не избавился от страданий!
Но всего страннее показалось мне
следующее рассуждение: один из жителей
того же дома, честный и добрый
подмастерье, очень желал видеть
капуцина. Однажды услышав, что дух
идет по лестнице на чердак, он ти
хонько пошел за ним и вдруг отворил
дверь, обратясь лицом к тому месту,
где происходил шум. К сожалению, он не
успел его увидеть, а только показалось
ему, что какая-то серая тень скрылась
в хворосте, лежавшем в углу.
Подмастерье бросился туда, долго рылся
в хворосте, однако ничего не нашел.
Автор, выхваляя отважность
подмастерья, говорит, что он, будучи
набожным человеком, конечно не имел
причины опасаться капуцина; но что
между тем поступил весьма неосторожно,
роясь в хворосте голыми руками, потому
что испарения духа могли бы произвесть
очень опасные нарывы и болячки на
руках...
- Полно! - вскричал я, - полно,
господин Двойник! мне кажется, вы
шутите! Возможно ли, чтоб это было на
печатано в Феерии духов ?
- Прочитайте самую книгу, - возразил
Двойник, - и вы между многими весьма
назидательными истинами найдете и
рассказанное мною о задолжалом
профессоре, о Белой женщине и об
отважном подмастерье. Но как бы то ни
было, обратимся к какому-нибудь иному
предмету. Если бы кто подслушал
сегодняшний разговор наш, то, верно
бы, подумал, что мы ни о чем ином
говорить не умеем.
- И у меня, - сказал я, - от всех
привидений, явлений и мертвецов,
которых сегодня ввечеру мы выводили на
сцену, голова закружилась. Я полагаю,
почтенный Двойник, причиною этому то,
что вы, с позволения вашего, сами
принадлежите к числу привидений; и
потому разговор с вами неприметным
образом, по какому-то магнетическому
влиянию, клонится к предметам отвле
ченным. Я неоднократно замечал в
течение жизни своей силу этого
магнетического влияния, которое иногда
берет над нами верх против нашей воли.
Так например, я знаю одного человека,
в общем мнении слывущего не совсем
глупым, но который между тем ничем не
заменяемою пустотою своею приобрел
такую неограниченную власть над всеми
знакомыми, что никто не в состоянии
говорить с ним об ином чем, кроме как
о пустяках. Сколько раз покушался я
начать с ним разговор о предметах,
хотя немного серьезных! Он молчит,
пучит глаза, смотрит на вас пристально
и наконец до того доведет вас глупым и
ничего не говорящим взглядом своим,
что вы против воли от серьезного
предмета перейдете к такому, который
ему под силу, то есть к самому
пустому.
- Весьма справедливо, - отвечал
Двойник, - сделанное вами замечание
относительно магнетического влияния
посторонних лиц; однако еще чаще
встречаем мы людей, которых не
постороннее влияние, но какая-то
внутренняя сила принуждает говорить,
кстати и не кстати, об одном и том же
предмете. Возьмите в пример Клита, нам
обоим довольно коротко знакомого.
Начните с ним разговор о чем хотите...
Будьте уверены, что он непременно
сведет его на любимый свой предмет, то
есть на самого себя. Ему говорят о
Наполеоне.
- И я умру подобною смертию, -
отвечает он, - кто так, как мы оба,
привык работать головою, тот должен
ожидать этого...
Вы спрашиваете у него, слышал ли он
новую певицу?
- Слышал, - отвечает он, - но что
касается до меня, то я никогда не имел
приятного голоса, хотя, смею сказать,
не совсем невежда в музыке, и проч.
Однажды как-то при нем заговорили о
превращении Навуходоносора в быка...
Вит уж тут, - подумал я, - не к чему
придраться Клиту . Поверите ли, что я
ошибся, любезный Антонин? Мой Клит и
тут нашелся...
