  небольшой  деревянный  домик   с
пятью  окошками в главном  фасаде  и  с
небольшою  над средним окном светлицею.
Посреди маленького дворика, окруженного
ветхим  забором, виден был колодезь.  В
двух   углах  стояли  полуразвалившиеся
анбары,   из   которых   один    служил
пристанищем   нескольким  индейским   и
русским   курам,   в  мирном   согласии
разделявшим укрепленную поперек  анбара
веху.   Перед   домом   из-за   низкого
палисадника  поднимались  две  или  три
рябины  и,  казалось, с  пренебрежением
смотрели  на  кусты черной смородины  и
малины, растущие у ног их. Подле самого
крыльца  выкопан был в земле  небольшой
погреб для хранения съестных припасов.
  В  сей-то убогий домик переехал  жить
отставной  почтальон  Онуфрич  с  женою
Ивановною и с дочерью Марьею.  Онуфрич,
будучи   еще  молодым  человеком,   лет
двадцать  прослужил в поле и дослужился
до ефрейторского чина; потом столько же
лет верою и правдою продолжал службу  в
московском  почтамте; никогда,  или  по
крайней мере ни за какую вину, не бывал
штрафован  и  наконец  вышел  в  чистую
отставку  и  на инвалидное  содержание.
Дом  был  его  собственный, доставшийся
ему    по    наследству   от    недавно
скончавшейся престарелой его тетки. Сия
старушка,  при  жизни  своей,  во  всей
Лафертовской  части известна  была  под
названием  Лафертовской Маковницы,  ибо
промысел  ее состоял в продаже  медовых
маковых лепешек, которые умела она печь
с  особенным  искусством. Каждый  день,
какая   бы  ни  была  погода,  старушка
выходила рано поутру из своего домика и
направляла  путь  к Проломной  заставе,
имея  на  голове корзинку,  наполненную
маковниками.  Прибыв  к  заставе,   она
расстилала       чистое      полотенце,
перевертывала вверх дном корзинку  и  в
правильном  порядке  раскладывала  свои
маковники. Таким образом сидела она  до
вечера,  не  предлагая  никому   своего
товара   и  продавая  оный  в  глубоком
молчании.    Лишь    только    начинало
смеркаться,  старушка собирала  лепешки
свои    в   корзинку   и   отправлялась
медленными шагами домой. Солдаты,  стоя
щие  на  карауле, любили  ее,  ибо  она
иногда потчевала их безденежно сладкими
маковниками.
  Но   этот  промысел  старушки  служил
только   личиною,  прикрывавшею  совсем
иное ремесло. В глубокий вечер, когда в
прочих  частях города начинали зажигать
фонари,   а  в  окрестностях  ее   дома
расстилалась   ночная   темнота,   люди
разного   звания   и  состояния   робко
приближались к хижине и тихо  стучались
в калитку. Большая цепная собака Султан
громким   лаем   провозглашала   чужих.
Старушка   отворяла   дверь,   длинными
костяными   пальцами  брала   за   руку
посетителя  и  вводила  его  в   низкие
хоромы.   Там,  при  мелькающем   свете
лампады, на шатком дубовом столе лежала
колода  карт,  на  которых  от  частого
употребления едва можно было  различить
бубны   от  червей;  на  лежанке  стоял
кофейник  из красной меди, а  на  стене
висело решето. Старушка, предварительно
приняв от гостя добровольное подаяние -
смотря по обстоятельствам, - бралась за
карты  или  прибегала к кофейнику  и  к
решету. Из красноречивых ее уст  излива
лись   рекою  пророчества   о   будущих
благах,  и  упоенные  сладкою  надеждою
посетители  при выходе из дома  нередко
вознаграждали  ее вдвое  более,  нежели
при входе.
  Таким   образом  жизнь  ее  протекала
покойно  в мирных сих занятиях. Правда,
что  завистливые соседи называли ее  за
глаза  колдуньею и ведьмою; но  зато  в
глаза   ей  низко  кланялись,   умильно
улыбались и величали бабушкою. Такое  к
ней уважение отчасти произошло от того,
что  когда-то  один из соседей  вздумал
донести  полиции, будто бы Лафертовская
Маковница  занимается  непозволительным
гаданием  в  карты и  на  кофе  и  даже
знается  с  подозрительными людьми!  На
другой   же  день  явился  полицейский,
вошел  в  дом, долго занимался  строгим
обыском  и наконец при выходе  объявил,
что  он  не  нашел ничего.  Неизвестно,
какие   средства  употребила  почтенная
старушка    в   доказательство    своей
невинности;  да  и  не  в   том   дело!
Довольно того, что донос найден был  не
основательным.   Казалось,   что   сама
судьба  вступилась за бедную Маковницу,
ибо  скоро  после того  сын  доносчика,
резвый мальчик, бегая по двору, упал на
гвоздь и выколол себе глаз; потом  жена
его нечаянно поскользнулась и вывихнула
ногу;   наконец,   в  довершение   всех
несчастий, лучшая корова их, не  будучи
прежде   ничем  больна,   вдруг   пала.
Отчаянный   сосед  насилу   умилостивил
старушку  слезами и подарками,  -  и  с
того времени все соседство обходилось с
нею  с  должным уважением.  Те  только,
которые,       переменяя      квартиру,
переселялись   далеко  от  Лафертовской
части,  как  например:  на  Пресненские
пруды, в Хамовники или на Пятницкую,  -
те  только осмеливались громко называть
Маковницу  ведьмою.  Они  уверяли,  что
сами  видали, как в темные ночи налетал
на  дом старухи большой ворон с яркими,
как  раскаленный уголь,  глазами;  иные
даже  божились, что любимый черный кот,
каждое  утро  провожающий  старуху   до
ворот и каждый вечер ее встречающий  не
кто иной, как сам нечистый дух.
  Слухи   эти   наконец  дошли   и   до
Онуфрича, который, по должности  своей,
имел   свободный  доступ   в   передние
многих   домов.  Онуфрич  был   человек
набожный,  и  мысль, что  родная  тетка
его  свела короткое знакомство с  нечис
тым,   сильно  потревожила  его   душу.
Долго не знал он, на что решиться.
  -  Ивановна!  - сказал он  наконец  в
один  вечер, подымая ногу и вступая  на
смиренное   ложе,  -   Ивановна,   дело
решено!  Завтра поутру пойду к тетке  и
постараюсь  уговорить  ее,   чтоб   она
бросила  проклятое  ремесло  свое.  Вот
она  уже, слава богу, добивает  девятой
десяток;  а в такие лета пора  принесть
покаяние, пора и о душе подумать!
  Это  намерение  Онуфрича  крайне   не
понравилось   жене  его.   Лафертовскую
Маковницу   все  считали   богатою,   и
Онуфрич был единственный ее наследник.
  -   Голубчик!  -  отвечала  она  ему,
поглаживая  его  по наморщенному  лбу,-
сделай  милость,  не  мешайся  в  чужие
дела.  У  нас  и своих забот  довольно:
вот   уже  теперь  и  Маша  подрастает;
придет пора выдать ее замуж, а где  нам
взять   женихов   без   приданого?   Ты
знаешь,  что  тетка  твоя  любит   дочь
нашу; она ей крестная мать, и когда  де
ло  дойдет  до свадьбы, то не  от  кого
иного,  кроме ее, ожидать нам милостей.
Итак,   если  ты  жалеешь  Машу,   если
любишь  меня хоть немножко,  то  оставь
добрую  старушку  в покое.  Ты  знаешь,
душенька...
  Ивановна   хотела   продолжать,   как
заметила,   что  Онуфрич  храпит.   Она
печально  на него взглянула,  вспомнив,
что   в   прежние  годы   он   не   так
хладнокровно    слушал     ее     речи;
отвернулась в другую сторону  и  вскоре
сама захрапела.
  На  другое  утро, когда еще  Ивановна
покоилась  в  объятиях  глубокого  сна,
Онуфрич  тихонько поднялся  с  постели,
смиренно   помолился   иконе   Николая-
чудотворца,  вытер суконкою блистающего
на  картузе  орла и почтальонский  свой
знак  и  надел мундир. Потом, подкрепив
сердце  большою рюмкою ерофеича,  вышел
в  сени. Там прицепил он тяжелую  саблю
свою,    еще   раз   перекрестился    и
отправился к Проломной заставе.
  Старушка приняла его ласково.
  -  Эй, эй! племянничек, - сказала она
ему,  - какая напасть выгнала тебя  так
рано  из дому да еще в такую даль!  Ну,
ну, добро пожаловать; просим садиться.
  Онуфрич  сел  подле  нее  на  скамью,
закашлял  и не знал, с чего  начать.  В
эту  минуту дряхлая старушка показалась
ему  страшнее, нежели лет тридцать тому
назад  турецкая  батарея.  Наконец   он
вдруг собрался с духом.
  -  Тетушка!  - сказал он  ей  твердым
голосом, - я пришел поговорить с вами о
важном деле.
  -  Говори,  мой  милой,  -   отвечала
старушка, - а я послушаю.
  -  Тетушка! недолго уже вам  остается
жить на свете;
пора  покаяться,  пора  отказаться   от
сатаны и от наваждений его.
  Старушка   не  дала  ему  продолжать.
Губы   ее   посинели,  глаза   налились
кровью,  нос громко начал стукаться  об
бороду.
  -  Вон из моего дому! - закричала она
задыхающимся от злости голосом. -  Вон,
окаянный!.. и чтоб проклятые ноги  твои
навсегда  подкосились, когда  опять  ты
ступишь на порог мой!
  Она  подняла  сухую  руку...  Онуфрич
перепугался  до  полусмерти;   прежняя,
давно    потерянная   гибкость    вдруг
возвратилась  в  его  ноги:  он   одним
махом соскочил с лестницы и добежал  до
дому, ни разу не оглянувшись.
  С   того  времени  все  связи   между
старушкою    и   семейством    Онуфрича
совершенно  прервались.  Таким  образом
прошло  несколько лет.  Маша  пришла  в
совершенный  возраст и была  прекрасна,
как  майский день; молодые люди за  нею
бегали;  старики, глядя на нее,  жалели
о  прошедшей своей молодости.  Но  Маша
была   бедна,  и  женихи  не  являлись.
Ивановна   чаще  стала   вспоминать   о
старой   тетке   и   никак   не   могла
утешиться.
  -  Отец твой, - часто говаривала  она
Марье,  -  тогда рехнулся в  уме!  Чего
ему  было  соваться туда,  где  его  не
спрашивали?   Теперь  сидеть   тебе   в
девках!
  Лет   двадцать   тому  назад,   когда
Ивановна была молода и хороша,  она  бы
не  отчаялась уговорить Онуфрича,  чтоб
он  попросил прощения у тетушки и с нею
примирился;  но с тех пор как  розы  на
ее   ланитах   стали   уступать   место
морщинам,  Онуфрич  вспомнил,  что  муж
есть  глава  жены своей,  -   и  бедная
Ивановна  с  горестью  принуждена  была
отказаться  от прежней власти.  Онуфрич
не  только  сам никогда  не  говорил  о
старушке,  но  строго запретил  жене  и
дочери  упоминать  о ней.  Несмотря  на
то,  Ивановна вознамерилась  сблизиться
с  теткою.  Не  смея действовать  явно,
она  решилась тайно от мужа побывать  у
старушки и уверить ее, что ни  она,  ни
дочь нимало не причастны дурачеству  ее
племянника.
 Наконец случай поблагоприятствовал  ее
намерению:    Онуфрича     на     время
откомандировали  на  место  заболевшего
станционного смотрителя, и  Ивановна  с
трудом   при   прощанье  могла   скрыть
радость  свою. Не успела она  проводить
дорогого мужа за заставу, не успела еще
отереть глаз от слез, как схватила дочь
свою под руку и поспешила с нею домой.
   -  Машенька!  - сказала  она  ей,  -
скорей  оденься получше;  мы  пойдем  в
гости.
   -  К  кому, матушка? - спросила Маша
с удивлением.
   -  К  добрым людям, - отвечала мать.
 -  Скорей, скорей, Машенька; не  теряй
 времени; теперь уже смеркается, а  нам
 идти далеко.
   Маша  подошла к висящему на стене  в
 бумажной    рамке   зеркалу,    гладко
 зачесала  волосы  за уши  и  утвердила
 длинную   темно-русую   косу   роговою
 гребенкою;   потом   надела    красное
 ситцевое  платье  и шелковый  платочек
 на   шею;  еще  раза  два  повернулась
 перед  зеркалом  и  объявила  матушке,
 что она готова.
   Дорогою   Ивановна  открыла  дочери,
 что они идут к тетке.
   -  Пока  дойдем  мы до  ее  дома,  -
сказала она, - сделается темно,  и  мы,
верно,  ее  застанем. Смотри же,  Маша,
поцелуй у тетки ручку и скажи,  что  ты
соскучилась,  давно не  видав  ее.  Она
сначала  будет  сердиться,  но   я   ее
умилостивлю;  ведь не мы виноваты,  что
мой старик спятил с ума.
   В  сих разговорах они приблизились к
дому  старушки. Сквозь закрытые  ставни
сверкал огонь.
  -  Смотри  же,  не забудь  поцеловать
ручку,   -   повторила  еще   Ивановна,
подходя  к двери. Султан громко залаял.
Калитка  отворилась, старушка протянула
руку  и ввела их в комнату. Она приняла
их   за  обыкновенных  вечерних  гостей
своих.
  -  Милостивая государыня  тетушка!  -
начала речь Ивановна.
  -  Убирайтесь  к черту!  -  закричала
старуха,  узнав племянницу. - Зачем  вы
сюда  пришли? Я вас не знаю и знать  не
хочу.
  Ивановна     начала     рассказывать,
бранить  мужа  и просить  прощенья;  но
старуха была неумолима.
  -  Говорю вам, убирайтесь! -  кричала
она,  -  а не то! - Она подняла на  них
руку.
  Маша       испугалась,      вспомнила
приказание  матушки  и,  громко  рыдая,
бросилась целовать ее руки.
  -  Бабушка сударыня!  - говорила она,
-  не  гневайтесь на меня; я так  рада,
что опять вас увидела!
 Слезы Машины наконец тронули старуху.
  -  Перестань плакать, - сказала  она,
- я на тебя не сердита: знаю, что ты ни
в  чем  не  виновата, мое  дитятко!  Не
плачь же, Машенька! Как ты выросла, как
похорошела!
  Она потрепала ее по щеке.
  -  Садись  подле меня,  -  продолжала
она,  - милости просим садиться,  Марфа
Ивановна!  Каким  образом  вы  обо  мне
вспомнили после столь долгого времени?
  Ивановна  обрадовалась этому  вопросу
и    начала   рассказывать:   как   она
уговаривала  мужа,  как  он  ее  не  по
слушался,  как  запретил  им  ходить  к
тетушке,  как  они огорчались,  и  как,
наконец,   она  воспользовалась   отсут
ствием          Онуфрича,          чтоб
засвидетельствовать  тетушке   нижайшее
почтение.
  Старушка   с  нетерпением   выслушала
рассказы Ивановны.
  -  Быть так, - сказала она ей, - я не
злопамятна;   но   если   вы   искренно
желаете,  чтоб  я забыла прошедшее,  то
обещайтесь,   что   во   всем    будете
следовать моей воле! С этим условием  я
приму вас опять в свою милость и сделаю
Машу счастливою.
  Ивановна   поклялась,  что   все   ее
приказания будут свято исполнены.
  -   Хорошо,  -  молвила  старуха,   -
теперь  идите с богом; а завтра ввечеру
пускай  Маша  придет ко  мне  одна,  не
ранее,  однако,  половины  двенадцатого
ночи. Слышишь ли, Маша? Приходи одна.
  Ивановна  хотела  было  отвечать,  но
старуха не дала ей выговорить ни слова.
Она  встала, выпроводила их из  дому  и
захлопнула за ними дверь.
  Ночь  была  темная.  Долго  шли  они,
взявшись  за руки, не говоря ни  слова.
Наконец,   подходя  уже   к   зажженным
фонарям,   Маша  робко   оглянулась   и
прервала молчание.
 -  Матушка!  - сказала она вполголоса,
-   неужели  я  завтра  пойду  одна   к
бабушке, ночью и в двенадцатом часу?..
  -  Ты  слышала,  что  приказано  тебе
прийти одной. Впрочем, я могу проводить
тебя до половины дороги.
  Маша     замолчала    и     предалась
размышлениям. В то время когда отец  ее
поссорился с своей теткой, Маше было не
более  тринадцати  лет;  она  тогда  не
понимала  причины этой ссоры  и  только
жалела, что ее более не водили к доброй
старушке,  которая всегда ее ласкала  и
потчевала  медовым маком.  После  того,
хотя  и  пришла  уже она в  совершенный
возраст, но Онуфрич никогда не  говорил
ни  слова  об  этом  предмете;  а  мать
всегда  отзывалась о старушке с хорошей
стороны и всю вину слагала на Онуфрича.
Таким  образом,  Маша  в  тот  вечер  с
удовольствием последовала  за  матерью.
Но  когда старуха приняла их с  бранью,
когда  Маша при дрожащем свете  лампады
взглянула на посиневшее от злости  лицо
ее, тогда сердце в ней содрогнулось  от
страха. В продолжение длинного рассказа
Ивановны  воображению ее представилось,
как  будто в густом тумане, все то, что
в   детстве   своем   она   слышала   о
бабушке... и если б в это время старуха
не  держала ее за руку, то, может быть,
она  бросилась бы бежать из дому. Итак,
можно вообразить, с каким чувством  она
помышляла о завтрашнем дне.
  Возвратясь  домой,  Маша  со  слезами
просила  мать, чтоб она не посылала  ее
к  бабушке; но просьбы ее были  тщетны.
-  Какая  же  ты  дура, -  говорила  ей
Ивановна,   -  чего  тут   бояться?   Я
тихонько  провожу тебя почти  до  дому,
дорогой   тебя  никто  не   тронет,   а
беззубая бабушка тоже тебя не съест!
  Следующий  день Маша весь проплакала.
Начало   смеркаться   -   и   ужас   ее
увеличился;  но  Ивановна   как   будто
ничего   не  примечала,  -  она   почти
насильно ее нарядила.
  -  Чем  более ты будешь плакать,  тем
для  тебя хуже, - сказала она. - Что-то
скажет  бабушка, когда  увидит  красные
твои глаза!
  Между  тем  кукушка на стенных  часах
прокричала  одиннадцать  раз.  Ивановна
набрала  в рот холодной воды,  брызнула
Маше в лицо и потащила ее за собою.
  Маша   следовала  за   матерью,   как
жертва,   которую  ведут  на  заклание.
Сердце  ее  громко билось,  ноги  через
силу  двигались,  и таким  образом  они
прибыли   в  Лафертовскую  часть.   Еще
несколько минут шли они вместе; но лишь
только   Ивановна  увидела   мелькающий
вдали  между ставней огонь, как пустила
руку Машину.
  -  Теперь иди одна, - сказала она,  -
далее я не смею тебя провожать.
 Маша в отчаянье бросилась к ней в
 ноги.
  -  Полно дурачиться! - вскричала мать
строгим  голосом. - Что тебе сделается?
будь послушна и не вводи меня в сердце!
  Бедная Маша собрала последние силы  и
тихими   шагами  удалилась  от  матери.
Тогда  был  в  исходе двенадцатый  час;
никто  с нею не повстречался, и  нигде,
кроме  старушкина дома, не  видно  было
огня.   Казалось,  будто  вымерли   все
жители той части города; мрачная тишина
царствовала повсюду; один только глухой
шум от собственных ее шагов отзывался у
нее в ушах. Наконец пришла она к домику
и   трепещущею  рукою  дотронулась   до
калитки... Вдали на колокольне  Никиты-
мученика   ударило  двенадцать   часов.
Звуки  колокола  в тишине  черной  ночи
дрожащим гулом расстилались по  воздуху
и  доходили до ее слуха. Внутри  домика
кот  громко промяукал двенадцать раз...
Она    сильно   вздрогнула   и   хотела
