приписывая чрезмерную робость ее
незнанию немецкого языка и непривычке
находиться в таком многолюдном
обществе. Что касается до меня, -
мысль о ревнивом опекуне опять пришла
мне на ум... и хотя, с одной стороны,
мысль эта внушала мне отвращение к
Андрони, но, с другой - она служила
мне некоторым утешением, потому что
горячность профессора к Аделиие считал
я оплотом против любви графа.
Все гости, не исключая меня, желали,
чтоб Аделина танцевала, и все
приступали к Андрони... Он с замеша
тельством извинялся, говоря, что дочь
его, родившаяся в южной Европе и
воспитанная в уединении, не имеет поня
тия о танцах, употребительных в
Германии. Долго просьбы наши были
безуспешны. Наконец, убежденный нашею
докучливостию, профессор перед самым
концом бала объявил нам, хотя,
впрочем, с видимою досадою, что, для
удовлетворения желания таких дорогих
гостей, дочь его протанцует фанданго.
Испанская пляска сия в тогдашнее время
еще мало была известна в Германии;
многие из гостей даже никогда не
слыхивали ее названия, и любопытство
собрания от того увеличилось.
Загремела музыка, гости стали в
пространный круг, и Аделина начала
пляску свою.
Неоднократно случалось мне во время
пребывания моего в Гишпании видать
самых лучших танцовщиц, но я должен
признаться, что ни одна из них не
танцевала с таким искусством, как
Аделина! Прелестные ножки ее двигались
с неимоверным проворством; все
движения тела были живописны. Но при
всем том мне показалось, что в ней
недостает той живости, той
непринужденности, без которых самый
искусный балетмейстер сходен с бездуш
ною куклою, прыгающею на пружинах.
Несколько раз в продолжение пляски
Аделина сбивалась с такта и столь
явно, что Андрони за нужное счел
сложить вину на музыкантов, приписывая
это их неведению и неискусству. Пляска
кончилась при громких рукоплесканиях
восхищенных зрителей. Аделина,
казалось, весьма устала; она чрез силу
дотащилась до стула с помощию отца, н
Андрони довольно ясно дал заметить
гостям, что бал кончился.
Стали разъезжаться; мы с Алцестом
были в числе последних. Граф стоял как
вкопанный и в безмолвном восторге не
спускал глаз с Аделины. Между тем
большая часть разноцветных ламп
погасла; померкнувший свет.
алебастровой люстры и темная тень от
деревьев всем предметам давали вид
неопределенный. Мне сделалось что-то
грустно и вместе страшно; я
настоятельно начал просить графа пойти
домой и с трудом мог его уговорить.
Когда мы выходили из залы, я нечаянно
оглянулся, и мне показалось, будто из
того угла, где сидели музыканты, вышел
высокий мужчина в красном плаще н в
треугольной шляпе... Медленными шагами
прошел он чрез комнату и скрылся во
внутренние покои. На лице его выра
жалось что-то зверское. Я не мог не
вспомнить о Вентурино... Возвратясь
домой, я рассказал о том графу, но он
не хотел мне верить.
На другой день рано поутру разбудила
меня эстафета, присланная из Дрездена.
Корреспондент мой уведомлял меня, что
банкир N. N., у которого хранилась
значительная сумма, принадлежавшая
графу, объявил себя банкротом.
Присутствие мое в Дрездене было
необходимо, и я принужденным нашелся
немедленно послать за курьерскими
лошадьми. Легко себе представить
можно, каково мне было оставить графа
в его положении! Но от Лейпцига до
Дрездена не так далеко, особливо для
русского. Пробежать верст полтораста,
- думал я, - мне не в диковинку. Если
возвращение мое сделается нужным,
верный Иван отправит ко мне эстафету,
и я тотчас явлюсь в Лейпциге . Сколько
я, однако, ни старался утешить себя
такими рассуждениями, какая-то
непонятная тоска стесняла мою грудь!