- Что касается до меня, - сказал он
с громким .хохотом (ибо он всегда, и
весьма часто один, смеется остроте
своей),-что касается до меня, то я
никак бы не горевал, если б меня
превратили и быка. Я не люблю мясного,
да и по слабому здоровью употреблять
его не могу: итак, я кушал бы травку и
не имел бы никаких забот!
Он, верно, ожидал, что все закричат
в один голос:
- Помилуйте, господин Клит! Какое бы
это было для земного шара несчастие,
если бы вы сделались быком!
Никто, однако, не сказал ни слова.
Еще я знаю другого...
- Будем говорить о чем-нибудь ином,
- прервал я Двойника. - Всех подобных
чудаков не пересчитаешь; да и какое
нам до них дело? Вы обещались,
любезней Двойник, сообщить мне что-
нибудь из ваших сочинений; я жду этого
с нетерпением. А между тем, чтобы не
сбиться нам опять на прежнюю дорогу,
сделаем между собою условие, что как
скоро кто-нибудь из пас, по магнетиче
скому влиянию вашему, заговорит о
привидениях, то другой тотчас его
остановит.
- Весьма охотно! Итак, позвольте
рассказать вам повесть, которую слышал
я от одного полковника, по имени Ф **.
Я буду говорить собственными его
словами. Однако... не лучше ли
оставить повесть эту до завтра?
- Как прикажете, любезный Двойник; и
мне кажется, что сегодня слишком уже
поздно.
Вечер третий
ПАГУБНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ НЕОБУЗДАННОГО
ВООБРАЖЕНИЯ
В мае 17** года предпринял я
путешествие в Германию с молодым
графом N..., которого отправил туда
отец для окончательного учения в
славном Лейпцигском университете. Наши
родители служили долгое время вместе
на поле чести и сохранили тесную связь
дружбы в преклонных летах; а потому я
не мог отказать в неотступной просьбе
старому графу, который единственного
наследника своего имени и богатства
желал вверить сыну испытанного и
неизменного друга.
Сопутнику моему (я назову его
Алцестом) было тогда не более двадцати
лет. Природный ум, развитый и
украшенный добрым воспитанием,
благородные качества души; и
пленительная наружность оправдывали
чрезмерную к нему горячность отца и
любовь всех, кто только знал его. Я
пятнадцатью годами был старее его и
чувствовал к нему привязанность
старшего брата к младшему. В нем не
были заметны недостатки и слабости,
столь обыкновенные в молодых людях,
которые с младенческих лет видят себя
отличенными от других знатною породою
и богатством. Одна только черта в его
характере меня тревожила: Алцест,
одаренный пылким воображением, имел
непреодолимую страсть ко всему ро
маническому, и, по несчастию, ему
никогда не препятствовали
удовлетворять оной. Он заливался
слезами при чтении трогательного
повествования; я даже неоднократно
видел его страстно влюбленным в
героиню какого-нибудь романа.
Романические сочинения хотя еще не
имели тогда таких страстных
приверженцев и защитников, как ныне, -
но Гетевы Вертер и Шарлотта и Жан-
Жакова Новая Элоиза были уже
известны. Я знал, что несколько
молодых людей в Германии до того
потеряли рассудок от чтения сего рода
произведений, что, желая подражать
Вертеру, лишили себя жизни! К тому же
в то время отвлеченная и запутанная
философия Канта и Фихте была в большой
моде в немецких университетах, и
студенты, с свойственным неопытному
юношеству жаром, предавались занятию
наукою, которую и сами изобретатели
едва ли понимали.
Итак, я не без основания опасался,
что неодолимая склонность Алцеста
предаваться собственному слишком
пылкому воображению может - иметь
пагубные для него последствия.
Впрочем, меня некоторым образом
успокаивало то. что он с терпением
принимал дружеские мои советы.