бежать... но вдруг раздался громкий лай
цепной собаки, заскрипела калитка  -  и
длинные пальцы старухи схватили  ее  за
руку.  Маша не помнила, как  взошла  на
крылечко  и  как очутилась в бабушкиной
комнате... Пришед немного в  себя,  она
увидела, что сидит на скамье;
перед  ней стояла старуха и терла виски
ее муравьиным спиртом.
  -  Как  ты  напугана, моя голубка!  -
говорила  она ей. - Ну, ну! темнота  на
дворе  самая  прекрасная;  но  ты,  мое
дитятко,  еще  не  узнала  ее  цены   и
потому  боишься. Отдохни немного;  пора
нам приняться за дело!
  Маша    не    отвечала   ни    слова;
утомленные  от слез глаза ее  следовали
за  всеми  движениями бабушки.  Старуха
подвинула  стол на средину комнаты,  из
стенного  шкафа  вынула большую  темно-
алую  свечку, зажгла ее и прикрепила  к
столу,   а  лампаду  потушила.  Комната
осветилась    розовым    светом.    Все
пространство  от полу  до  потолка  как
будто   наполнилось  длинными   нитками
кровавого  цвета, которые  тянулись  по
воздуху    в   разных   направлениях-то
свертывались   в   клуб,    то    опять
развивались, как змеи...
  -  Прекрасно!  - сказала  старушка  и
взяла  Машу  за руку. - Теперь  иди  за
мною.
  Маша   дрожала  всеми  членами;   она
боялась идти за бабушкой, но еще  более
боялась   ее   рассердить.   С   трудом
поднялась она на ноги.
   -  Держись  крепко за  полы  мои,  -
 прибавила  старуха,  -  и  следуй   за
 мной... не бойся ничего!
   Старуха  начала ходить кругом  стола
 и    протяжным   напевом   произносила
 непонятные  слова;  перед  нею  плавно
 выступал   черный  кот  с  сверкающими
 глазами  и  с поднятым вверх  хвостом.
 Маша  крепко зажмурилась и трепещущими
 шагами  шла  за бабушкой.  Трижды  три
 раза   старуха  обошла  вокруг  стола,
 продолжая  таинственный  напев   свой,
 сопровождаемый    мурлыканьем    кота.
 Вдруг  она остановилась и замолчала...
 Маша  невольно раскрыла глаза - те  же
 кровавые  нитки все еще  растягивались
 по   воздуху.   Но,  бросив   нечаянно
 взгляд  на черного кота, она  увидела,
 что  на  нем зеленый мундирный сюртук;
 а  на  место  прежней котовой  круглой
 головки   показалось  ей  человеческое
 лицо,    которое,   вытараща    глаза,
 устремляло  взоры прямо на нее...  Она
 громко  закричала и без  чувств  упала
 на землю...
   Когда  она опомнилась, дубовый  стол
 стоял   на  старом  месте,  темно-алой
 свечки  уже  не было и  на  столе  по-
 прежнему   горела   лампада;   бабушка
 сидела  подле  нее  и  смотрела  ей  в
 глаза, усмехаясь с веселым видом.
  -  Какая  же  ты,  Маша,  трусиха!  -
говорила  она  ей. - Но до  того  нужды
нет;   я  и  без  тебя  кончила   дело.
Поздравляю  тебя, родная, -  поздравляю
тебя  с  женихом! Он человек очень  мне
знакомый и должен тебе нравиться. Маша,
я  чувствую,  что недолго мне  осталось
жить  на  белом  свете; кровь  моя  уже
слишком  медленно  течет  по  жилам   и
временем сердце останавливается...  Мой
верный   друг,  -  продолжала  старуха,
взглянув  на  кота, - давно  уже  зовет
меня  туда, где остылая кровь моя опять
согреется. Хотелось бы мне еще  немного
пожить  под светлым солнышком, хотелось
бы     еще     полюбоваться    золотыми
денежками... но последний час мой скоро
наступит. Что ж делать! чему быть, тому
не миновать.
  -  Ты,  моя  Маша, - продолжала  она,
вялыми губами поцеловав ее в лоб, -  ты
после   меня   обладать  будешь   моими
сокровищами;  тебя я  всегда  любила  и
охотно  уступаю тебе место! Но выслушай
меня со вниманием:
придет  жених,  назначенный  тебе   тою
силою, которая управляет большею частию
браков...  Я  для тебя выпросила  этого
жениха;  будь послушна и выдь за  него.
Он   научит  тебя  той  науке,  которая
помогла мне накопить себе  клад; общими
вашими силами он нарастет еще вдвое,  -
и прах мой будет покоен. Вот тебе ключ;
береги  его пуще глаза своего.  Мне  не
позволено  сказать тебе,  где  спрятаны
мои  деньги;  но как скоро  ты  выйдешь
замуж, все тебе откроется!
  Старуха  сама  повесила  ей  на   шею
маленький   ключ,  надетый  на   черный
снурок.  В  эту минуту кот  громко  про
мяукал два раза.
  -  Вот уже настал третий час утра,  -
сказала  бабушка. - Иди  теперь  домой,
дорогое  мое дитя! Прощай! может  быть,
мы  уже  не  увидимся...- Она проводила
Машу  на  улицу, вошла опять  в  дом  и
затворила за собой калитку.
  При  бледном свете луны Маша  скорыми
шагами поспешила домой. Она была  рада,
что   ночное  ее  свидание  с  бабушкой
кончилось, и с удовольствием  помышляла
о   будущем   своем  богатстве.   Долго
Ивановна ожидала ее с нетерпением.
  -  Слава богу! - сказала она,  увидев
ее. - Я уже боялась, чтоб с тобою чего-
нибудь    не   случилось.   Рассказывай
скорей, что ты делала у бабушки?
  Маша   готовилась  повиноваться,   но
сильная  усталость мешала ей  говорить.
Ивановна,   заметив,   что   глаза   ее
невольно    смыкаются,   оставила    до
другого   утра  удовлетворение   своего
любопытства,   сама  раздела   любезную
дочку  и уложила ее в постель, где  она
вскоре заснула глубоким сном.
  Проснувшись  на  другой  день,   Маша
насилу   собралась   с   мыслями.    Ей
казалось, что все случившееся с нею  на
кануне  не  что иное, как тяжелый  сон;
когда  же взглянула нечаянно на висящий
у  нее на шее ключ, то удостоверилась в
истине  всего, ею виденного,  -  и  обо
всем  с подробностью рассказала матери.
Ивановна была вне себя от радости.
  -  Видишь ли теперь, - сказала она, -
как   хорошо   я   сделала,   что    не
послушалась твоих слез?
  Весь  тот день мать с дочерью провели
в     сладких    мечтах    о    будущем
благополучии.      Ивановна      строго
запретила  Маше  ни слова  не  говорить
отцу о свиданий своем с бабушкой.
  -  Он человек упрямый и вздорливый, -
примолвила  она,  - и в  состоянии  все
дело испортить.
   Против   всякого  ожидания   Онуфрич
 приехал   на  следующий  день   поздно
 ввечеру.    Станционный    смотритель,
 которого должность ему приказано  было
 исправлять, нечаянно выздоровел, и  он
 воспользовался первою едущею в  Москву
 почтою, чтоб возвратиться домой.
   Не  успел он еще рассказать  жене  и
 дочери, по какому случаю он так  скоро
 воротился, как вошел к ним  в  комнату
 прежний  его  товарищ,  который  тогда
 служил   будочником   в   Лафертовской
 части, неподалеку от дома Маковницы.
  -  Тетушка  приказала долго  жить!  -
сказал  он,  не дав себе  даже  времени
сперва  поздороваться. Маша и  Ивановна
взглянули друг на друга.
  -   Упокой   господи   ее   душу!   -
воскликнул  Онуфрич,  смиренно   сложив
руки.  -  Помолимся за  покойницу,  она
имеет нужду в наших молитвах!
  Он  начал читать молитву. Ивановна  с
дочерью   крестились  и  клали   земные
поклоны;   но  на  уме   у   них   были
сокровища, их ожидающие. Вдруг они  обе
вздрогнули    в   одно   время...    Им
показалось,  что  покойница   с   улицы
смотрит   к   ним  в   комнату   и   им
кланяется!    Онуфрич    и    будочник,
молившиеся   с  усердием,   ничего   не
заметили.
  Несмотря  на то что было уже  поздно,
Онуфрич   отправился  в  дом   покойной
тетки.  Дорогою  прежний  товарищ   его
рассказывал все, что ему известно  было
о ее смерти.
  -  Вчера, - говорил он, - тетка  твоя
в  обыкновенное  время пришла  к  себе;
соседи   видели,  что  у  нее  в   доме
светился огонь. Но сегодня она  уже  не
являлась   у  Проломной,  и  из   этого
заключили, что она нездорова.  Наконец,
под  вечер,  решились  войти  к  ней  в
комнату, но ее не застали уже в  живых:
-   так   иные  рассказывают  о  смерти
старухи.  Другие  утверждают,   что   в
прошедшую  ночь  что-то  необыкновенное
происходило  в  ее доме. Сильная  буря,
говорят,  бушевала около хижины,  тогда
как  везде погода стояла тихая;  собаки
из  всего  околотка собрались перед  ее
окном  и громко выли; мяуканье ее  кота
слышно было издалека... Что касается до
меня,   то  я  нынешнюю  ночь  спокойно
проспал;  но  товарищ мой, стоявший  на
часах,  уверяет, что он  видел,  как  с
самого  Введенского кладбища  прыгающие
по   земле   огоньки  длинными   рядами
тянулись   к  ее  дому  и,  доходя   до
калитки,  один  за  другим,  как  будто
проскакивая  под нее, исчезали.  Необык
новенный  шум,  свист,  хохот  и  крик,
говорят, слышен  был  в   ее  доме   до
самого  рассвета. Странно,  что до  сих
пор нигде не  могли отыскать черного ее
кота!
  Онуфрич  с  горестию внимал  рассказу
будочника,  не  отвечая ему  ни  слова.
Таким   образом  пришли   они   в   дом
покойницы.  Услужливые  соседки,  забыв
страх, который внушала им старушка  при
жизни,  успели ее уже омыть и  одеть  в
праздничное платье. Когда Онуфрич вошел
в  комнату, старушка лежала на столе. В
головах  у  ней  сидел дьячок  и  читал
псалтырь.     Онуфрич,     поблагодарив
соседок,  послал купить восковых  свеч,
заказал  гроб, распорядился, чтоб  было
что  попить и поесть желающим проводить
ночь  у  покойницы, и отправился домой.
Выходя  из  комнаты, он  никак  не  мог
решиться поцеловать у тетушки руку.
  В   следующий  день  назначено   быть
похоронам.  Ивановна  для  себя  и  для
дочери взяла напрокат черные платья,  и
обе  явились в глубоком трауре. Сначала
все   шло  надлежащим  порядком.   Одна
только  Ивановна,  прощаясь  с  теткою,
вдруг  отскочила  назад,  побледнела  и
сильно задрожала. Она уверяла всех, что
ей   сделалось  дурно;  но  после  того
тихонько   призналась  Маше,   что   ей
показалось,  будто  покойница  разинула
рот  и хотела схватить ее за нос. Когда
же стали поднимать гроб, то он сделался
так тяжел, как будто налитой свинцом, и
шесть  широкоплечих почтальонов  насилу
могли его вынесть и поставить на дроги.
Лошади сильно храпели, и с трудом можно
было их принудить двигаться вперед.
  Эти   обстоятельства  и   собственные
замечания  Маши  подали  ей   повод   к
размышлениям.  Она  вспомнила,   какими
средствами  сокровища  покойницы   были
собраны,  и  обладание оными показалось
ей   не  весьма  лестным.  В  некоторые
минуты ключ, висящий у нее на шее,  как
тяжелый  камень давил ей грудь,  и  она
неоднократно  принимала  намерение  все
открыть  отцу и просить у него  совета;
но Ивановна строго за ней присматривала
и  беспрестанно твердила, что она  всех
их  сделает несчастными, если не станет
слушаться  приказаний  старушки.  Демон
корыстелюбия  совершенно овладел  душою
Мвановны,  и  она  не  могла  дождаться
времени, когда явится суженый  жених  и
откроет средство завладеть кладом. Хотя
она и боялась думать о покойнице и хотя
при  воспоминании об ней  холодный  пот
выступал  у нее на лице, но в  душе  ее
жадность к золоту была сильнее  страха,
и  она беспрестанно докучала мужу, чтоб
он   переехал  в  Лафертовскую   часть,
уверяя, что всякий их осудит, если  они
жить  будут на наемной квартире  тогда,
когда у них есть собственный дом.
  Между  тем  Онуфрич,  отслужив   свои
годы    и   получив   отставку,   начал
помышлять  о покое. Мысль  о  доме  про
изводила  в нем неприятное впечатление,
когда вспоминал он о той, от которой он
ему   достался.  Он  даже  всякий   раз
невольно  вздрагивал,  когда  случалось
ему вступать в комнату, где прежде жила
старуха.  Но  Онуфрич  был  набожен   и
благочестив и верил, что никакие  нечис
тые  силы  не имеют власти  над  чистою
совестью;  и потому рассудив,  что  ему
выгоднее  жить  в  своем  доме,  нежели
нанимать    квартиру,    он     решился
превозмочь свое отвращение и переехать.
  Ивановна  сильно обрадовалась,  когда
Онуфрич     велел    переноситься     в
лафертовский дом.
  -   Увидишь,  Маша,  -  сказала   она
дочери,  -  что  теперь  скоро   явится
жених.  То-то мы заживем, когда  у  нас
будет полна палата золота. Как удивятся
прежние соседи наши, когда мы въедем  к
ним  на  двор в твоей карете,  да  еще,
может быть, и четверней!..
  Маша   молча   на  нее   смотрела   и
печально улыбалась. С некоторых  пор  у
нее совсем иное было на уме.
  За    несколько   дней    перед    их
разговором  (они  еще жили  на  прежней
квартире), Маша в одно утро задумавшись
сидела  у окна. Мимо ее прошел  молодой
хорошо одетый мужчина, взглянул на  нее
и  учтиво  снял  шляпу. Маша  ему  тоже
поклонилась  и  сама не знала  от  чего
вдруг закраснелась! Немного погодя  тот
же  молодой человек прошел назад, потом
обернулся,   прошел   еще    и    опять
воротился.  Всякий раз  он  смотрел  на
нее,  и у Маши всякий раз сильно билось
сердце. Маше уже минуло семнадцать лет,
но  до  сего времени никогда  не  случа
лось,  чтоб у нее билось сердце,  когда
кто-нибудь  проходил  мимо  окошек.  Ей
показалось  это странным, и  она  после
обеда  села  к окну - для того  только,
чтоб  узнать, забьется ли сердце, когда
опять  пройдет молодой мужчина... Таким
образом она просидела до вечера, однако
никто не являлся. Наконец, когда подали
огонь, она отошла от окна и целый вечер
была   печальна   и   задумчива;    она
досадовала, что ей не удалось повторить
опыта над своим сердцем.
  На   другой  день  Маша,  только  что
проснулась, тотчас вскочила с  постели,
поспешно  умылась, оделась,  помолилась
богу и села к окну. Взоры ее устремлены
были в ту сторону, откуда накануне  шел
незнакомец.  Наконец она  его  увидела;
глаза его еще издали ее искали, а когда
подошел  он ближе, взоры их  как  будто
нечаянно  встретились. Маша, забывшись,
приложила  руку к сердцу, чтоб  узнать,
бьется   ли  оно?..  Молодой   человек,
заметив  сие  движение и, вероятно,  не
понимая,  что оно значит, тоже приложил
руку  к  сердцу... Маша опомнилась,  по
краснела и отскочила назад. После  того
она целый день уже не подходила к окну,
опасаясь   увидеть  молодого  человека.
Несмотря на то, он не выходил у нее  из
памяти;  она старалась думать о  других
предметах, но усилия ее были напрасны.
  Чтоб   разбить  мысли,  она  вздумала
ввечеру  идти  в гости к  одной  вдове,
жившей с ними в соседстве. Входя к  ней
в   комнату,   к  крайнему   удивлению,
увидела  она  того  самого  незнакомца,
которого тщетно забыть старалась.  Маша
испугалась, покраснела, потом  побледне
ла  и  не  знала,  что  сказать.  Слезы
заблистали  у ней в глазах.  Незнакомец
опять  ее  не  понял... он печально  ей
поклонился,  вздохнул -  и  вышел  вон.
Она  еще  более смешалась  и  с  досады
заплакала.    Встревоженная     соседка
посадила  ее  возле себя и  с  участием
спросила  о причине ее огорчения.  Маша
сама неясно понимала, о чем плакала,  и
потому   не  могла  объявить   причины;
внутренне   же   она  приняла   твердое
намерение    сколько   можно    убегать
незнакомца, который довел ее  до  слез.
Эта  мысль ее поуспокоила. Она вступила
в  разговор  с  соседкой  и  начала  ей
рассказывать о домашних своих  делах  и
о  том,  что  они,  может  быть,  скоро
переедут в Лафертовскую часть.
  -  Жаль мне, - сказала вдова, - очень
жаль, что лишусь добрых соседей; и не я
одна  о  том жалеть буду. Я знаю одного
человека,   который  очень   огорчится,
когда узнает эту новость.
  Маша    опять   покраснела;    хотела
спросить, кто этот человек, но не могла
выговорить    ни   слова.    Услужливая
соседка, верно, угадала мысли  ее,  ибо
она продолжала так:
  -  Вы  не  знаете  молодого  мужчины,
который теперь вышел из комнаты?  Может
быть, вы даже и не заметили,
что  он  вчера и сегодня проходил  мимо
вашего  дома; но он вас видел и нарочно
зашел  ко мне, чтоб расспросить у  меня
об вас. Не знаю, ошибаюсь ли я или нет,
а  мне  кажется, что вы  крепко  задели
бедное его сердечко! Чего тут краснеть?
-  прибавила она, заметив, что  у  Маши
разгорелись щеки. - Он человек молодой,
пригожий и если нравится Машеньке,  то,
может  быть,  скоро дойдет  дело  и  до
свадьбы.
  При   сих  словах  Машенька  невольно
вспомнила о бабушке.  Ах! -сказала  она
сама  себе,  -  не  это  ли  жених  мне
назначенный?   Но  вскоре   мысль   эта
уступила   место   другой,   не   столь
приятной.   Не может быть,  -  подумала
она, - чтоб такой пригожий молодец имел
короткую  связь  с покойницею.  Он  так
мил,  одет так щеголевато, что,  верно,
не  умел  бы удвоить бабушкина  клада! 
Между   тем   соседка   продолжала   ей
рассказывать, что он хотя из мещанского
состояния, но поведения хорошего и трез
вого,  и  сидельцем  в  суконном  ряду.
Денег   у   него  больших   нет,   зато
жалованье  получает  изрядное,  и   кто
знает?  может быть, хозяин когда-нибудь
примет его в товарищи!
  -    Итак,   -   прибавила   она,   -
послушайся доброго совета: не отказывай
молодцу. Деньги не делают счастья!  Вот
бабушка  твоя, - прости,  господи,  мое
согрешение!  - денег у нее было  неведь
сколько;   а   теперь  куда   все   это
девалось?..  И  черный  кот,   говорят,
провалился сквозь землю - и деньги туда
же!
  Маша внутренне очень согласна была  с
мнением соседки; и ей также показалось,
что лучше быть бедною и жить с любезным
незнакомцем,  нежели  богатой   и   при
надлежать  - бог знает кому!  Она  чуть
было не открылась во всем; но, вспомнив
строгие  приказания матери  и  опасаясь
собственной  своей  слабости,  поспешно
встала  и  простилась.  Выходя  уже  из
комнаты,   она,   однако,   не    могла
утерпеть,  чтоб  не спросить  об  имени
незнакомца.
  -   Его  зовут  Улияном,  -  отвечала
соседка.  С  этого  времени  Улиян   не
выходил  из мыслей у Маши: все  в  нем,
даже  имя, ей нравилось. Но чтоб принад
лежать ему, надобно было отказаться  от