Чудное появление Вентурино в доме
Андрони беспрестанно приходило мне на
ум. Распростившись уже с графом, я
опять к нему воротился и умолял его не
посещать профессора в мое отсутствие.
Но он не слушал меня и не. понимал! Я
с сокрушенным сердцем оставил его.
Не буду говорить о пребывании моем в
Дрездене. Неудовольствия, с которыми я
там боролся, потеря весьма
значительной суммы, все это ничего не
значит в сравнении с ужасными
событиями, ожидавшими меня в Лейпциге!
На третий день получил я эстафету от
Ивана, который умолял меня
возвратиться к графу. Барин мой, -
писал он, - со времени отъезда вашего
был неразлучен с проклятым итальянцем.
Сегодня поутру он уведомил меня, что
женится на дочери фигляра!.. Он даже
не хочет дожидаться ни возвращения
вашего, ни родительского
благословения. Напрасно валялся я у
ног его!.. Поспешите! может быть, вы
успеете предупредить бесчестие .
Письмо это крайне меня испугало. В
продолжение нескольких минут я не мог
опомниться, наконец как сумасшедший
побежал на почтовый двор. Просьбы мои,
и в особенности звенящий кошелек,
придали несколько живости
почтмейстеру, и не прошло еще часу,
как я сидел уже в дорожной коляске. Но
какое мучение ожидало меня на пути!
Кто не путешествовал по Саксонии, кто
не испытал над собою флегмы саксонских
почтальонов, тот не может понять моей
досады, моего отчаяния! Ни просьбы, ни
обещания, ни деньги, ни угрозы не в
состоянии были принудить двигаться
проворнее почтальонов, которых
бесчувственность в этом отношении
может равняться только с
неповоротливостью тяжелых лошадей, ими
управляемых. Как часто дорогою
вспоминал я о любезной нашей России!
Измученный напрасным старанием хотя
немного оживить почтарей и терзаемый
ожиданием несчастий, которые
представлялись моему воображению, я
дотащился наконец до Лейпцига. Это
было поздно ввечеру. Когда въехал я в
заставу, медленное движение коляски
показалось мне еще несноснее; я с
нетерпением выскочил и побежал по
Гриммской улице, оставя далеко за
собою изумленного своего саксонца. При
входе в комнату Алцеста встретил меня
Иван, бледный как полотно.
- Где граф? - спросил я.
- Граф сегодня ввечеру обвенчался и
переехал к своему тестю, - отвечал он
мне дрожащим голосом, - Я хотел идти
за ним, но меня не пустили!..
Не расспрашивая его ни о чем более,
я бросился в дом Андрони. В сенях
попался мне навстречу высокий мужчина,
которого лицо показалось мне знакомым.
Я узнал Вентурино. Он одет был в
черную мантию, какую обыкновенно носят
в Германии духовные особы. На голове у
него был распудренный парик с длинными
локонами. Вентурино в пасторском
облачении! -подумал я... и воображению
моему ясно представилось, что такое
беззаконное переряжение должно
непременно означать какой-нибудь злой
умысел, которого цель, однако, для
меня была непонятна!
В первой комнате нашел я профессора,
занимающегося чтением,- и он,
казалось, вовсе меня не заметил.
- Ради бога! - вскричал я. - Что вы
сделали с моим другом?
- А! это вы, господин полковник? -
сказал Андрони, обратись ко мне с
спокойным видом. - Мы не ожидали,
чтобы вы так скоро кончили дела ваши.
Зять мой очень обрадуется, когда
узнает, что вы возвратились.
- Зять ваш? - отвечал я с сердцем. -
Неужели вы думаете, что я позволю вам
ругаться над моим другом?..
- Вы забываетесь, господин
полковник! - возразил Андрони, не
теряя хладнокровия. - Говорите потише;
вы можете испугать графиню, да и графу
не очень приятно будет видеть
любезного наставника своего в таком по
ложении.
Насмешка его вывела меня из
терпения.