Несмотря на разность лет, отношения
наши Друг к другу основаны были на
взаимном уважении. Алцест весьма
обрадовался, узнав, что я согласен
быть ему товарищем. Ему назначено было
прожить два года в Лейпциге. Старый
граф полагал, что сын его соделается
чрез то более достойным высокого
назначения, на которое знаменитое
происхождение, заслуги отца н
несметное богатство давали ему право.
Итак, сколь ни трудно ему было
расставаться с обожаемым сыном, но
мысль, что разлука эта послужит к его
пользе, превозмогла жестокую горесть
родительского сердца, - и мы пустились
в путь, снабженные достаточным числом
векселей и сопровождаемые слезами и
благословениями почтенных наших
стариков.
Дорогою я не пропускал случая
остерегать любезного спутника моего от
влияния неукротимого его воображения,
и мне казалось, что старания мои не
совсем были безуспешны. Прибыв в
Лейпциг, мы остановились в Гриммской
улице, в доме, приготовленном для нас
банкиром Фр.**, который предуведомлен
был о нашем прибытии.
Первые две недели протекли в
осматривании города н прелестных его
окрестностей. Банкир познакомил нас в
нескольких домах, коих хозяева,
вопреки германской бережливости,
любили принимать иностранцев. Чита
тель, которому случалось быть в
Германии, конечно не оставил без
замечания хорошего расположения немцев
к русским. Итак, никому не покажется
удивительным, что молодой, пригожий и
богатый русский граф, изъясняющийся на
немецком языке как природный саксонец,
вскоре обратил на себя внимание всего
небольшого, но многолюдного города.
Алцест, имея в свежей памяти мои
советы, был вежлив и ласков со всеми;
но, казалось, не примечал ни
своекорыстной похвалы матушек, ни
приветливой улыбки дочек...
Отвлеченные рассуждения важных и
чинных профессоров и глубокие расчеты
предприимчивых купцов занимали его
более, нежели пленительные взгляды и
шутливые разговоры лейпцигских
красавиц.
Подарив несколько времени бесшумным
удовольствиям, новыми нашими знакомыми
нам доставленным, мы вскоре принялись
за настоящее дело, за которым приехали
в Германию. Алцест с жаром предался
ученым занятиям, и я должен был
отвлекать его от трудов излишних и для
здоровья вредных.
Таким образом прожили мы около трех
месяцев, как вдруг заметил я в
товарище своем незапную перемену. Он
сделался задумчив, убегал моего
сообщества и охотно оставался один в
своей комнате. Сначала приписывал я
это какой-нибудь болезни или
огорчению; но Алцест на вопросы мои
отвечал, что он здоров и счастлив, и
просил о нем не беспокоиться. Между
тем задумчивость его час от часу
увеличивалась. Когда казалось ему, что
никто за ним не примечает, вздохи
вырывались из груди его- и я поневоле
должен был заключить, что им овладела
сильная страсть к неизвестному мне
предмету. Я внимательнее стал за ним
примечать; но долго не мог ничего
открыть. С некоторого времени он
совершенно отстал от всех наших
знакомых. Целые дин просиживал,
запершись, в своей комнате, в которую
menunrmn впускал даже камердинера
своего, находившегося при нем с самого
младенчества. Не зная, каким образом
объяснить странное поведение Алцеста,
я решился поговорить о том с верным
Иваном; но и от него ничего не узнал
удовлетворительного. Старый слуга,
покачав головою, сказал мне с
печальным видом:
- Ведь то-то и беда, что вы,
господа, ничему не верите; я боюсь,
чтоб графа нашего не заколдовали!
Лучше было бы оставаться нам дома;
здесь хорошему ничему не бывать.
Что мне оставалось делать при таких
обстоятельствах? Я любил Алцеста, как
родного брата; трогательные просьбы
почтенного отца его отзывались в душе
моей; обязанность, принятая мною на
себя, решительно требовала, чтобы я не
допускал молодого графа предаваться
задумчивости, тем более меня
беспокоившей, что я не понимал ее