сокровищ,  оставленных бабушкою.  Улиян
был не богат, и,  верно,_ думала она, -
ни батюшка, ни матушка не согласятся за
пего  меня  выдать!  В этом мнении  еще
ранее  она уверилась тем, что  Ивановна
беспрестанно  твердила о богатстве,  их
ожидающем,  и о счастливой жизни,  кото
рая   тогда  начнется.  Итак,  страшась
гнева  матери. Маша решилась не  думать
больше   об  Улияне:  она  остерегалась
подходить   к  окну,  избегала   всяких
разговоров   с  соседкою  и   старалась
казаться   веселою;  но  черты   Улияна
твердо врезались в ее сердце.
  Между  тем  настал  день,  в  который
должно  было  переехать в  лафертовский
дом.  Онуфрич заранее туда  отправился,
приказав жене и дочери следовать за ним
с  пожитками, уложенными еще  накануне.
Подъехали  двое роспусок;  извозчики  с
помощию   соседей  вынесли  сундуки   и
мебель. Ивановна и Маша, каждая взяла в
руки  по  большому  узлу,  и  маленький
караван   тихим   шагом   потянулся   к
Проломной    заставе.   Проходя    мимо
квартиры  вдовы-соседки, Маша  невольно
подняла глаза: у открытого окошка стоял
Улиян   с  поникшею  головою;  глубокая
печаль изображалась во всех чертах его.
Маша  как  будто  его  не  заметила   и
отворотилась  в противную  сторону;  но
горькие  слезы  градом  покатились   по
бледному ее лицу.
  В  доме  давно уже ожидал их Онуфрич.
Он  подал  мнение свое, куда  поставить
привезенную  мебель,  и  объяснил   им,
каким  образом  он думает расположиться
в новом жилище.
  -   В   этом  чулане,  -  сказал   он
Ивановне,  - будет наша спальня;  подле
нее,  в  маленькой комнате,  поставятся
образа;  а здесь будет и гостиная  наша
и  столовая. Маша может спать наверху в
светлице.  Никогда, - продолжал  он,  -
не  случалось мне жить так на просторе;
но  не знаю, почему у меня сердце не на
месте. Дай бог, чтоб мы здесь были  так
же  счастливы,  как в  преж.них  тесных
комнатах!
  Ивановна  невольно  улыбнулась.   Дай
срок!  - подумала она, - в таких ли  мы
будем жить палатах! 
  Радость  Ивановны, однако, в  тот  же
день    гораздо   поуменьшилась:   лишь
только  настал вечер, как пронзительный
свист  раздался  по комнатам  и  ставни
застучали.
  -   Что   это   такое?  -   вскричала
Ивановна.
  -  Это  ветер, - хладнокровно отвечал
Онуфрич,   -  видно,  ставни   неплотно
запираются;   завтра   надобно    будет
починить.
  Она  замолчала и бросила значительный
взгляд  на  Машу, ибо  в  свисте  ветра
находила   она   сходство   с   голосом
старухи.
  В  это время Маша. смиренно сидела  в
углу  и не слыхала ни свисту ветра,  ни
стуку  ставней - она думала об  Улияне.
Ивановне  страшнее показалось  то,  что
только   ей   одной  послышался   голос
старухи. После ужина она вышла в  сени,
чтоб спрятать остатки от умеренного  их
стола;   подошла  к  шкафу,   поставила
подле  себя  на  пол  свечку  и  начала
устанавливать  на полки блюда  и  тарел
ки.   Вдруг  услышала  она  подле  себя
шорох, и кто-то легонько ударил  ее  по
плечу...  Она  оглянулась...   за   нею
стояла покойница в том самом платье,  в
котором  ее похоронили!.. Лицо ее  было
сердито; она подняла руку и грозила  ей
пальцем.  Ивановна,  в  сильном  ужасе,
громко   вскричала.  Онуфрич   и   Маша
бросились к ней в сени.
  -  Что  с  тобою делается? - закричал
Онуфрич, увидя, что она была бледна как
полотно и дрожала всеми членами.
  -  Тетушка!  - сказала она трепещущим
голосом...  Она  хотела продолжать,  но
тетушка опять явилась пред нею...  лицо
ее  казалось еще сердитее - и  она  еще
строже  ей  грозила. Слова  замерли  на
устах Ивановны...
  -  Оставь мертвых в покое, -  отвечал
Онуфрич,  взяв  ее  за  руку  и   вводя
обратно  в комнату. - Помолись богу,  и
греза  от тебя отстанет. Пойдем, ложись
в постель: пора спать!
  Ивановна  легла,  но  покойница   все
представлялась  ее  глазам  в  том   же
сердитом  виде. Онуфрич,  спокойно  раз
девшись,   громко  начал  молиться,   и
Ивановна  заметила, что по  мере  того,
как  она  вслушивалась в  молитвы,  вид
покойницы становился бледнее, бледнее -
и наконец совсем исчез.
  И  Маша  тоже беспокойно провела  эту
ночь.   При   входе   в   светлицу   ей
представилось,   будто   тень   бабушки
мелькала  перед нею,  -  но  не  в  том
грозном  виде, в котором  являлась  она
Ивановне.  Лицо ее было весело,  и  она
умильно     ей     улыбалась.      Маша
перекрестилась   -  и   тень   пропала.
Сначала    она    сочла    это    игрою
воображения, и мысль об Улияне  помогла
ей   разогнать  мысль  о  бабушке;  она
довольно спокойно легла спать и  вскоре
заснула. Вдруг, около полуночи,  что-то
ее   разбудило.   Ей  показалось,   что
холодная рука гладила ее по лицу... она
вскочила. Перед образом горела лампада,
и   в  комнате  не  видно  было  ничего
необыкновенного;  но   сердце   в   ней
трепетало   от   страха:   она   внятно
слышала, что кто-то ходит по комнате  и
тяжело  вздыхает...  Потом  как   будто
дверь отворилась и заскрипела... и кто-
то сошел вниз по лестнице.
  Маша   дрожала   как   лист.   Тщетно
старалась   она  опять   заснуть.   Она
встала  с  постели, поправила светильню
лампады  и  подошла к окну.  Ночь  была
темная.  Сначала Маша ничего не видала;
потом  показалось ей, будто  на  дворе,
подле  самого  колодца,  вспыхнули  два
небольшие    огонька.    Огоньки    эти
попеременно  то  погасали,   то   опять
вспыхивали;  потом они как  будто  ярче
загорели,  и  Маша  ясно  увидела,  как
подле  колодца стояла покойная  бабушка
и  манила ее к себе рукою... За нею  на
задних  лапах сидел черный кот,  и  оба
глаза  его  в  густом мраке  светились,
как  огни. Маша отошла прочь  от  окна,
бросилась на постель и крепко  закутала
голову  в  одеяло. Долго  казалось  ей,
будто  бабушка ходит по комнате,  шарит
по  углам  и  тихо зовет ее  по  имени.
Один  раз  ей  даже представилось,  что
старушка хотела сдернуть с нее  одеяло;
Маша  еще  крепче  в него  завернулась.
Наконец  все  утихло, но  Маша  во  всю
ночь уже не могла сомкнуть глаз.
  На  другой день решилась она объявить
матери,  что откроет все отцу своему  и
отдаст   ему   ключ,   полученный    от
бабушки.  Ивановна во  время  вечернего
страха  и  сама бы рада была отказаться
от   всех  сокровищ;  но  когда  поутру
взошло   красное  солнышко   и   яркими
лучами  осветило комнату,  то  и  страх
исчез,   как   будто  его  никогда   не
бывало.  Наместо  того веселые  картины
будущей  счастливой жизни опять  заняли
ее  воображение.   Не  вечно  же  будет
пугать меня покойница, - думала она,  -
выйдет    Маша   замуж,    и    старуха
успокоится.  Да  и  чего   теперь   она
хочет?  Уж  не  за толи она  гневается,
что  я  никакие намерена  сберегать  ее
сокровища?   Нет,   тетушка!   гневайся
сколько  угодно;  а  мы  протрем  глаза
твоим рублевикам! 
  Тщетно  Маша  упрашивала  мать,  чтоб
она   позволила  ей  открыть  отцу   их
тайну.
  -  Ты  насильно отталкиваешь от  себя
счастие, - отвечала Ивановна. -  Погоди
еще   хотя  дня  два,  -  верно,  скоро
явится  жених  твой, и  все  пойдет  на
лад.
  -  Два дня! - повторила Маша, - я  не
переживу  и  одной такой  ночи,  какова
была прошедшая.
  -  Пустое, - сказала ей мать, - может
быть,  и  сегодня  все  дело  придет  к
концу.
  Маша  не  знала, что делать. С  одной
стороны,  она чувствовала необходимость
рассказать   все  отцу;  с   другой   -
боялась    рассердить   мать,   которая
никогда   бы  ей  этого  не   простила.
Будучи  в крайнем недоумении, - на  что
решиться,  вышла  она  со  двора  и   в
задумчивости  бродила  долго  по  самым
уединенным  улицам Лафертовской  части.
Наконец,     не    придумав     ничего,
воротилась  домой.  Ивановна  встретила
ее в сенях.
  -  Маша!  - сказала она ей, -  скорей
поди  вверх и приоденься: уж более часу
сидит   с  отцом  жених  твой  и   тебя
ожидает.
  У  Маши сильно забилось сердце, и она
пошла   к   себе.  Тут   слезы   ручьем
полились  из  глаз  ее.  Улиян  предста
вился  ее  воображению в том  печальном
виде,  в  котором  она  видела  его   в
последний  раз. Она забыла  наряжаться.
Наконец  строгий голос  матери  прервал
ее размышления.
  -     Маша!     долго     ли     тебе
прихорашиваться?  -  кричала   Ивановна
снизу. - Сойди сюда!
  Маша  поспешила вниз в том же платье,
в  котором  вошла в свою светлицу.  Она
отворила   дверь   и  оцепенела!..   На
скамье,  подле Онуфрича, сидел  мужчина
небольшого  росту, в зеленом  мундирном
сюртуке;  то  самое лицо  устремило  на
нее взор, которое некогда видела она  у
черного   кота.   Она  остановилась   в
дверях и не могла идти далее.
  -  Подойди поближе, - сказал Онуфрич,
- что с тобою сделалось?
  -  Батюшка! это бабушкин черный  кот,
-  отвечала Маша, забывшись и  указывая
на   гостя,  который  странным  образом
повертывал головою и умильно на нее  по
глядывал, почти совсем зажмурив глаза.
  -  С ума ты сошла! - вскричал Онуфрич
с  досадою,  - Какой кот? Это  господин
титулярный  советник Аристарх  Фалелеич
Мурлыкин, который делает тебе  честь  и
просит твоей руки.
  При   сих  словах  Аристарх  Фалелеич
встал,  плавно выступая, приблизился  к
ней и хотел поцеловать у нее руку. Маша
громко закричала и подалась назад. Онуф
рич с сердцем вскочил с скамейки.
 -  Что  это значит? - закричал  он.  -
Эдакая  ты неучтивая, точно деревенская
девка! Однако ж Маша его не слушала.
  -  Батюшка!  - сказала  она  ему  вне
себя,  - воля ваша! это бабушкин черный
кот!  Велите  ему скинуть перчатки;  вы
увидите,  что у него есть  когти.  -  С
сими  словами она вышла .из  комнаты  и
убежала в светлицу.
  Аристарх Фалелеич тихо что-то  ворчал
себе под нос. Онуфрич и Ивановна были в
крайнем   замешательстве,  но  Мурлыкин
подошел к ним, все так же улыбаясь.
  -  Это  ничего, сударь, - сказал  он,
сильно  картавя,  -  ничего,  сударыня,
прошу  не прогневаться! Завтра я  опять
приду,  завтра  дорогая  невеста  лучше
меня примет.
  После   того  он  несколько  раз   им
поклонился,   с   приятностию   выгибая
круглую  свою спину, и вышел вон.  Маша
смотрела из окна и видела, как Аристарх
Фалелеич  сошел  с  лестницы  и,   тихо
передвигая ноги, удалился; но, дошед до
конца дома, он вдруг повернул за угол и
пустился  бежать, как  стрела.  Большая
соседская собака с громким лаем во  всю
прыть  кинулась за ним, однако не могла
его догнать.
  Ударило   двенадцать  часов;  настало
время обедать. В глубоком молчании  все
трое сели за стол, и никому не хотелось
кушать.  Ивановна от времени до времени
сердито  взглядывала на  Машу,  которая
сидела  с потупленными глазами. Онуфрич
тоже   был  задумчив.  В  конце   обеда
принесли Онуфричу письмо; он распечатал
-  и  на лице его изобразилась радость.
Потом  он  встал из-за стола,  поспешно
надел новый сюртук, взял в руки шляпу и
трость и готовился идти со двора.
 -  Куда  ты идешь, Онуфрич? - спросила
Ивановна.
 -  Я  скоро ворочусь, - отвечал  он  и
вышел. Лишь только он затворил за собою
дверь,   как  Ивановна  начала  бранить
Машу.
 -  Негодная! - сказала она ей, -  так-
то любишь и почитаешь ты мать свою? Так-
то  повинуешься ты родителям? Но я тебе
говорю,  что приму тебя в руки!  Только
смей опять подурачиться, когда пожалует
к нам завтра Аристарх Фалелеич!
  -   Матушка!  -  отвечала   Маша   со
слезами,  -  я во всем рада  слушаться,
только  не  выдавайте меня за бабушкина
кота!
  -  Какую  дичь ты опять  запорола?  -
сказала  Ивановна. - Стыдись, сударыня;
все знают, что он титулярный советник.
  -  Может  быть,  и  так,  матушка,  -
отвечала  бедная Маша, горько рыдая,  -
но он кот, право кот!
  Сколько   ни  бранила  ее   Ивановна,
сколько  ее ни уговаривала, но она  все
твердила,   что  никак  не   согласится
выйти   замуж  за  бабушкина  кота;   и
наконец  Ивановна в сердцах выгнала  ее
из  комнаты. Маша пошла в свою светлицу
и опять принялась горько плакать.
  Спустя    несколько    времени    она
услышала, что отец ее воротился  домой,
и  немного погодя ее кликнули.  Она  со
шла  вниз;  Онуфрич взял ее за  руку  и
обнял с нежностию.
  -  Маша! - сказал он ей, - ты  всегда
была добрая девушка и послушная дочь!
 Маша заплакала и поцеловала у него
 руку.
  -  Теперь ты можешь доказать нам, что
ты   нас   любишь!   Слушай   меня   со
вниманием.  Ты,  я  думаю,  помнишь   о
маркитанте,  о  котором  я  часто   вам
рассказывал  и с которым свел  я  такую
дружбу  во  время  Турецкой  войны:  он
тогда  был  человек бедный,  и  я  имел
случай  оказать ему важные  услуги.  Мы
принуждены были расстаться и  поклялись
вечно   помнить  друг  друга.  С   того
времени прошло более тридцати лет, и  я
совершенно потерял его из виду. Сегодня
за  обедом получил я от него письмо; он
недавно приехал в Москву и узнал, где я
живу. Я поспешил к нему; ты можешь себе
представить,  как мы обрадовались  друг
другу.   Приятель   мой   имел   случай
вступить в подряды, разбогател и теперь
приехал сюда жить на покое. Узнав,  что
у  меня  есть дочь, он обрадовался;  мы
ударили по рукам, и я просватал тебя за
его  единственного  сына.  Старики   не
любят   терять  времени  -  и   сегодня
ввечеру они оба у нас будут.
  Маша   еще   горче   заплакала;   она
вспомнила об Улияне.
  -  Послушай, Маша! - сказал  Онуфрич,
-   сегодня  поутру  сватался  за  тебя
Мурлыкин; он человек богатый,  которого
знают  все  в здешнем околотке.  Ты  за
него выйти не захотела; и признаюсь,  -
хотя   я  очень  знаю,  что  титулярный
советник  не может быть котом  или  кот
титулярным  советником,  -  однако  мне
самому он показался подозрительным.  Но
сын  приятеля моего - человек  молодой,
хороший  и ты не имеешь никакой причины
ему   отказать.  Итак,  вот  тебе   мое
последнее слово: если не хочешь  отдать
руку  свою тому, которого я выбрал,  то
готовься  завтра поутру согласиться  на
предложение Аристарха Фалелеича... Поди
и одумайся.
  Маша      в     сильном     огорчении
возвратилась   в  свою  светлицу.   Она
давно  решилась ни для чего в свете  не
выходить  за Мурлыкина; но принадлежать
другому,  а  не  Улияну,  -   вот   что
показалось ей жестоким! Немного  погодя
вошла к ней Ивановна.
  -  Милая  Маша! - сказала она  ей,  -
послушайся  моего  совета.  Все  равно,
выходить  тебе  за  Мурлыкина  или   за
маркитанта: откажи последнему и  ступай
за  первого. Отец, хотя и говорил,  что
маркитант богат, но ведь я отца  твоего
знаю!  У  него  всякой  богат,  у  кого
сотня    рублей   за   пазухой.   Маша!
подумай,  сколько у нас будет  денег...
а  Мурлыкин,  право, не противен.  Хотя
он  уже  не совсем молод, но  зато  как
вежлив,  как  ласков!  Он  будет   тебя
носить на руках.
  Маша плакала, не отвечая ни слова;  а
Ивановна,  думая, что она  согласилась,
вышла  вон,  дабы муж не  заметил,  что
она  ее  уговаривала. Между  тем  Маша,
скрепя  сердце, решилась принесть  отцу
на   жертву   любовь  свою  к   Улияну.
 Постараюсь  его забыть, - сказала  она
сама   себе,  -  пускай  батюшка  будет
счастлив  моим  послушанием.  Я  и  так
перед  ним  виновата,  что  против  его
воли связалась с бабушкой! 
  Лишь  только смерклось, Маша тихонько
сошла  с  лестницы  и  направила   шаги
прямо к колодезю. Едва вступила она  на
двор,  как вдруг вихрь поднялся  вокруг
нее,    и    казалось,   будто    земля
колеблется  под  ее  ногами...  Толстая
жаба  с отвратительным криком бросилась
к   ней   прямо  навстречу,   но   Маша
перекрестилась  и  с  твердостию  пошла
вперед.  Подходя к колодезю, послышался
ей    жалостный   вопль,   как    будто
выходящий  с  самого  дна.  Черный  кот
печально   сидел  на  срубе  и   мяукал
унылым  голосом.  Маша  отворотилась  и
подошла ближе; твердою рукою сняла  она
с  шеи  снурок и с ним ключ, полученный
от бабушки.
  -   Возьми  назад  свой  подарок!   -
сказала   она. - Не надо мне ни  жениха
твоего,  ни  денег  твоих;   возьми   и
оставь нас в покое.
  Она  бросила  ключ прямо в  колодезь;
черный кот завизжал и кинулся туда  же;
вода   в  колодезе  сильно  закипела...
Маша  пошла домой. С груди ее  свалился
тяжелый камень.
  Подходя   к   дому,   Маша   услышала
незнакомый голос, разговаривающий с  ее
отцом.  Онуфрич встретил ее у дверей  и
взял за руку.
  -  Вот дочь моя! - сказал он, подводя
ее   к   почтенному  старику  с   седою
бородою,  который сидел на лавке.  Маша
поклонилась ему в пояс.
  -   Онуфрич!  -  сказал   старик,   -
познакомь же ее с женихом.
  Маша  робко  оглянулась -  подле  нее
стоял  Улиян! Она закричала и  упала  в
его объятия...
  Я   не  в  силах  описать  восхищения
обоих   любовников.  Онуфрич  и  старик
узнали,  что  они  уже давно  познакоми
лись,   -   и   радость  их  удвоилась.
Ивановна   утешилась,  узнав,   что   у
будущего  свата  несколько  сот   тысяч
чистых  денег  в ломбарде.  Улиян  тоже
удивился   этому   известию,   ибо   он
никогда  не  думал, чтоб отец  его  был
так  богат. Недели чрез две после  того
их обвенчали.
  В  день  свадьбы, ввечеру,  когда  за
ужином  в  доме  Улияна  веселые  гости
пили  за  здоровье  молодых,  вошел   в
комнату  известный будочник  и  объявил
Онуфричу,  что в самое то время,  когда
венчали  Машу,  потолок в  лафертовском
доме провалился и весь дом разрушился.
  -  Я и так не намерен был долее в нем
жить,  -  сказал Онуфрич.  -  Садись  с
нами, мой прежний товарищ, налей стакан
цимлянского и пожелай молодым счастия и
- многие лета!
  