- Изверг рода человеческого! -
закричал я в исступлении. - Говори,
что значит эта комедия? Зачем ты то
варища своего - такого же плута, как
ты сам - нарядил в пасторы?.. Но я
разрушу ваши козни. Немедленно веди
меня к Алцесту!
Андрони, очевидно, смешался при этих
словах. Он побледнел, губы у него
задрожали, и огненные глаза его
засверкали от ярости... Вскоре,
однако, он опять пришел в себя.
- Государь мои! - произнес он,
задыхаясь от злости, - вы не имеете
права повелевать мною. Завтра поутру
Алцест отметит за оскорбленную честь
своего тестя! Но сегодня вы его не
увидите. Новобрачные желают быть одни.
Итак, советую вам удалиться и не
забывать, что вы находитесь в моем
доме и что угрозы ваши совершенно
бесполезны.
- Завтра поутру, - отвечал я,
смущенный уверительным его голосом, -
завтра поутру я с тобою разделаюсь! Не
воображай, что ты избегнешь
заслуженного наказания!
Я вышел из комнаты, захлопнул дверь
и услышал за собою пронзительный хохот
Андрони...
Возвратясь домой, я предался
размышлению. Замешательство Андрони
ясно доказывало, что мнимый пастор,
встретившийся со мною, был не кто
иной, как Вентурино. Но какие причины
могли побудить профессора к столь
беззаконному поступку? Какую пользу
находил он в поругании собственной
дочери, соединив ее с графом такими
узами, которые могли быть расторгнуты
без малейшего труда? Я терялся в
догадках, однако твердо решился на
другой день поутру объявить местному
начальству о преступлении профессора.
Признаюсь, я с некоторым удовольствием
помышлял о том, что Алцесту при
ключение сие может послужить уроком,
который навсегда излечит его от
страсти к романическому... С сими
мыслями я лег спать, хотя и
предчувствовал, что беспокойство мое
не даст мне во всю ночь сомкнуть глаз.
Было около полуночи, когда я
услышал, что кто-то бежит ко мне по
лестнице. Немного погодя дверь отвори
лась, и я, к крайнему изумлению,
увидел графа - в халате, с
растрепанными волосами!.. Вид его
показывал человека, находящегося в
отчаянии.
- Любезнейший Ф...!- вскричал он,
бросившись ко мне на шею. - Спасите
меня... спасите от сумасшествия!
- Что с вами сделалось, любезный
Алцест? - спросил я, испугавшись и
вскочив поспешно с постели.
Граф был в таком положении, что
почти не мог говорить. Из отрывистых и
несвязных речей его узнал я наконец
такое происшествие, при воспоминании
которого и теперь еще у меня волосы
становятся дыбом!
На другой день отъезда моего в
Дрезден сильная страсть Алцеста дошла
до того, что он решился просить у
Андрони руку Аделины. Старик, по-
видимому, весьма обрадовался этому
предложению, но требовал - по при
чинам, которые впоследствии обещался
объяснить, чтобы бракосочетание
совершено было втайне. Влюбленный Ал
цест на вес согласился. Ввечеру
призван был пастор в дом Андропи, и
обряд совершен в присутствии одного
отца, без свидетелей. Аделина после
того удалилась в свою спальню... Чрез
несколько времени впустили туда и
Алцеста. Вы без труда поверите,
любезный Ф...,- говорил мне граф, -
что я с восторгом бросился в объятия
жены моей. Мысль, что я обладаю
Аделиною, что наконец могу назвать ее
своею, приводила меня в неизъяснимое
восхищение. Вообразите ж себе, как я
испугался, когда, осыпав ее поцелуями,
заметил, что она не отвечает на ласки
мои! Она лежала, как будто лишенная
всех чувств... В смятении моем не знал
я, что делать; вспомнив, однако, что
на уборном столике стояла склянка с
крепким уксусом, я вздумал потереть ей
виски и грудь. Но какими словами опишу
вам ужас, меня объявший, когда от
сильного натирания вдруг прелестная
грудь моей Аделины лопнула и из
отверстия показался... большой клочок
хлопчатой бумаги! Сам не помню, как я