  
  -  Эта  повесть, - сказал Двойник,  -
более мне нравится, чем Изидор и Анюта;
напрасно,  однако ж,  вы  не  прибавили
развязки. Иной и в самом деле подумает,
что Машина бабушка была колдунья.
  -  Для  суеверных людей  развязок  не
напасешься ,- отвечал я. - Впрочем, кто
непременно  желает знать развязку  моей
повести,     тот    пускай    прочитает
 Литературные новости  1825  года.  Там
найдет    он    развязку,    сочиненную
почтенным издателем  Инвалида , которую
я  для  того не пересказал вам, что  не
хочу   присвоивать  чужого  добра.   Да
неужто вы не верите гаданию на картах и
на кофейной гуще?
  -  Виноват, дражайший Антоний; нимало
не   верю.  Из  любопытства  я  нарочно
знакомился   со   всеми   ворожеями   и
ворожейками,  которых  только  отыскать
мог,   и   каждое  новое  такого   рода
знакомство    более   и   более    меня
утверждало в моем неверии.
  -  Согласитесь,  однако,  что  иногда
отгадывают будущее по картам!
  -  Соглашаюсь, любезный друг, но  это
ничего  не  доказывает. Что  мудреного,
если,   часто   гадая,   что-нибудь   и
отгадаешь?   Самому   записному   вралю
иногда случается сказать правду; но  за
то не перестает он быть вралем.
  -  Но,  - прервал я Двойника, -  вам,
верно, не случалось встречать настоящих
ворожеек,  а  потому  вы  и  не  верите
гаданию.  Что, например, скажете  вы  о
госпоже  le Normand, которая,  говорят,
предсказала   судьбу   первой   супруге
Наполеона, императрице Иозефине, тогда,
когда  Наполеон  и не  помышлял  еще  о
разводе?
  -  Я имел честь лично познакомиться с
госпожою  le Normand в бытность  мою  в
Париже.  Иозефина  была  еще  в  свежей
памяти у парижан, и я точно помню,  что
носились слухи, будто бы le Normand  ей
предсказывала, что она умрет на соломе.
Вы   знаете,  что  пророчество  это  не
сбылось.  Между тем ворожея лет  десять
после    того   воспользовалась   давно
забытыми слухами и напечатала, что  она
когда-то предсказывала Иозефине участь,
ее  постигшую...  В то  время  новые  и
важнейшие     происшествия     занимали
французов  и  изгладили  из  памяти  их
бедную  Иозефинус мнимым  предсказанием
le  Normand; и никто не счел за  нужное
противоречить  ее хвастовству.  Что  ка
сается  до  меня, то, познакомившись  с
нею,  я  удостоверился в том, в  чем  и
прежде не сомневался, а именно что  она
не    что    иное,   как   обыкновенная
шарлатанка.  Я опишу вам в  подробности
наше знакомство.
  В  одно утро я на площади Лудовика XV
взял  фиакр и приказал ему ехать  к  le
Normand.   Жилище  ее   известно   всем
извозчикам  в  Париже, и  потому  фиакр
мой,  не  требуя дальнейших объяснений,
привез  меня  прямо к ее квартире.  При
входе  в  переднюю горничная  встретила
меня  с  таинственным видом и спросила,
что  мне  угодно? Я отвечал, что  желаю
посоветоваться    с    знаменитою    ее
госпожою.
- Покорнейше прошу подождать немного, -
сказала  она, отворяя дверь в гостиную,
- барыня теперь занята.
  Я  вошел  в  гостиную  и,  подходя  к
окну,  увидел, что горничная уже успела
выбежать  на  улицу и  весьма  прилежно
разговаривает с моим кучером,  который,
вероятно,  не мог доставить ей  никаких
обо мне сведений.
  Меня    заставили   довольно    долго
дожидаться,  и  я  от  скуки   принялся
рассматривать комнату, в  которой  нахо
дился.   Она  была  убрана  в  новейшем
вкусе: на камельке и столах бронзы,  на
стенах  картины, а на окнах  фарфоровые
горшки с цветами. Прохаживаяся вдоль  и
поперек  по  комнате,  я  заметил,  что
зеленая   занавесь,  которая  закрывала
стеклянную дверь, ведущую во внутренние
покои,    от    времени   до    времени
шевелилась, и один раз мне  удалось  на
одно мгновение увидеть два большие  чер
ные   глаза,  которые,  как   я   после
удостоверился,    принадлежали    самой
волшебнице.  Наконец, та  же  горничная
пришла  мне  объявить, что  госпожа  le
Normand    меня    ожидает.    Отворили
стеклянную  дверь, и я вступил  в  храм
Пифии,  которая  присела  передо   мною
новейшим манером. Я увидел женщину  лет
за   сорок,  среднего  роста,  довольно
дородную, с большими черными глазами  и
такими же бровями. Горничная подала мне
стул и вышла вон.
  На   столе,  среди  комнаты,   стояли
небесные   глобусы  и   лежали   разные
математические  инструменты,  а   между
ними    набитые    чучелы:    небольшой
крокодил,  ящерица и  змея.  По  стенам
развешаны  были картины, представляющие
разные магические фигуры. В одном  углу
стоял  человеческий скелет,  завешенный
черным  флером; в другом заметил  я  на
полке три или четыре стеклянные банки с
уродами   в  спирте.  На  просьбу   мою
открыть   мне   будущую   судьбу,   она
отвечала  вопросом: на каких  картах  я
хочу, чтоб она загадала, на больших или
на маленьких?
 -  Какая между ними разница? - спросил
я.
 -  Гадание  на маленьких картах  стоит
пять франков, а на больших десять.
 -  В  таком  случае прошу загадать  на
больших.
  Волшебница    взяла   колоду    карт,
которые   действительно   были   весьма
большого  размера,  с  странными   изоб
ражениями   и   магическими    знаками,
помешала их, пошептала над ними, так же
как  и  у нас в России это делается,  и
потом разложила их на столе. Тут начала
она  рассказывать мне многое, о котором
могу объявить вам только, что ничего из
сказанного со мною не сбылось;
  Окончив  гадание, волшебница  встала,
опять  присела  передо  мною  и  весьма
милостиво   приняла  от   меня   десять
франков. Потом спросила: не хочу ли  я,
чтоб  она  написала  мой  гороскоп,   в
котором означено будет все, что со мною
должно случиться в течение жизни?
  - Очень хорошо, - отвечал я.
  -  Какой  гороскоп прикажете, большой
или маленький?
  - А какая между ними разница?
  -   Большой  стоит  два  луидора,   а
маленький один;
но зато в большом гораздо более
подробностей.
  -  Ну,  так  напишите мне большой;  я
люблю подробности.
  Дней чрез несколько я заехал опять  к
ней,   получил  подробный  гороскоп   и
заплатил два луидора... Вот вам  верное
и  точное  описание моего знакомства  с
знаменитою госпожою le Normand.
  -   А   гороскоп?  -  спросил   я   у
Двойника.
  -  Гороскоп как гороскоп,  -  отвечал
он.  -  В  нем весьма подробно  описано
все, что должно было со мною случиться;
но,  к  несчастию, волшебница на письме
так же ошиблась, как на словах, то есть
ни  одно из предсказаний ее не сбылось.
Если  вы  собираете рукописи знаменитых
людей,  то  я готов подарить  вам  этот
гороскоп,  который с  начала  до  конца
писан рукою госпожи le Normand.
  -  Покорно благодарю. Расскажите  мне
лучше,  отчего  так  часто  встречаются
между  умными  и  образованными  людьми
такие, кои верят гаданию, волшебству  и
колдовству?
  -  От  того, любезный Антоний, что  -
как  справедливо говорится пословица  -
на  каждого мудреца довольно  простоты.
Кстати  припоминаю я теперь, что  между
многими  другими родами ума и  душевных
недостатков, не помещенными в сделанном
мною   выше  исчислении,  забыто  также
легковерие,  которое  между  тем  очень
часто  играет   немаловажную   роль   в
деяниях людских. Впрочем, правду сказат
ь, нынешний свет скорее упрекать  можно
в неверии, нежели в легковерии. В древн
ие времена это было  совсем   напротив.
Геродот и Диодор Сицилийский, Цицерон и
Плиний, Юлий Кесарь и Юлиан верили  вол
шебству,   колдовству  и   привидениям.
Известнейшие  древние авторы,  и  между
ними   сам  Платон,  говорят  об   этих
предметах,    как   о   вещах    весьма
обыкновенных.
  В  средние  века  еще  более  преданы
были  этому  суеверию. Ужас меня  берет
всякий  раз, когда я читаю,  сколько  в
то  время пострадало невинных людей  за
мнимое волшебство, - сколько сожжено  и
казнено   ведьм  и  колдунов!   И   это
случалось не только в Испании,  которую
привыкли  мы обвинять за ее инквизицию,
но   в   учтивой  Франции  и  в  важной
Германии,   и   тогда  уже  славившихся
просвещением!  В  царствование  Генриха
IV  во  Франции, по приговорам судов  и
парламентов,     сожжено      множество
колдунов,  ведьм  и оборотней.  В  1628
году   Деборд  (Desbordes),  камердинер
герцога    Лотарингского   Карла    IV,
nabhmem      был      в     колдовстве.
Рассказывают,  что  герцог  возымел  на
него подозрение с того времени, как  ка
мердинер  сей, будучи с ним  на  охоте,
дал  ему и всей многочисленной компании
великолепный пир, без малейших  к  тому
приготовлений  и  не  имея   при   себе
ничего,  кроме  маленького  ящичка,  из
которого  он брал все, что  нужно  было
для  пиршества.  В тот же  день  Деборд
приказал трем казненным ворам,  которых
трупы  висели  на  виселицах,  сойти  с
оных  и  потом  опять  возвратиться  на
прежние  места. В другой раз  он  велел
изображенным на обоях лицам  отделиться
от   стен   и  стать  посреди  комнаты.
Бедного   Деборда   судили   формальным
порядком и публично сожгли на костре.
  Преследования  колдунов  продолжались
еще  в  царствование  Лудовика  XIV   и
после  оного. В Германии также,  и  уже
после  того,  как возникла  Реформация,
во  время Тридцатилетней войны  и  даже
долгое   время  после  оной,  во   всех
концах,    у   католиков   и   лютеран,
публично  жгли  ведьм, -  и  число  сих
жертв  самого непростительного суеверия
теперь кажется нам неимоверным!
  Древние  не  так жестоко поступали  с
колдунами,  хотя и у них  встречаем  мы
примеры людей, осужденных на смерть  за
волшебство.  Тацит  рассказывает,   что
Тиберия; обучался магии и потом, осудив
на  смерть всех волшебников,  вместе  с
ними  велел умертвить и учителя  своего
Фрасивула.  Во  времена  Клавдия  также
казнили одного римлянина за волшебство.
Павзаиний   говорит,   что   в   Афинах
учреждено  было особенное судилище  для
отыскания  и наказания волшебников.  Но
примеры  смертных казней у них  не  так
были  часты, хотя суеверие это для них,
погруженных          во           мраке
идолопоклонничества,      извинительнее
было, нежели для нас. Признаюсь, что  я
имею некоторое пристрастие к древним; и
потому,  может быть, повести  римлян  и
греков о ведьмах и привидениях для меня
несравненно занимательнее всего, что  в
теперешнее   время  о   том   пишут   и
рассказывают.
  -  Часто  ли, - спросил я у Двойника,
-  в  их творениях встречаются подобные
рассказы?
  -  Весьма часто, - отвечал он. - В то
время  вовсе  не  знали так  называемых
крепких   умов  (esprits  forts).   Как
подумаешь, любезный Антонин, как с  тех
пор  свет переменился! Тогда славнейшие
мудрецы  боялись отвергать то, чего  не
понимали;  а  теперь  -  посмотрите  на
детей,  едва  из  школы  вышедших:  они
никому  и  ничему  не верят,  никого  и
ничего  не  боятся; а что  касается  до
отвлеченных предметов, так им  море  по
колено!
  -    Не   верьте   этому,   почтенный
Двойник!  не верьте, пожалуйте!  Бедные
дети  принимают  только  на  себя   вид
крепких  умов,  между  тем  как  у  них
совсем иное на душе. Виноваты не они, а
родители  и  воспитатели,  которые   не
умеют  ни  укрощать  самолюбия  их,  ни
давать      правильное      направление
неопытному  и  пылкому  их  уму.  Но  я
прервал   начатый   вами   разговор   о
древних.  Весьма бы мне  приятно  было,
если   б   вы  рассказали  какое-нибудь
древнее происшествие о привидениях  или
колдовстве.
  -  Вы  уже слышали от меня, - отвечал
Двойник, - приключение двух аркадян,  о
котором    повествует   Цицерон.    Оно
почерпнуто им из Спевзиппа. Ту же самую
историю  рассказывает Валерий Максим  с
небольшими    отступлениями.    Вообще,
сказать  можно, что в редком авторе  не
найдете  вы  чего-либо касательно  сего
предмета. Геродот - кроме других  этого
рода   анекдотов   -   рассказывает   о
привидении, являвшемся два раза Ксерксу
пред  войною персов с греками. Плутарх,
Аппиан  и  Флор  упоминают  о  явлении,
которое видел Брут. Плиний рассказывает
даже,  что к одному из собственных  его
невольников     неоднократно     лазило
привидение   в  окно  для  того,   чтоб
остричь  ему  волосы...  Приключения  с
мертвецами,  которые  беспокоят  живых,
потому что кости их не погребены, также
очень  часто у них встречаются. Тот  же
Плиний    с    большими   подробностями
рассказывает  случившееся  с  философом
Афенодором,  который, прибыв  в  Афины,
нанял  за  весьма  дешевую  цену   дом,
остававшийся долгое время  без  жильцов
по той причине, что в полночь приходило
туда  привидение в образе сухого и угрю
мого старика в цепях, с длинною бородою
и   всклоченными   волосами.   Афенодор
переехал  жить  в тот дом  и  узнал  от
старика, что кости его зарыты на дворе.
На  другой  день их отрывают, погребают
торжественно - и с того времени в  доме
сделалось спокойно.
  -  Если  вы желаете иметь сведения  о
тогдашних ведьмах, - продолжал Двойник,
-  то  можете оные почерпнуть также  из
творений древних авторов. Читали ль  вы
 Золотого осла  Апулеева?
  - Нет, - отвечал я.
  -  Жаль,  -  сказал  Двойник,  -  эта
книга   весьма  любопытна   во   многих
отношениях.  На  русском   языке   есть
перевод Кострова, напечатанный в Москве
1780 года. Перевод этот довольно хорош,
но   писан   языком   грубым   и   ныне
обветшалым. Если когда-нибудь  вздумают
сделать   новое  издание,  то   надобно
будет,   кроме  исправлений  касательно
языка,        выпустить       несколько
неблагопристойных сцен и  выражений.  В
Апулее  найдете  вы,  кроме  любопытных
подробностей   о  жизни   древних,   об
Элевзиноких   таинствах    и    прочем,
множество  страшных  историй,   которые
даже  годились бы для баллад. Если  вам
угодно,  я расскажу из него повесть  об
одном    купце,   по   имени   Сократе,
зарезанном  ведьмою,  которая  заткнула
потом рану его грецкою губкою... Бедный
Сократ,  не  заметив этого,  ходил  еще
несколько часов и разговаривал с своими
товарищами.   Наконец  он  почувствовал
жажду  и  лишь только выпил  воды,  как
губка намокла, выпала из раны, и он без
дыхания  упал  на  землю...  Я  должен,
однако, предварить вас, что история эта
ужасна!
  -   Так  лучше  не  рассказывайте,  -
прервал  я  Двойника.  -  Я  не   люблю
ужасных историй.
  -  В таком случае расскажу вам другую
повесть,  тоже из Апулея.  Телефрон  на
пиршестве    у    Биррены    повествует
следующим  образом:  В  молодости  моей
отправился  я  из Милета,  чтоб  видеть
олимпийские игры и осмотреть
все   достопамятности   славной   вашей
области. Прошед всю Фессалию, прибыл я,
к несчастию моему, в город Лариссу, где
бродил  по  улицам  и старался  сыскать
себе пропитание, будучи весьма беден  и
не  имея даже насущного хлеба. Нечаянно
пришел  я  на площадь и увидел  старика
высокого роста, который стоял на  камне
и  громким голосом кричал народу:  Если
кто   согласен  стеречь  мертвого,  тот
пусть  со  мною торгуется  о  цене .  С
удивлением  спросил  я  у   одного   из
проходящих: что это значит?  Неужели, -
сказал я ему, - в стране вашей мертвецы
уходят?   -  Молчи, молодой человек!  -
отвечал  он. - Ты, видно, иностранец  и
не  помышляешь  о том,  что  находишься
среди    Фессалии,    где    волшебницы
обыкновенно   обезображивают   лицо   у
мертвых  и уносят некоторые части  тела
для  своих  чар!  Слова эти  еще  более
возбудили  мое любопытство, и  я  опять
спросил у него:  Скажи, пожалуй,  каким
же  образом у вас стерегут мертвых?   -
 Во-первых,- отвечал он, - должно целую
ночь стоять на карауле, не смыкая глаз,
и  пристально смотреть на лежащий перед
тобою  труп,  ни  под  каким  видом  не
оглядываясь  ни  на  одну   минуту;   в
противном случае эти проклятые старухи,
превратившись в какое-нибудь  животное,
так  искусно и проворно подкрадываются,
что   даже  солнце  не  могло   бы   их
приметить. Они обыкновенно принимают на
себя  вид собак, мышей, птиц, а  иногда
даже  мух;  между тем, силою волшебства
своего,  стараются погрузить в глубокий
сон  того,  кто  охраняет  тело.  Одним
словом, невозможно описать всех  хитрых
уловок, употребляемых волшебницами  для
достижения  своей цели...  Несмотря  на
то,  за  эту  опасную  должность  редко
платят  более  пяти или  шести  золотых
статиров. Но я забыл упомянуть  еще  об
одном   важнейшем   обстоятельстве,   а
именно:  если обязавшийся стеречь  тело
поутру не возвратит оного в совершенной
целости,  то  у  него  самого  насильно
отрезывают те части, которые  во  время
ночи украдены будут у мертвого .
 Узнав  обо всем обстоятельно, я  смело
подошел   к   старику  и   сказал   ему
решительно:   Полно  тебе  кричать;   я
готов  стеречь твоего мертвеца, - скажи
только,  много  ли я за то  получу?   -
 Шесть золотых статиров, - отвечал  он.
- Но послушай, юноша! - не забывай, что
тебе поручено будет стеречь сына такого
человека,   который  в   целом   городе
считается   из   первых,    и    потому
непременно  ты должен охранить  его  от
проклятых  Гарпий .-   Экой  вздор!   -
отвечал я смеясь, - разве ты не видишь,
что  я  человек неутомимый и неусыпный.
Уверяю тебя, что взор самого Аргуса  не
быстрее моего .
  Старик,  не сказав на это  ни  слова,
повел  меня  в  один  дом,  у  которого
большие ворота были заперты. Мы  взошли
на двор чрез маленькие задние дверцы, и
он  ввел  меня в темный покой, где  все
окна были закрыты. Там увидел я женщину
в  черном платье, обливающуюся слезами.
К ней подвел меня старик, сказав, что я
берусь  охранять  тело  ее  мужа.   Она
откинула на обе стороны длинные волосы,
закрывавшие лицо, которое, несмотря  на
печаль   и  смущение,  показалось   мне
прекрасным,    посмотрела    на    меня
пристально и сказала:  Прошу  тебя  убе
дительно, старайся как можно тщательнее
исполнить  принятую тобою обязанность! 
-   Об  этом не беспокойтесь, - отвечал
я,  -  обещайтесь только дать  мне  еще
сколько-нибудь    сверх    договоренной
цены .  Она  согласилась  и  немедленно
повела  меня в другой покой, где лежало
тело  ее  мужа, покрытое белою пеленою.
Открыв  его, она подозвала приглашенных
нарочно  для сего свидетелей и показала
им,  что  тело нисколько не повреждено:
нос на своем месте, глаза не испорчены,
уши и губы целы и подбородок таков, как
был  прежде.  Один из свидетелей  между
тем  записывал все ее слова на таблице,
к  которой приложила она печать свою  и
удалилась.
   Милостивая государыня! - закричал  я
вслед за нею. - Прикажите дать мне  все
нужное! -  А что тебе надобно?   -  был
ее ответ.  Мне нужна, - сказал я, - во-
первых,  большая лампада с  достаточным
количеством  масла на всю  ночь;  потом
несколько  кружек вина и что-нибудь  из
кушанья,  оставшегося  от  ужина .- Как
тебе  не стыдно! - прервала она меня  с
досадою.  -  Ты  требуешь  остатков  от
ужина в таком доме, где с отчаяния  уже
несколько   дней   о   кушанье   и   не
помышляли.  Или  ты думаешь,  что  тебя
сюда на пир позвали? Пристойнее бы тебе
плакать  и  горевать вместе с  нами,  -
потом  подозвав служанку, - Миррена!  -
сказала  она  ей, - подай  сюда  тотчас
лампаду  с маслом . После того  заперла
меня  с  мертвым телом  и  удалилась  в
другую часть дома.
  Оставшись    один    для    охранения
покойника,  я  хорошенько  протер  себе
глаза, чтоб приготовиться к новой своей
должности,  и  от  скуки  начал   петь,
прохаживаясь по комнате. Между тем день
склонился  к  вечеру, настала  ночь,  и
повсюду  водворилось глубокое молчание.
Наконец, когда наступила полночь, вдруг
объял  меня  страх  и  ужас!  Я  увидел
маленького  зверька, подобного  кунице,
который,  вбежав в комнату, стал  прямо
против меня и так пристально вперил  на
меня  острые  глаза свои, что  дерзость
этой  маленькой  твари привела  меня  в
смущение.   Убирайся  отсель,   мерзкая
тварь! - закричал я, - убирайся в  свою
нору,  пока не ушибу тебя!  Зверек  тот
час  убежал  и скрылся от моих  взоров.
Потом вдруг объял меня такой сильный  и
непреодолимый сон... 
  Тут  вспомнил я обещание, данное нами
друг  другу,  и,  хотя против  желания,
прервал Двойника.
  -  Повесть  ваша весьма любопытна,  -
сказал  я,  -  и мне бы очень  хотелось
знать, что происходило после того,  как
Телефрон   заснул,  но   мы   обещались
взаимно  напоминать  друг  друга,   как
скоро заговорим о подобных предметах, и
я должен исполнить свое обещание. Прошу
Вас,   однако,  на  этот  только   раз,
сделать исключение из правила.
  -  Нет,  любезный Антоний! -  отвечал
Двойник. - Вы знаете русскую пословицу:
не   давши  слова,  крепись,  а  давши,
держись; и потому никак на то  не  могу
согласиться.  А чтоб вы более  меня  не
просили,  я теперь же вам откланяюсь...
Прощайте!
  
             Вечер шестой
  
  -   Сегодня,  -  начал  Двойник   при
свидании  нашем  в следующий  вечер,  -
расскажу  я  вам истинное  приключение,
случившееся  с  одним  москвичом,  моим
приятелем.  Я тогда же написал  оное  с
собственных его слов. Вот оно:
                   
        ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ
  
  Однажды  вечером, в дружеской  беседе
разговор   зашел   об  учрежденных   по
петербургскому    тракту    дилижансах.
Некоторые     из    приятелей     моих,
собственным опытом дознавшие  пользу  и
выгоды этого учреждения, хвалили  оное;
а   молодой   Р.,  которого   пламенная
привязанность ко всему русскому  иногда
доводит   до  несправедливых  суждении,
утверждал,  что дилижансы наши  гораздо
превосходнее  тех, какие  существуют  в
чужих краях.
  -    Кареты,   -   говорил   он,    -
несравненно    покойнее,     проводники
учтивее. Главное же преимущество  наших
дилижансов пред иностранными состоит  в
скорой  езде. Если дорога изрядная,  то
путешествие от Москвы до Петербурга  не
продолжается  более трех  суток;  и  вы
согласитесь со мною, что такая скорость
в  чужих  краях, особливо  в  Германии,
показалась  бы  невероятною.  Может  ли
быть,  -  продолжал  он,  -  что-нибудь
скучнее    и   утомительнее    немецких
дилижансов?  Вообразите  себе  огромную
повозку, запряженную высокими, длинными
тучными аргамаками, которые от рождения
своего никогда не бегали даже маленькою
рысью.  Нет!  я однажды только  испытал
такое  путешествие, да и то не рад  был
жизни. Сидя в огромном этом ящике, едва-
едва подвигающемся вперед, я воображал,
что  нахожусь  в лазаретной  фуре...  В
самом  деле,  молчаливые  мои  спутники
походили  на больных, которых  везут  в
гошпиталь,  и одно только разноголосное
их    храпенье,   когда   они    спали,
свидетельствовало о том, что я еду не с
покойниками.
  -   Полно,   братец!  -   прервал   я
молодого Р. - Qui dit trop, ne dit rien
(Кто  много  говорит,  тот  не  говорит
ничего  (франц.]). Я не езжал в русских
дилижансах, но иностранные довольно мне
известны.  Правда,  что  они  двигаются
немного  медленно, но  медленность  эта
вознаграждается    такими     выгодами,
которые едва ли можно найти в России.
  - А чем бы именно? - спросил Р.
  -  Приятным обществом, весьма нередко
встречаемым в иностранных дилижансах, -
отвечал я. - Мне неоднократно случалось
путешествовать  в  Германии,  и   скажу
беспристрастно,  что  не  проходило  ни
одного раза, чтоб не познакомился  я  с
каким-нибудь  человеком,  занимательным
по уму, просвещению или по крайней мере
по оригинальности. Иногда встречались и
такие   знакомства,  которых   приятное
впечатление  и  теперь,  по  прошествии
десяти с лишком лет, не изгладилось еще
из моей памяти.
  -  Скажи  лучше, из твоего сердца,  -
подхватил   Р.-   Мне  очень   известно
романическое твое воображение и страсть
везде  искать оригиналов, а таким  тебе
кажется   даже  тот,  у   кого   кафтан
необыкновенного   покроя   или    криво
застегнут. Длинная коса или запачканный
табаком  камзол  достаточны,  в   твоих
глазах,   для  того,  чтобы   поставить
человека на степень оригинала,  -  и  я
нимало   не   сомневаюсь,   что   таких
оригиналов ты находил в Германии много.
Если же, вдобавок, случай привел сидеть
тебе  напротив  или подле  какой-нибудь
круглоликой немочки, то не удивительно,
что  путешествия  в  Германии  оставили
приятное в тебе впечатление.
  Все    засмеялись;   я   закраснелся,
посмотрел на часы, - и мы разошлись, не
решив  задачи:  какие дилижансы  лучше,
наши или иностранные?
  На  другой день обыкновенная утренняя
моя  прогулка нечаянно довела  меня  до
Мясницкой.    Проходя   мимо    конторы
дилижансов,  я  увидел карету,  готовую
отправиться в путь. Не знаю,  вчерашний
ли   разговор  побудил  меня   обратить
особенное  на  нее  внимание,  или   по
другой какой причине, - довольно, что я
очутился в конторе с твердым намерением
ехать в Петербург.
  -  Много ли пассажиров? - спросил я у
управляющего.
  -  В  дилижансе  занято  одно  только
место,  -  отвечал он, - да вряд  ли  и
будет  более, потому что  чрез  час  он
должен   отправиться,   а   никто    не
является.
  Известие,  что дилижанс  пуст,  почти
отбило  у меня охоту к путешествию;  но
сам  не  знаю  почему, я вдруг  решился
записать  свое  имя и  поспешил  домой,
чтоб приготовиться к отъезду. Не прошло
еще часу, как я уже опять находился  на
Мясницкой.  Сопутник мой, закутанный  в
большом     плаще,    ожидал     минуты
отправления;  мы сели в  карету,  ямщик
ударил  по лошадям, - и вот мы  уже  на
пути к Петербургу.
  Вы,   верно,  ожидаете,  что  дорогою
приключилось    со   мною    что-нибудь
необыкновенное,  достойное   моего   по
вествования, а вашего любопытства? Если
так,  то  вы в совершенном заблуждении.
Мы   доехали  до  столицы  Севера   без
малейшего  приключения;  лошади   везде
были  готовы,  дорога была  прекрасная,
ничего  в экипаже не ломалось, -  одним
словом,  я удостоверился, что дилижансы
наши  если не лучше, то по крайней мере
не  хуже  иностранных.  Но  если  и  не
встретилось     со    мною     никакого
происшествия,       выходящего       из
обыкновенного порядка, то в замену сего
знакомство с моим товарищем и  рассказы
его показались мне столь занимательными
и  необыкновенными, что  по  приезде  в
Петербург   я  немедленно   написал   в
подробности все слышанное мною.
  Садясь  в дилижанс, я быстрым  взором
окинул моего спутника. Он показался мне
человеком лет пятидесяти. Широкий плащ,
которым  он  был закутан, препятствовал
мне рассмотреть все черты лица его;  но
пламенные  черные  глаза  являли   душу
пылкую  и  твердую, а  густые  навислые
брови  и  глубокие морщины  на  высоком
челе   показывали   мужа,   испытанного
горестями и несчастиями. Мне не  нужно,
кажется,  упоминать,  что  при   первом
взгляде на незнакомого родилось во  мне
сильное  желание с ним  сблизиться.  На
приветствие    мое   он    отвечал    с
учтивостию, в которой, однако,  заметно
было  отвращение  вступать  со  мною  в
разговор,  и  мы,  сказав  друг   другу
несколько   слов,  оба  замолчали.   По
произношению его я тотчас отгадал,  что
незнакомец мой нерусский. Он прижался к
одному  углу,  а я к другому,  и  таким
образом  проехали мы первую  станцию  в
совершенном  безмолвии. От  времени  до
времени  я  посматривал на него  сбоку.
Один  раз  незнакомец вынул из  кармана
платок,  раскрыл  немного  .плащ,  и  я
заметил  у  него  в петлице  знаки  св.
Лудовика  и  Почетного  легиона.    Без
сомнения, француз!  - подумал я  и,  по
прибытии в Черную Грязь, поспешил выйти
из  кареты  и спросить у проводника  об
имени  моего спутника. Проводник  подал
мне  подорожный  лист,  и  я  прочитал:
 Отставной французской службы полковник
Фан-дер-К...  Вот все, что мог я узнать
о  товарище моем в продолжение  первого
дня.
  Настала   ночь,  и  проводник   велел
остановиться, чтоб зажечь фонари.  Фан-
дер-К... вдруг обратился ко мне;
на лице его изображалось беспокойство.
  -  Милостивый государь! - сказал  он,
-  позвольте мне спросить, не будет  ли
вам  противно,  если  фонари  останутся
незажженными?
  Вопрос  этот немного удивил меня,  но
я отвечал ему на французском языке:
  -  Нимало не противно, государь  мой;
для меня все равно.
  -   Мне   весьма  приятно,   что   вы
говорите   по-французски,   -    сказал
полковник,    -   я   свободнее    могу
объясниться    с    вами.    Вы     так
снисходительны,  что я осмеливаюсь  еще
просить  вас,  чтобы вы сами  приказали
проводнику не зажигать фонарей. Он вас,
верно, охотнее послушается.
  Я   тотчас   исполнил  его   желание;
несмотря, однако, на настоятельные  мои
просьбы  проводник никак не согласился.
-   Я   должен   оберегать   экипаж   и
пассажиров,  -  был его ответ.  -  Ночь
темная,   и  если  случится  какое   не
счастие, то мне беда будет.
  Сопутник  мой,  по-видимому,   слушал
разговор     наш     с     возрастающим
беспокойством. Заметив наконец, что все
старания напрасны, он тяжело вздохнул и
сказал печальным голосом:
  -   Чувствительно  благодарю  вас  за
принятый труд;
вижу, что делать нечего!
  Пожелав  мне покойного сна, он  опять
прижался в угол.
  Сколь   ни  показалась  мне  странною
просьба о незажигании фонарей, но я  не
мог  никак решиться спросить о  причине
оной.  В лице полковника, в словах  его
и  во  всей  его наружности заключалось
что-то таинственное, чего проникнуть  я
никакими  догадками  не  мог,  но   что
сильно     увеличило    желание     мое
познакомиться с ним короче. При  слабом
свете фонарей я видел, что товарищ  мой
сильно  был  встревожен. Я слышал,  что
тяжелые   вздохи  вырывались   из   его
груди;   меня  самого  объяло   уныние.
Немного    погодя   он    привстал    и
оборотился ко мне. Мне показалось,  что
он  всматривается,  сплю  ли  я?  и   я
закрыл глаза. Он вынул карманные  часы,
- они пробили двенадцать.
  -  Боже  мой! - сказал он вполголоса,
- какая страшная ночь!
  Притворившись спящим, я  наблюдал  за
ним   целую  ночь:  он  провел   ее   в
непрестанном    беспокойстве;     перед
рассветом   он  успокоился  и   заснул.
Тщетно   старался  я  последовать   его
примеру;  несмотря  на  усталость  мою,
сон убегал меня упорно.
  Тверская  мостовая  разбудила   моего
товарища.  Он  пристально  взглянул  на
меня.
  -  Вы почти не спали прошлую ночь,  -
сказал    я   ему.   -   Вы,   конечно,
нездоровы?
  -  Нездоров? - отвечал он. - Дай бог,
чтобы  я  был  нездоров! По  несчастию,
ничто  меня не берет; здоровье  у  меня
железное!..  Государь мой! -  продолжал
он  по некотором молчании, заметив  мое
удивление,   -  поступки   мои   должны
казаться  вам странными, и если  я  вас
обеспокоил,  то надеюсь,  что  вы  меня
простите.  Это совершенно  было  против
моей  воли. Я очень знаю, что  общество
такое должно для вас и для каждого быть
тягостным, - и  потому   я   никак   бы
не решился ехать в дилижансе, если б не
полагал  наверное,  что  буду  один.  В
конторе мне сказали, что места никем не
заняты; увидев вас, я по-1умал, что вы,
может  быть, займете которое-нибудь  из
наружных мест; а когда вы сели со  мною
в    карету,   то   поздно   уже   было
воротиться.
  Я  начал  было уверять  его,  что  он
напрасно  считает сообщество  свое  для
меня неприятным; но он прервал  меня на
первых словах.
 -   Убедительно  прошу  вас   оставить
комплименты,  - сказал  он.  -  Я  знаю
самого  себя.  Если  достанет   у   вас
терпения  выслушать меня до  конца,  то
вы,  надеюсь,  обо мне пожалеете...  Мы
друг  с  другом не знакомы;  внутренний
голос  говорит  мне,  однако,  что   вы
добрый   человек  и  примете   во   мне
участие. Доверенность моя к вам  самого
меня   удивляет;  я  никому  на   свете
совершенно  не открывался.  Но,  видно,
так угодно судьбе.
 -  Полковник! - вскричал  я,  с  жаром
схватив  его руку. - Не сомневайтесь  в
том,  что  доверенность ваша относиться
будет к человеку, умеющему ее ценить; и
если  в  чем-нибудь  я  могу  вам  быть
полезным,   то   за   особенное   почту
счастие...
  -  Я  уверен  в вашей искренности,  -
отвечал   полковник,   -   но   никакая
человеческая сила не в состоянии помочь
моему горю. Повремените немного,  -  вы
все узнаете! Если не ошибаюсь, мы здесь
должны переменить лошадей. Рассказ  мой
будет длинен, и чтоб нам не помешали, я
начну  его, как скоро опять пустимся  в
дорогу.
  Читатель     легко     себе     может
представить,  с  каким  нетерпением   я
ожидал минуты, которая должна была сбли
зить  меня с человеком, возбудившим  во
мне   живейшее  участие   несмотря   на
недавнее знакомство наше.
  Лишь  только  экипаж  наш  подвинулся
опять  вперед, товарищ мой  начал  свое
повествование.
 -  Вы видите пред собою, - сказал  он,
-  человека, который бесспорно  назвать
себя  может несчастнейшим из  смертных.
Но вы удивитесь, когда я скажу вам, что
несчастие мое происходит от обезьяны!
  -   От  обезьяны!  -  вскричал  я   с
изумлением. - Вы, конечно, шутите!
  -  От  обезьяны, - повторил полковник
с   тяжелым  вздохом,  -  от  обезьяны,
которой судьба тесно сопряжена с моею..
Увы!  сколько уже прошло тому лет,  как
шутки не приходят мне на ум! Выслушайте
меня, и странность эта объяснится;
  Я  родился  на  острове Борнео.  Отец
мой,  прослуживший лучшую  часть  жизни
республике  Соединенных  Штатов,   взял
наконец  отставку  и решился  последние
свои  дни  провести в  Борнео,  где  за
несколько лет пред тем женился.  Я  был
младший  из  детей и от  роду  имел  не
более  нескольких  недель,  когда  отец
мой,   оставя   службу,   поселился   в
небольшом поместье. Дом наш с одной сто
роны  имел  вид на море, а с  другой  -
прилегал      к      густому      лесу,
простирающемуся  до неизвестных  стран,
лежащих посреди Борнео. И поныне еще ни
один  европеец не проникал в те  места.
Подвиг этот предоставлен,, может  быть,
будущим  векам; но до сего  времени  не
удавалось       никому       преодолеть
препятствия,    повсюду     встречающие
смельчаков,     которые    отваживаются
углубиться  в  непроходимые  леса  сего
острова.   На  каждом  шагу   бездонные
пропасти и ревущие потоки останавливают
путешественника. Дикие звери грозят ему
смертию  со  всех сторон,  и  во  мраке
непроницаемых  лесов каждый  шаг  может
пробудить ядовитых змей, скрывающихся в
густой,  высокой траве.  Одним  словом,
многократные   покушения  правительства
победить препятствия, которыми  природа
оградила внутренность острова, до  сего
времени  не  имели  иного  последствия,
кроме погибели большого числа людей.
  Но   ужаснейшие   и  лютейшие   враги
европейцев, отваживающихся на отчаянное
это  предприятие,  суть  большого  рода
обезьяны,  которыми наполнены  дремучие
леса   острова.  Животные   эти   -   в
совершенную  противоположность   прочим
зверям, которые более или менее  боятся
человека,  -  нападают  на  людей,   не
страшась  даже  огнестрельного  оружия.
Одаренные  неимоверным инстинктом,  они
нападения свои производят как будто  по
обдуманному  плану.  Самые  сильные  из
них,  вооружившись  толстыми  дубинами,
составляют  главную линию атаки,  между
тем  как бесчисленное множество  прочих
со  всех  сторон бросают в  неприятелей
камнями,  и так метко, что ни  один  не
пролетает   даром.   Иногда   обезьяны,
скрывшись   в   самых  дальних   ветвях
необозримой  вышины  дерев,   допускают
пройти  мимо  своего убежища,  потом  с
быстротою  стрелы опускаются на  землю,
вскакивают  на  плечи, острыми  когтями
выдирают глаза и грызут голову.
  Вот,    любезнейший   друг,    каковы
обезьяны   в   моем   отечестве!    Все
природные  жители  острова  и   большая
часть   простолюдинов   из   европейцев
твердо  уверены, что обезьяны эти  суть
особенный  род  диких людей,  одаренных
умом;  и  в  этом мнении они тем  более
утверждаются, что животные  сии,  столь
лютые     против    взрослых    мужчин,
оказывают  особенную  привязанность   к
женщинам   и   детям,   которых   редко
убивают, но стараются увлекать с  собою
во  глубину  непроходимых лесов  своих.
Многие,  и  весьма  ученые,  испытатели
природы  последнее  это  обстоятельство
сначала  поставляли в числе  басен,  но
теперь    никто   не   сомневается    в
справедливости  оного,  и  я  сам,   по
несчастию,         могу         служить
неопровергаемым тому доказательством.
  Полковник    Фан-дер-К...   замолчал;
печальные    воспоминания,    казалось,
сильно  волновали его душу; наконец  он
ободрился и продолжал:
  -  Я  сказывал вам, что мне  было  не
более  нескольких  недель,  когда  отец
мой  поселился в поместье своем. Первые
четыре  года  жизни  моей  не  оставили
никакого  впечатления в моей памяти,  и
оттого  единственно я могу  назвать  их
счастливыми,  ибо  все  без  исключения
воспоминания  мои,  как  острые   ножи,
раздирают мое сердце.
  Мне  минуло четыре года. В одно утро,
когда     я    играл    недалеко     от
родительского   дому   под   присмотром
няньки,    толпа    обезьян    внезапно
выскочила   из лесу и нас окружила.  На
жалостный  вопль устрашенной няни  моей
служители  бросились  к  нам,  но   уже
поздно!  Хищники увлекли нас  далеко  в
лес,  и вскоре крик служителей совершен
но  потерялся  из моего  слуха.  Участь
няни  моей осталась в неизвестности.  Я
не  могу  вспомнить ни времени,  ни  об
стоятельств разлуки нашей.  Сей  первый
период  в  жизни моей покрыт  для  меня
туманом,  и  мне только представляется,
как  давно виденный сон, что похитители
моя с удивительною скоростию бежали  со
мною.   Обезьяна,  державшая   меня   в
лапах,   вероятно,  всячески  старалась
меня  беречь;  ибо, когда вскоре  потом
вся   толпа  остановилась  на  лужайке,
окруженной  густым лесом,  меня,  ничем
не  поврежденного, посадили  на  мягкую
траву.  Помнится мне, что животные  эти
подняли  громкий визг и  крик,  и  что,
при  появлении одной большой  обезьяны,
все  утихли. Обезьяна эта взяла меня  в
лапы и унесла с собою.
  Не  знаю, что происходило со  мною  в
первые     дни     моего     похищения.
Воспоминания мои сливаются  в  живые  и
ясные   картины   около   того   только
времени,  когда я уже совсем  привык  к
новому  образу жизни. Память  моя  пред
ставляет  мне  пространную  и  покойную
пещеру,   где   я  жил   с   обезьяною.
Набросанный  в  углу  мягкий   мох   со
ставлял   для  нас  покойное  ложе,   и
воспитательница  моя холила  и  лелеяла
меня с чрезвычайною нежностию.
  Не   знаю,   будут  ли  вам   понятны
чувства,  поселившиеся  тогда  в   душе
моей...  Не покажется ли вам  странным,
если  я  вам признаюсь, что за нежность
воспитательницы моей я платил  взаимною
любовию?  что  на ласки  ее  отвечал  я
ласками? Не забудьте, что мне не  более
было  четырех лет, и что в этом  нежном
возрасте  едва  развивающаяся  душа  не
имеет  еще  той разборчивости,  которая
впоследствии  столь резко отличает  нас
от   прочих  животных.  Посмотрите   со
вниманием   на  дитя,  которого   вскар
мливают  рожком: вы заметите,  что  оно
нежность   свою   обращает   к    этому
бездушному предмету, и тогда вам  менее
покажется   удивительным  привязанность
моя к твари, одаренной некоторым умом.
  Я  провел  более четырех лет  в  этом
положении.   Вскоре   научился   я    с
легкостию  лазить на  самые  гладкие  и
высокие  пальмы, сбивать камнями  плоды
с  дерев,  прыгать чрез  рвы,  -  одним
словом,  в  прогулках  наших  я   редко
отставал   от   воспитательницы   моей,
которая любовалась моими успехами.  Она
не  препятствовала  мне  отлучаться  из
пещеры одному, радовалась, когда я  воз
вращался   домой   и  награждала   меня
нежными   ласками,  когда  приносил   я
добычу,  состоявшую в кокосовых орехах,
бананах  и других плодах. Странно,  что
другие   обезьяны,   встречавшиеся   со
мною,  никогда  не  причиняли  мне   ни
малейшего  вреда; казалось,  что  дикий
народ этот, так сказать, усыновил  меня
из уважения к моей воспитательнице.
  Я    совершенно    забыл    говорить;
воспитательницу  мою,   не   знаю   сам
почему,  я прозвал Туту, - и она  знала
свое  имя.  Это был единственный  звук,
уподобляющийся   человеческому   языку.
Впрочем,   я  во  всем  подражал   моей
воспитательнице: я визжал и пищал,  как
она.  Во  все время пребывания моего  с
нею  родительский дом вовсе не приходил
мне на ум; я был счастлив. Туту моя  ни
на   одну   минуту  не   изменялась   в
привязанности  своей  ко  мне;   я   не
понимал  языка  ее, но нежные  ласки  и
горячая  ко мне любовь ее понятны  были
сердцу  младенца!.. Не помню в  ней  ни
капризов,  ни других признаков  дурного
или  избалованного нрава. Скажу  более:
в  продолжение целой жизни моей я  мало
встречал  женщин  такого  .кроткого   и
доброго        характера,         такой
непринужденной   любезности   и   ничем
непоколебимой  веселости.  Увы!  нравст
венные  совершенства этой доброй  твари
усугубляют  ужасную  вину,  которая  до
конца  бедственной жизни моей, а  может
быть   и  долее,  будет  тяготить   мою
душу!..
  В   одно  утро,  по  обыкновению,   я
отправился за добычею. Все, что в  этот
роковой  день со мною приключилось,  со
всеми       подробностями      навсегда
впечатлелось  в  моей памяти.  Когда  я
пробежал довольно большое пространство,
изощренный навыком взор мой  открыл  на
самой  вершине  высокой  пальмы  птичье
гнездо.  Увидеть  оное  и  взлезть   на
дерево  было дело одного мгновения.  Но
как   изобразить  вам  удивление,  меня
поразившее при виде, открывшемся  предо
мною! Глазам моим представилось море во
всем своем величии. Необыкновенное  это
зрелище с первого взгляда поглотило все
мое   внимание.  Я  забыл   о   птичьем
гнезде...
  Темные  и  для  меня  еще  непонятные
картины  теснились в уме моем. Нечаянно
обратил  я  взор немного в  сторону,  и
новый  предмет с быстротою молнии зажег
в  душе моей луч воспоминания о прежнем
бытии. Это был родительский дом! Какая-
то   непобедимая  сила  заставила  меня
слезть с дерева и повлекла ближе, ближе
к незнакомому предмету... Вышед из леса
и  подошед  к  дому,  я  увидел  детей,
сидящих   перед  оным  и   занимающихся
невинными   играми.  Я  остановился   в
недальнем от них расстоянии;  они  меня
не  замечали.  Наконец  я  подошел  еще
ближе;  жалостный  вопль  вырвался   из
груди моей, и я невольно протянул к ним
руки.
 -   Маменька,  маменька!  -  вскричала
вдруг  младшая сестра моя, девочка  лет
семи. - Подите скорей сюда, посмотрите,
посмотрите!
  Голос   человеческий,  голос   сестры
моей,  слово   маменька!   разбудили  в
спящей душе моей давно забытые чувства;
но  я  не  мог еще понять оных.  Добрая
мать  моя на крик детей к нам вышла  и,
увидев  меня пред ними с распростертыми
руками:
  -  Милосердый бог! - вскричала она, -
это  Фриц! - и бросилась ко мне! В одно
мгновение окружили меня братья, сестры,
отец,  мать, служители. Матушка  крепко
прижала  меня к сердцу; но  я  не  умел
отвечать    на   ее   ласки.   Рассказы
родителей,  впоследствии  времени,   до
полнили  в памяти моей понятие  о  том,
что со мною происходило; но тогда я  не
понимал  ничего...  я  стоял  на  одном
месте  как  вкопанный,  как  бездушный.
Темные     воспоминания    о    прежнем
существовании   боролись   во   мне   с
привычкою    к    дикой    жизни,     с
привязанностию к воспитательнице  моей.
Неизъяснимая  горесть,  соединенная   с
невольным  страхом, вдруг стеснила  мое
сердце.     Слабая     искра     давних
воспоминаний,   едва  только   во   мне
взгоревшаяся,   потухла   от   сильного
натиска  диких чувствований, к  которым
привык я в лесу.
  -  Туту, Туту! - вскричал я, вырвался
из объятий матери и больно укусил ее  в
руку...   С   трудом   меня   схватили,
связали  мне  руки и ноги и  отнесли  в
дом,  где  чрез  несколько  времени   я
успокоился.
  Новое  перерождение  мое  в  человека
совершалось    хотя   постепенно,    но
довольно быстро. В первую неделю я  уже
начал   понимать  слова   родственников
моих;   вскоре   после   того   я   сам
понемногу  начал  объясняться   и   тем
несказанно обрадовал матушку,  которая,
по  заботливой  своей ко мне  нежности,
опасалась,   что  я  навсегда   лишился
способности  говорить.  По   прошествии
трех    или    четырех    месяцев    по
возвращении моем в родительский дом  не
осталось   во   мне   никаких    следов
дикости, кроме необыкновенной  в  летах
моих силы, проворства и ловкости.
  Долговременное пребывание мое в  лесу
не   имело  вредного  влияния  даже  на
умственные  мои способности.  Казалось,
что   судьба   желала  вознаградить   с
лихвою  потерянное  время;  ибо  успехи
мои  в учении так были велики и быстры,
что  вскоре я далеко превзошел всех  де
тей  одного со мною возраста. При  всем
том  в глубине сердца моего сохранялась
сильная    привязанность    к     дикой
воспитательнице  моей;  но  я  до  сего
времени  не понимаю, по какому  тайному
побуждению  я  всегда  старался  скрыть
чувство  это  от моих родителей?  Может
быть,   это  происходило  оттого,   что
родители   мои   при   всяком    случае
показывали   сильнейшую   ненависть   к
обезьянам.   Несчастные    эти    твари
внушают  такой ужас всем вообще жителям
острова  Борнео, что убиение  одной  из
них       считается       благополучным
происшествием.  Как часто  младенческий
ум  мой тревожим был мыслию, что добрая
моя Туту огорчается моим отсутствием  и
ищет  меня  повсюду: в  любимых  дуплах
наших, в пещерах и ямах, которые  часто
были  свидетелями взаимной нашей  привя
занности! Я ужасался, помышляя,  что  в
поисках своих она может приблизиться  к
жилищу   нашему;  что   жестокая   пуля
пронзит  верное  сердце  ее,  и  что  я
увижу   неодушевленный   труп   ее,   с
торжеством  влекомый  к  нам  в  дом...
Воображению  моему представлялось,  что
а  глазах  моих благодетельницу  мою  -
вторую  мою  мать - терзают безжалостно
и  окровавленные члены  ее  бросают  на
съедение  голодным  собакам...  В   эти
минуты   отчаяние  сжимало   юное   мое
сердце;  я делался молчалив  и  не  спо
собен  к  учению, и любимые мои игрушки
не  в  состоянии были меня развеселить!
Мне  слышался  знакомый голос  любезной
моей  Туту; мне казалось, что она манит
меня  к  себе,  - и я почти  готов  был
возвратиться в лес.
  Прошло    около   трех   лет    после
возвращения моего к родителям.  В  один
вечер все семейство наше, собравшись на
прелестный     луг     перед     домом,
наслаждалось          благорастворенным
воздухом. Перед нами не более как в чет
верть   версты  расстилался  лес,   как
густая    зеленая    занавесь.    Вдруг
пронзительный крик раздался к нам из ле
су...  Я  вздрогнул; сердце мое  узнало
голос бедной Туту.
  -   Что   это  за  крик?  -  спросила
матушка.
  -  С  некоторых  пор, -  отвечал  мой
родитель,  -  проклятые обезьяны  опять
являются около дому нашего. Но  я  взял
свои  меры:  у нас всегда в  готовности
заряженные ружья!
  Я  ужаснулся, мороз подирал  меня  по
коже,  волосы стали дыбом... Я  бы  рад
был  пожертвовать жизнию, чтобы  только
предостеречь  мою  воспитательницу;  но
за     мною    строго    присматривали.
Приблизиться  к  лесу   мне   не   было
никакой   возможности;  а  если   б   и
удалось   обмануть  бдительный   надзор
всех   домашних,  то  как  бы   я   мог
объяснить  ей  опасность,  которой  она
подвергалась?  Отчаянье  овладело  мною
при  мысли о моем бессилии, и я  горько
заплакал!  Отец  мой взглянул  на  меня
внимательно, шепнул что-то  матушке  на
ухо...  меня  отвели  домой  и  уложили
спать.  Кровать моя стояла подле самого
окна;  я  слышал, как спустили  с  цепи
собаку, как слуги ходили около  дому  и
бренчали ружьями. Под самым окном  моим
один   из  них  остановился,   -   стук
шомпола  и  щелканье курка раздались  в
ушах  моих.  По  мне выступил  холодный
пот...  С растерзанным сердцем я сложил
руки  и  целую ночь молился о  спасении
бедной моей Туту.
  В   продолжение  нескольких  дней  не
преставали  стеречь обезьяну.  Не  могу
описать  вам мучительного положения,  в
котором  я  находился.  Я  должен   был
скрывать  свои чувствования;  никто  бы
их  не понял; все с ужасом и омерзением
говорили  о  предмете, наполнявшем  мое
сердце.   Наконец  родители  мои,   по-
видимому,  перестали опасаться;  ночной
караул  не так уже стал строг  и  потом
вовсе прекратился.
  Однако  я  долго не мог  успокоиться;
мысль,  что  несчастная воспитательница
моя    будет    поймана   или    убита,
беспрестанно меня тревожила, - и всякий
раз,   когда   я   ложился   спать,   я
прислушивался с трепетом, не услышу  ли
знакомого    голоса.   В   одну    ночь
показалось   мне,   что   кто-то   тихо
царапается в окно; я привстал с постели
и    при    свете   луны   узнал    мою
воспитательницу. Как изобразить, что  я
почувствовал?..  Радость   ее   видеть,
опасение,    чтоб   ее   не    поймали,
попеременно   волновали    мою    душу.
Тихонько  отворил я окно, она протянула
ко  мне  лапу; с жаром схватил я  ее  и
прижал  к груди. Нежные ласки напомнили
мне  счастливую  и  беззаботную  жизнь,
которую  проводил я в  лесу.  В  сердце
моем, как дальний отголосок, отозвалось
желание   возвратиться  в  пещеру;   но
любовь  моя  к родителям, к  братьям  и
сестрам   одержала   верх   над    этим
желанием.    Мне   тогда    уже    было
одиннадцать  лет;  я  начинал  понимать
свое   достоинство,  и,   несмотря   на
привязанность  мою  к  бедной  Туту,  я
чувствовал различие, существующее между
человеком   и  обезьяною.   Осыпав   ее
ласками,   я   старался  объяснить   ей
знаками,  чтоб она удалилась.  Она  как
будто поняла меня, - с быстротою стрелы
побежала  прочь  и вскоре  скрылась  из
моих глаз.
  С  этого  времени добрая Туту  каждую
ночь  посещала  меня, и долго  свидания
наши    происходили    без    малейшего
препятствия. Обыкновенно  я  ожидал  ее
прибытия; проницательный взор  мой  еще
издали  узнавал ее, несмотря на темноту
ночи,   и   я  заблаговременно  отворял
окно.   Иногда  сон  преодолевал  меня;
тогда  Туту  легонько отворяла  окошко,
которого  никогда я не  запирал  задвиж
кою,   протягивала  ко   мне   лапу   и
осторожно меня будила. Увы! сердце  мое
не       предчувствовало       ужасного
происшествия,         долженствовавшего
прекратить наши свидания!
  В  один  вечер  я  много  резвился  с
братьями  и  сестрами  и  от  усталости
крепко  заснул, лишь только  лег  в  по
стель. Говорят, что сны предвещают  нам
будущее,  и что душа наша, так сказать,
отделяясь  от  тела, имеет  способность
открывать  нам  то, что  наяву  от  нас
бывает   скрыто.   Может   быть,    это
справедливо;  но я по  крайней  мере  в
тот  день не испытал прозорливости души
моей.  Еще  поныне живо помню тогдашний
мой  сон. Мне снилось, будто я играю  с
братьями   и  сестрами  и  будто   Туту
участвует    в   наших    играх.    Мне
представилось,  что  никто  из   родных
моих  не чувствует к ней той ненависти,
которая  столько  ужасала  меня  наяву;
напротив   того,  все  ласкали   бедную
Туту,  и душа моя плавала в восхищении.
Упоенный  столь сладостным зрелищем,  я
бросился   в  объятия  батюшки   и   со
слезами  благодарил его за  оказываемую
любовь... Вдруг страшный крик  раздался
в  ушах  моих; я проснулся и вскочил  с
постели!   Предо  мною  стоял  батюшка;
ярость   изображалась   во   всех   его
чертах;   в   левой  руке   держал   он
зажженный  фонарь, в правой  обнаженную
саблю.  Вдали слышал я жалостный вопль,
который постепенно становился слабее  и
слабее...  я  узнал голос  бедной  моей
Туту!
  С трепетом взглянул я на батюшку.
  -  Мне  не  удалось  убить  проклятую
обезьяну,  -  сказал  он,  -   надеюсь,
однако,  что  впредь она не  будет  тре
вожить твоего сна.
  Матушка вошла в комнату.
  -  Что это значит? - вскричала она, -
одеяло  Фрица в крови! - Она  бросилась
ко мне.
  -  Это  ничего, - отвечал батюшка.  -
Проходя    мимо   его   комнаты,    мне
послышалось, что кто-то отворяет  окно;
я  выглянул из дверей и при свете  луны
увидел  большую  обезьяну,  стоящую   у
Фрицова  окна. Я побежал к  себе,  взял
саблю  и  фонарь  и, к  счастию,  успел
возвратиться  в  самую ту  минуту,  как
обезьяна,   отворив  окно,  протягивала
лапу  к  Фрицу... Из всех сил ударил  я
саблею,  и  отрубленная  лапа  отлетела
прочь,  а  обезьяна  скрылась  в   лес.
Думаю,  что  у нее пройдет  охота  посе
щать Фрица!
  Долго  не  мог  я  опомниться  и   не
понимал, что со мною делалось;  рассказ
батюшкин   все  объяснил...  С   ужасом
взглянул  я  на  одеяло  -  отрубленная
лапа  бедной Туту лежала у ног  моих...
Я  пришел в исступление! Батюшка концом
сабли  поднял  лапу  и  бросил   ее   в
открытое окно.
  Не   помню,   что   со   мною   далее
происходило;  думаю,  что  я   упал   в
обморок...
  На  другой  день  батюшка  и  матушка
всячески  старались  разогнать  грусть,
меня  терзавшую, - но я не  отвечал  на
их  ласки.  В  сердце моем  возродилось
какое-то   чувство,  которое   как   бы
отталкивало  меня от них. Мне  кажется,
что  я  уже  не  так нежно  любил  отца
моего...  Я  не  мог не  видеть  в  нем
гонителя  доброй моей Туту,  которую  я
привык          почитать          своей
благодетельницею! Ввечеру  я  вышел  на
крыльцо;  воспоминание о вчерашнем  дне
стесняло   мое  сердце,   -   я   хотел
подышать  чистым  воздухом.   На   лугу
перед   домом  большая  дворная  собака
наша   играла  с  каким-то   предметом,
которого  различить я не  мог.  Сам  не
понимаю,  почему пришло  мне  в  голову
закричать     апорт! ,    и     собака,
приученная   к   повиновению,    тотчас
принесла  ко  мне в зубах - обгложенную
лапу  бедной моей Туту... я узнал ее  и
без чувств упал на землю.
  Печальное  это  происшествие  сделало
глубокое  впечатление на  нрав  мой;  я
перестал  быть ребенком,  детские  игры
нимало  меня  не  забавляли.  Я  учился
хорошо;  но когда, в часы отдохновения,
братья   и   сестры   мои   предавались
веселости,  свойственной  их  летам,  я
сидел   один  в  задумчивости,  и   все
старания  родителей моих меня  рассеять
были  тщетны. О бедной моей Туту  я  не
имел   никакого  известия  и  не  знал,
пережила   ли   она   последнее    наше
свидание.
  Таким   образом  протекло   несколько
годов.  Сестры мои вышли замуж,  братья
вступили    в   службу.   Мне    минуло
восемнадцать   лет,  когда   отец   мой
скончался;   матушка  вскоре   за   ним
последовала, и я остался один - один  с
своею  тоскою... Я убегал знакомства  с
соседями; во всей окружности меня знали
под именем Молчаливого Фрица. Время мое
делилось между чтением и обрабатыванием
сада  моего.  Иногда я ходил  гулять  и
всегда  один;  на плече у  меня  висело
ружье,  но единственно потому,  что  на
острове Борнео все жители таким образом
вооружены.  Впрочем, в этих  уединенных
прогулках   никогда  мне  не  случалось
употреблять   свое  оружие.   Часто   я
углублялся  в  лес, но и там  бродил  в
совершенной   безопасности.   Казалось,
будто между мною и страшными для прочих
жителей обезьянами заключен был  тайный
союз, который препятствовал им нападать
на меня.
  Однажды  я сел отдохнуть под  высокое
кокосовое дерево. Мне послышался шорох,
происходящий на самой вершине. Я поднял
голову   и   увидел  большую  обезьяну,
медленно  спускающуюся ко мне.  Зрелище
это, которое всякого другого привело бы
в  ужас, нимало меня не обеспокоило.  Я
пристальнее стал всматриваться, -  серд
це  мое сильно билось... Я заметил, что
у  обезьяны не доставало одной лапы,  и
все  сомнения  мои  исчезли:  это  была
Туту!  Бедная  тварь меня  узнала;  она
бросилась  ко мне, визжала,  прыгала  и
всячески   старалась   изъявить    свою
радость. Я отвечал на ее ласки и не мог
удержать  слез, видя ее  изувеченною  и
вспомнив, что привязанность ко мне была
причиною ее несчастия.
  Полковник    немного    помолчал    и
печально взглянул на меня. Заметив, что
я растроган его рассказом, он пожал мне
руку и продолжал:
  -  Я  уверен, что вы не осудите меня,
если я вам признаюсь, что встречу эту я
считал   величайшим  для  себя  благом.
Лишенный   родителей,   разлученный   с
родственниками, не имея ни  друзей,  ни
знакомых,  мог ли я быть равнодушным  к
этому  доброму  животному,  которое  за
меня так жестоко пострадало и, несмотря
на    то,   любило   меня   с   прежнею
горячностию?
  Всякий   день  ходил  я  в  лес   для
свидания с бедною Туту: я видел  в  ней
единственное  существо, принимающее  во
мне  участие, и привязанность моя к ней
день от дня увеличивалась. Но теперь  я
приближаюсь  к такой эпохе жизни  моей,
которой   воспоминание  раздирает   мое
сердце...  дайте мне время собраться  с
духом.  Глубокая  печаль  выражалась  в
мужественных чертах полковника;  я  сам
чрезвычайно    был   тронут.    Рассказ
спутника моего перенес воображение  мое
как  будто  в новый мир, в котором  все
являлось   мне   в   странном   и    не
обыкновенном   виде.   При   всем   том
взаимная  друг  к  Другу  привязанность
полковника  и Туту для меня была  понят
на. Я вспомнил, как часто случалось мне
видеть,   до   какой   степени    может
простираться  в  человеке   страсть   к
лошадям,   собакам,  кошкам  и   другим
животным!   И   страсть   эта,   иногда
поглощающая священные чувства родства и
дружбы, обыкновенно не основана на  тех
побудительных     причинах,     которые
привязанность Фан-дер-К...  к  обезьяне
соделывали   достойною   уважения.    С
нетерпением  ожидал  я продолжения;  но
полковник весь тот день провел в унылой
задумчивости, которую прервать не  имел
я  духу.  Эта ночь еще была беспокойнее
первой. Я наблюдал за ним со вниманием;
мне  казалось, что он видит пред  собою
какой-нибудь предмет, его ужасающий. Он
что-то  говорил вполголоса;  я  не  мог
различить  слов его, но  мне  слышалось
неоднократно имя его воспитательницы  -
бедной Туту.
  На  другой день товарищ мой продолжал
рассказ свой таким образом:
  -  Сколь  искренно ни любил я  добрую
Туту,   сколь  ни  казалась  для   меня
утешительною     привязанность     един
ственного  существа  в  мире,   которое
принимало  во мне участие,  однако  она
не   могла  удовлетворить  вполне   тре
бований  души  моей. Я достиг  уже  тех
лет,   когда   сердце  юноши   начинает
биться  иным против прежнего  размером;
когда  воркованье горлицы  и  страстная
песнь   соловья  для  него   становятся
понятными;  когда журчанье  вод,  шорох
листьев,  аромат  цветов  говорят   ему
языком  таинственным и вместе с сладкою
тоскою    вливают   новую,    еще    не
разнаданную жизнь в алчущую грудь  его.
И  во  мне возродились чувства,  дотоле
неизвестные,   и   волнения   одинокого
сердца  моего  повлекли меня  к  людям,
которых прежде убегал я упорно!..
  На  острове Борнео 20 февраля, в день
Льва   Катанского,  празднуют  ежегодно
собирание  плодов, которые в это  время
бывают   обильнее,  нежели   в   прочие
времена   года.  В  этот  день  большая
часть   жителей  собирается  на  берегу
моря   на  пространном  лугу,  усеянном
тенистыми    деревьями.    С     самого
восхождения солнца молодые люди  обоего
пола   в   прохладной  сени  занимаются
разными  играми  или при  звуке  музыки
кружатся  в веселых плясках. Старики  и
старухи,   сидя   на   мягкой   мураве,
смотрят  на  веселую беспечность  детей
своих,  с  удовольствием  воспоминая  о
протекшей   молодости.  Настает   время
обеда,   и   общество  разделяется   на
разные   группы.  Богатые  разноцветные
ковры  расстилаются по зеленой ниве,  и
заботливые      хозяйки     расставляют
привезенные с собою съестные припасы.
  Молодые  люди посещают рассеянные  по
всему лугу семейственные круги, и везде
их     принимают    с    непринужденным
гостеприимством. Со всех сторон  слышны
радостные песни. Весь тот день посвящен
веселости,  и вы не увидите  ни  одного
печального  лица.  У  кого  грусть   на
сердце,  тот или забывает ее на  время,
или  остается дома. Когда солнце начнет
склоняться к западу и вечерняя прохлада
расстилается  по  воздуху,  тогда   все
собираются  в  полукруг; посреди  оного
возвышается  высокий гладкий  шест,  на
вершине  которого блестит  вызолоченный
деревянный орел с распростертыми  крыль
ями.
  Пылкие       юноши,       побуждаемые
нетерпеливым    желанием    отличиться,
наперерыв   стараются   показать   свое
искусство   перед   зрителями   и    из
самопалов бросают в орла тупые  стрелы.
Вскоре орел разлетается на части;
голова, крылья, ноги, хвост упадают  на
землю,   и  на  шесте  остается  крепко
утвержденное   туловище   птицы.    Тут
начинаются другого рода игры. Должно  с
одного  приема  взлезть  на  гладкий  и
зыбкий  шест,  снять с вершины  остаток
орла  и с ним спуститься на землю.  Дей
ствие это требует особенной ловкости  и
силы  и  редко кому удается. Победитель
из    рук   прекрасной   девушки,   при
радостном   крике  зрителей,   получает
венок,    сплетенный   из   цветов    и
сопровождаемый поцелуем.
  Настало 20 число февраля. С утра  мне
не  приходило  в голову  участвовать  в
общем  празднике. По обыкновению моему,
я  бродил  по лесу, стараясь  разогнать
грусть,    меня   терзавшую.   Нечаянно
приблизился  я к лугу... Издали  слышен
был  громкий  крик  и  радостные  песни
веселящегося  народа; 'во мне  родилась
мысль  идти  далее. Долго  желание  это
боролось с робостию; наконец я  решился
подойти    ближе   и   остановился    в
нескольких   шагах  от  одной   веселой
группы. Мне показалось, что приход  мой
изумил  всех; начали пошептывать  между
собою,  и  я  хотел  было  возвратиться
назад  в  лес, - как вдруг  одна  дама,
немолодых уже лет, отделилась от других
и подошла ко мне.
  -  Это вы, Фриц? - сказала она,  взяв
меня   за  руку,  и  я  узнал   в   ней
приятельницу дома нашего,  которая  при
жизни  матушки  часто у  нас  бывала  и
знала меня в малолетстве.
  Воспоминание  о доброй  моей  матери,
которая  так нежно нас всех  любила,  и
чувство  теперешнего моего сиротства  и
одиночества       меня      чрезвычайно
растрогали. Слезы навернулись на глазах
моих;  я поцеловал у нее руку  и  не  в
силах   был   противиться   приглашению
занять   место  в  веселом   кругу   ее
семейства.   Все   приняли    меня    с
непринужденною    учтивостию;    девицы
приветствовали нового гостя с  ласковым
добросердечием, между ними была младшая
дочь хозяйки, прелестная Амалия...  Ах,
друг  мой! зачем жестокая судьба в  тот
день  против воли привела меня  в  круг
людей,  которых до того времени избегал
я  по  какому-то унылому  предчувствию!
Зачем  взоры мои при первой  встрече  с
Амалией   невольно  искали  ее  взоров?
Зачем  голос ее, и только один ее голос
при первом поражении слуха моего привел
мое  сердце  в  трепет и  наполнил  его
неизъяснимым    чувством     сладостной
грусти?
  Я  сел  подле  нее...  Мой  друг!  вы
имеете   чувствительное   сердце;   вы,
верно, любили! Увольте меня от описания
того робкого недоумения, той сладостной
надежды    и   страстного   восхищения,
которые    попеременно   наполняли    и
волновали  мою душу! Я мало  говорил  с
Амалией,   но  мы  скоро  поняли   друг
друга...
  Начались   обыкновенные   игры.   Все
собрались в пространный полукруг  около
шеста.  Амалии назначено  было  вручить
венок  счастливому победителю.  Молодые
люди,    вооруженные   самопалами,    с
особенным   рвением  спешили   окружить
шест.   Я  горел  нетерпением  присоеди
ниться  к ним; робость меня удерживала.
Один раз я схватил самопал, но руки мои
задрожали, и я принужден был отдать его
другому.  Вскоре  орел  разлетелся   на
куски.  На вершине шеста осталось  одно
туловище...    Счастливец,     которому
удастся  его снять, должен получить  из
рук    Амалии   венок,   сопровождаемый
поцелуем! Я в первый раз видел  Амалию;
но  кто, кроме меня, мог иметь право на
этот  венок - на этот поцелуй? Я твердо
решился  лезть  на шест,  но  ноги  мои
прикованы  были  к земле.  Я  внутренне
рвался с досады на самого себя, но не в
силах   был  преодолеть  свою  робость.
Между  тем  молодой человек, прекрасный
собою, приближается; он скидает с  себя
кафтан,  бросает  страстный  взгляд  на
Амалию   -   и   смело  обеими   руками
хватается  за  шест. И  я  взглянул  на
Амалию  -  и задрожал от ревности...  Я
посмотрел   опять  на   шест;   молодой
человек поднимался кверху... Голова моя
закружилась,   я  бледнел   и   краснел
попеременно... Вот уж он приблизился  к
самой  вершине;  он  протягивает  руку,
дотрагивается  до  орла...  Глаза   мои
затмились, я не мог смотреть долее... я
ничего  не  видел. Вдруг раздался  крик
зрителей.  Поднимаю  глаза...  соперник
мой  не мог удержаться наверху и быстро
скользил  к  земле... Орел еще  был  на
шесте.  Опять я взглянул на  Амалию,  и
она  глядела  на меня улыбаясь.  Улыбка
эта меня оживила; я страшился, чтоб кто-
нибудь другой меня не предупредил. Одно
мгновение - и я стою у шеста; еще  один
взгляд  на  Амалию  -  и  я  поднимаюсь
кверху... Чрез несколько секунд  достиг
я  вершины, снял орла и спустился с ним
вниз.  Тут встретили меня рукоплескания
зрителей;  но  они едва касались  слуха
моего  и  не  доходили до  сердца:  оно
занято  было  одним только  чувством...
предощущением   поцелуя    Амалии!    Я
бросился  к ее ногам; она упала  в  мои
объятия, - мы оба забыли о венке...
  С   этого  рокового  вечера  началась
совершенно  новая для  меня  жизнь.  На
другое  утро  рано я  был  уже  в  доме
Амалии:   меня  приняли  ласково,   как
старинного    друга,    как    близкого
родственника.   Не  прошло   еще   двух
недель,  как я сделался женихом Амалии;
свадьбе  нашей назначено быть чрез  два
месяца.
  Дни   протекшего  счастия!  Вы,   как
молния,   пролетели  мимо  меня   и   в
быстром  полете своем навсегда  истреби
ли  спокойствие моей души!..  Зачем  не
разрушили  вы и памяти моей?  зачем  не
увлекли  с  собою воспоминания,  что  я
некогда был счастлив?..
  Мой  друг! я действительно тогда  был
счастлив.  Весь  день  проводил   я   с
Амалиею,  кроме  нескольких  минут   по
восхождении  солнца,  посвящаемых  той,
которая,  после Амалии, для меня  всего
дороже  была в мире. Вы отгадаете,  что
я  говорю  о  бедной Туту. Всякое  утро
ходил  я  в лес; всякое утро Туту  меня
там  встречала. Казалось, что она  меня
еще  более  любила с тех  пор,  как  я,
познакомившись   с  Амалиею,   не   так
долго,  как  прежде, оставался  с  нею.
Одна  мысль  меня тревожила,  -  одного
только   недоставало   к   совершенному
моему  благополучию:  Амалия  не  знала
связи  моей с Туту, и я не мог решиться
ей о том сказать.
  Я  имел  случай заметить, что  и  она
питала  такую  же ненависть,  такое  же
отвращение  к  большим  обезьянам,  как
прочие жители острова Борнео. Однако  я
ласкал себя надеждою, что любовь ее  ко
мне  преодолеет  это  предубеждение,  и
при  первом удобном случае намерен  был
поговорить с нею.
  Однажды,  когда пришел  я  к  Амалии,
мне  показалось, что она не так ласково
меня   приняла,  как  обыкновенно.   Не
зная,   чему   приписать   это,   я   с
нетерпением  ожидал  минуты,  когда  мы
будем одни. Она, казалось, и сама  того
желала, ибо вскоре потом пошла  в  сад,
куда   и  я  за  нею  последовал.  Лишь
только  мы  вошли  в уединенную  аллею,
Амалия обратилась  о мне.
  -  Фриц!  - сказала она, - мы недавно
знакомы  друг с другом, но я люблю  вас
нежно,  - вы это знаете! Скоро настанет
день,  в который священный обряд должен
соединить   нас   неразрывными   узами.
Теперь  еще  время одуматься,  -  тогда
будет поздно...
  -  Что вы говорите, Амалия? - прервал
я ее с жаром. - Что с вами сделалось?
  -   Выслушайте   меня   спокойно,   -
отвечала   она.   -   Мы   дали   слово
принадлежать друг другу;  но  я  скорей
соглашусь  от  вас  отказаться,  нежели
быть  виною  вашего несчастия...  Дайте
мне  договорить, Фриц! Я знаю,  что  вы
любите другую...
  У   меня   не   стало   терпения   ее
выслушать.
  -  Амалия!  - вскричал я, -  любезная
Амалия!  Я  вас  не  понимаю.  Кто  мог
внушить  вам такое гнусное  мнение  обо
мне? Как! я люблю другую?..
  -   Неоткровенность  эта,  -  сказала
Амалия со слезами, - почти обиднее  для
меня,   нежели  неверность   ваша.   Не
думайте обманывать меня долее; я докажу
вам,  что мне известно все... Я  знала,
что вы всякое утро один ходите в лес, и
любопытство  побудило  меня   стараться
узнать, какие вы к тому имеете причины.
Сегодня, еще до света, я уже была  близ
дома   вашего;  солнце  взошло,   и   я
увидела,  как вы приближались  к  лесу,
как   оглядывались  на   все   стороны,
опасаясь,   чтоб  вас   кто-нибудь   не
приметил;   я  следовала  за   вами   и
спряталась  за  дерево.  Ах,  Фриц!   я
увидела,  что вы с нетерпением  кого-то
ожидали;  на  лице вашем написано  было
беспокойство...
 Я  дрожала  как лист от  страха  и  от
мучительной  неизвестности...  Наконец,
вы увидели кого-то вдали, и печаль ваша
превратилась в восхищение.  Вот  она! -
вскричали вы громко, бросились далее  в
лес  и  скрылись из глаз моих...  Слово
 она   открыло мне тайну вашу,  Фриц!..
Вы меня обманули!
  -  Милая, любезная Амалия! - вскричал
я  и  упал к ее ногам, - Теперь настала
минута   совершенно  открыть  вам   мое
сердце; но не вините меня в неверности!
Вы все узнаете... Та, с которою имел  я
сегодня   свидание,   которую   посещаю
всякое утро в лесу, не женщина!
  -  Что  вы  говорите, Фриц?  Возможно
ли?
  -   Точно   так,   любезная   Амалия!
Выслушайте  меня  с  нерпением;   давно
желал я открыть вам эту тайну.
  Мой   друг!   мы  сели  на   дерновую
скамью,    и    я   рассказал    Амалии
происшествия   жизни   моей   с    того
времени,  как обезьяны меня похитили  и
утащили  в  лес. Я старался описать  ей
живейшими красками все добрые  качества
Туту,  чтоб возбудить в ней  участие  к
бедной  этой твари. Я не мог удержаться
от  слез, когда говорил о том, как  она
пострадала  за  привязанность  свою  ко
мне;  наконец, я рассказал,  как  после
долговременной   разлуки    мы    опять
увиделись,    -   как   в   продолжение
нескольких  лет Туту была  единственным
предметом, наполнявшим мое сердце.
  -  О  Амалия! - сказал я, кончив  мои
рассказ, - вы добры и чувствительны; вы
не  пожелаете, чтоб я заплатил  гнусною
неблагодарностию за оказанные мне благо
деяния   и   любовь;   вы   не   будете
препятствовать моим свиданиям: с  Туту,
а  может быть, со временем я столько бу
ду  счастлив,  что  вы  согласитесь  ее
видеть.  Нежная, добрая  Туту  достойна
любви вашей.
  -  Нет!  - вскричала Амалия, с ужасом
вскочив  с  скамейки. - Нет, Фриц!  это
уже  слишком много. Видеть вашу Туту?..
Я  думаю, я умерла бы от страха.  Фриц!
-    продолжала   она,   заметив    мое
смущение,  -  рассказ  ваш   так   меня
поразил,  что  я  не  знаю,   что   вам
отвечать.   Дайте  мне  опомниться;   я
должна  собраться с мыслями, с духом...
Прошу  вас, оставьте меня сегодня одну.
Завтра  мы  будем  продолжать  разговор
наш.  Я, право, думаю, что я нездорова,
- мне надобно отдохнуть.
  Я   не   мог  выговорить  ни   слова;
поцеловал  у  нее руку и тихими  шагами
пошел   домой.   Мой  друг!   Это   был
последний  поцелуй, последнее  свидание
мое с Амалиею...
  Несколько  часов  спустя  после  того
мне   принесли   записку   от   Амалии.
Записка  эта  - я должен  признаться  -
дышала  любовию;  но между  тем  Амалия
требовала,   -  решительно   требовала,
чтоб я совсем отказался от Туту...  Она
описывала   мне   ужас   и   омерзение,
которые с малых лет ей внушены  были  к
этим обезьянам.
   Никогда, - говорила она, -  никогда,
Фриц,  я  не  буду  в силах  равнодушно
смотреть  на  эту  связь.  Всякий  раз,
когда  ты  от  меня удалишься,  я  буду
думать,   что   ты  опешишь   к   Туту,
которая, несмотря на романическую  твою
привязанность, все-таки  не  что  иное,
как  гнусная обезьяна! Одну из  нас  ты
должен   непременно  оставить!  Избирай
между  нами...  Если  ты  хотя  немного
меня  любишь, Фриц, то выбор  этот  для
тебя  не  будет затруднителен.  Неужели
ты променяешь меня на обезьяну? 
  Мой  друг!  Вам известно, чем  я  был
обязан бедной Туту; скажите, мог  ли  я
согласиться    на    то,    чтобы    ее
покинуть?..   Но   я   страстно   любил
Амалию;  представьте  же,  в  каком   я
находился положении! Я бросился  в  дом
Амалии; там приняла меня ее мать.
  -  Я  все  знаю,  -  сказала  она,  -
говорите, на что вы решились?
  -  Я  пришел просить Амалию сжалиться
над бедною Туту!..
  -  Государь  мой! - отвечала  она,  -
если б дочь моя была столько слаба, что
согласилась  бы делить  любовь  вашу  с
обезьяною,   то  я  бы   до   того   не
допустила.  Чего не должна я  опасаться
вперед,  когда  и  теперь  уже  вы  для
невесты  не  можете пожертвовать  такою
мерзкою  тварью? Нет, государь мой!  вы
не увидитесь с Амалией до тех пор, пока
не  дадите  честного слова,  что  связь
ваша с обезьяной навсегда прекратилась!
  Она  ушла, а я с отчаянием в  сердце,
возвратился домой.
  Остаток   дня   того   провел   я   в
мучительном   беспокойстве.   Сделаться
неблагодарным   против   моей   воспита
тельницы мне казалось невозможным; да и
как  мог  я  ее оставить? Я твердо  был
уверен,  что Туту, как скоро я прекращу
свиданья наши, решится выйти из лесу; и
тогда   она   подвергнется   неминуемой
гибели... С другой стороны, как  мог  я
отказаться от Амалии, которую  любил  я
страстно,  которую неоднократно  клялся
любить вечно?.. Ах, друг мой! я  был  в
ужаснейшем положении!
  Во  всю  ночь я не мог сомкнуть  глаз
ни  на  одну минуту. Рано поутру,  лишь
только  солнце озарило остров, я  встал
с  своего  ложа,  по обыкновению  моему
накинул ружье на плечо и пошел  в  лес.
Там  встретила меня Туту.  Бедная  Туту
старалась веселыми прыжками и  ужимками
показать,   как  она  рада  была   меня
видеть!  Но  я  стоял  перед  нею   как
вкопанный, с поникшею головою. Туту  не
привыкла    видеть   меня    в    таком
положении; она еще более начала ко  мне
ласкаться и нечаянно дернула  лапою  за
шнурок, на котором висел у меня на  шее
портрет  Амалии;  он упал  на  землю...
Мой  друг!  я  взглянул  на  прелестные
черты  ее; потом невольно посмотрел  на
Туту,  и  в эту минуту Амалия в  сердце
моем   взяла  верх  над  обезьяною.   Я
поднял  портрет и в первый раз в  жизни
оттолкнул    от   себя   Туту;    потом
отворотился  от  нее и хотел  выйти  из
лесу. Я намерен был идти к Амалии.  Сде
лав  несколько  шагов,  я  оглянулся...
Туту  тихонько шла за мною; я  закричал
на  нее с досадою, еще сделал несколько
шагов,  опять оглянулся и  увидел,  что
она   все   за   мною  следует...   Тут
бешенство  овладело  мною...   Я   пред
ставил   себе,  что  она  в   состоянии
сыскать  меня  даже у  Амалии...  Мысли
мои  помутились... Я сам не  знал,  что
делал.   Ружье   было  заряжено;   одно
мгновение - раздался выстрел...  бедная
Туту  пала к ногам моим, и я  в  то  же
время    упал   на   землю,    лишенный
памяти...
  Не  знаю, сколько времени продолжался
мой  обморок.  Когда я пришел  опять  в
себя, Туту лежала подле меня, плавая  в
крови.  Угасающий взор ее встретился  с
моим  взором... Я бросился к ней,  чтоб
перевязать  ее  рану.  Увы!  уже   было
поздно!  Она еще раз полизала мою  руку
-  руку своего убийцы, и умерла в  моих
объятиях.  Тут фурии отчаяния  овладели
мною...  Я  убил  благодетельницу  мою,
вторую мою мать!.. Я ожидал, что  земля
разверзется подо мною; я недостоин  был
жить  на  свете. Сердце мое наполнилось
ненавистью  к  Амалии;  я  стыдился   и
вместе  ненавидел всех. Мне  показалось
страшно   быть  в  отцовском  доме:   я
боялся,  чтоб он не обрушился над  моею
головою.  Все меня пугало, все  внушало
мне  ужас.  Куда  ни  бросал  я  взоры,
умирающая   Туту  представлялась   моим
глазам;  везде я слышал ее голос...  На
другой    день    я    отправился    на
французском корабле в Европу.
  Не  буду  рассказывать  вам  подробно
дальнейших  похождений моей жизни...  Я
вступил     в     службу    Французской
республики,  надеясь  в  пылу  кровавых
битв  забыть  Туту  и заглушить  упреки
совести  моей. Я искал смерти,  но  она
упорно  меня  убегала...  Везде,  везде
тень  убитой Туту меня преследовала!  В
пылу  сражения, когда пули летали  мимо
ушей  моих, свист их казался мне визгом
бедной  обезьяны. Ночью, когда товарищи
отдыхали на биваках около огня, я  один
лежал  с открытыми глазами; образ  Туту
показывался мне и в темной  дали,  и  в
дыму, клубящемся над огнем биваков, и в
уединенном   облаке,  отделяющемся   от
темного  неба.  Когда утомленные  вежды
мои смыкались, - я внезапно пробуждался
и   видел  лежащую  подле  меня   Туту,
плавающую в крови и лижущую мои руки...
Ах,   мой  друг!  вы  мне,  верно,   не
поверите   -   да  и  собственный   мой
рассудок  тому противится, -  но  я  не
могу   не   думать,  что   тень,   меня
преследующая,  есть  тень  моей  бедной
Туту.  Иногда, особливо  в  глухую  пол
ночь,  я  вижу ясно образ моей Туту;  я
ощущаю  ее  ласки; мне кажется...  нет1
мне не кажется, а я точно чувствую, что
она лижет мою кровожадную руку...
  Так кончил рассказ полковник Фан-дер-
К...  Я не отвечал ему ни слова.  Тогда
день  клонился к вечеру, и  мне  самому
показалось,  что, кроме  нас  обоих,  в
карете  находится еще третье  существо,
которого глаза мои различить не  могли.
Настала полночь, и мне послышалось, что
кто-то  царапает  по стеклу  окна...  Я
прижался  в угол, закрыл глаза;  однако
заснуть  не  мог.  Во всю  ночь  тяжкие
вздохи  полковника и визг  бедной  Туту
раздавались в ушах моих.
  На   другой  день,  рано  поутру,  мы
прибыли в Петербург; я расстался с Фан-
dep-К...  и  с  тех пор не  видал  его.
Говорят,  что он вскоре потом поехал  в
Новую   Голландию,   где   съеден   был
дикими...  Мир  тени  его!  Лучше  быть
съедену    дикими,   нежели    мучиться
угрызениями совести.
  
  
  -  Рассказанную вами теперь  повесть,
-  сказал  я Двойнику, -охуждать  я  не
буду как из свойственной мне учтивости,
так и потому, что она действительно  по
казалась  мне  довольно  занимательною.
При  всем том не могу не заметить,  что
все  рассказы  ваши немного  отзываются
какою-то  оригинальностию,  которая  не
всякому понравится. Намедни говорили вы
о   графе,  который  помешался  в   уме
оттого, что влюбился в куклу. А  теперь
и  того  лучше... Полковник  -  военный
человек,  привыкший к ужасам  войны,  -
сходит   с  ума  оттого,  что  когда-то
застрелил   обезьяну!..   Воля    ваша,
почтенный Двойник, а такие происшествия
что-то не в природе!
  -  Не  в природе? - вскричал Двойник,
-  я вижу, любезный Антоний, что вы  не
очень   внимательно  наблюдали  природу
человека.  Нет деяния столь  безумного,
до  которого  не  мог бы  доведен  быть
человек,  не  умеющий  обуздать  своего
воображения... Это говорю я  относитель
но  похождений графа N. Что же касается
до полковника Фа.н-дер-К..., то безумие
его   (если  так  назвать  это   можно)
происходило  от  иных причин.  Фан-дер-
К...  мучила  совесть - этот  верный  и
строгий   Аргус,  которого   сто   глаз
бдительно   надсматривают   за    всеми
поступками  нашими,  пока  мы  сами  не
усыпили   его.   Страдания   полковника
проистекли  от  неблагодарности  его  к
Туту;   а   неблагодарность,   любезный
Антоний,   есть   преступление,   столь
гнусное,  что  чувствительный  человек,
имевший    несчастие   поступить    так
бесчеловечно с благодетельницей своей -
хотя  бы она была и обезьяна, - никогда
не  может  быть покоен, если не  найдет
средств загладить вину свою! В свете на
каждом   шагу   мы   встречаем    людей
неблагодарных; но порок этот оттого  не
менее гнусен, что он обыкновенен.
  -  Согласен,  почтенный Двойник,  что
смотря с этой точки на мучение Фан-дер-
К...,  их  понять  нетрудно.  Не   буду
спорить  с  вами также  и  о  том,  что
неблагодарность    часто    в     свете
встречается. Но согласитесь же и вы  со
мною,  что, с другой стороны, столь  же
нередко  встречаем мы людей,  требующих
благодарности, не имея ни малейшего  на
то  права. Нет ничего обыкновенное, как
слышать упреки в неблагодарности,  и  я
часто  удивлялся бесстыдству  некоторых
людей,   кои  или  требуют  неистощимой
признательности  за  самые   маловажные
услуги,   или   даже   называют    себя
благодетелями  за то,  что  в  таком-то
случае не столько нам вредили, сколько,
по  мнению их, они имели к тому  возмож
ности!
  -  И  то  и другое нехорошо, любезный
Антоний;  и для того-то поставьте  себе
за правило: за оказанные вам
благодеяния  или услуги  считайте  себя
вечным  должником,  хотя  бы  вы  имели
счастие  воздать за оные во  сто  крат;
собственные    же   ваши    услуги    и
благодеяния, как бы они ни были велики,
считайте всегда безделками. Но пора нам
расстаться; мы сегодня просидели  долее
обыкновенного.
  -  Прощайте, почтенный Двойник!  Если
б  вы  не  так устали, то  я  бы  желал
узнать от вас: в самом ли деле обезьяны
на    острове.   Борнео   таковы,   как
изображает их Фан-дер-К...?
  -     Охотно     удовлетворю     ваше
любопытство.  Но  вставим   до   зав...
тра...  э... тот... раз... го... вор...
Про... щай...
  
  Двойник исчез, и последние слова  его
так уже были невнятны, что я до сих пор
еще  не  знаю, точно ли он их произнес,
или мне только так показалось.
  
  
          Конец второй части

_______________________________________________________________

Оригинал этого текста расположен в библиотеке сайта 
"Русская Фантастика"  по адресам: 
	http://www.sf.amc.ru/
	http://www.kulichki.rambler.ru/sf/
	http://www.sf.convex.ru/
 
Версия 1.00 от 22 октября 1998 г. 

   OCR & Spellcheck - Александр Усов.

Сверка произведена по изданию: 
 "Антоний Погорельский. Двойник/Монастырка", 
 изд-во "Художественная литература", Москва, 1960 г.
_______________________________________________________________

     Права на этот  электронный  текст  принадлежат  сайту 
 "Русская Фантастика". Разрешено свободное распространение 
 при условии сохранения целостности текста (включая данную
 информацию).   Разрешено   свободное   использование  для
 некоммерческих  целей  при  условии ссылки на источник.
_______________________________________________________________

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (2)