поглаживая его по наморщенному лбу,-
сделай милость, не мешайся в чужие
дела. У нас и своих забот довольно:
вот уже теперь и Маша подрастает;
придет пора выдать ее замуж, а где нам
взять женихов без приданого? Ты
знаешь, что тетка твоя любит дочь
нашу; она ей крестная мать, и когда де
ло дойдет до свадьбы, то не от кого
иного, кроме ее, ожидать нам милостей.
Итак, если ты жалеешь Машу, если
любишь меня хоть немножко, то оставь
добрую старушку в покое. Ты знаешь,
душенька...
Ивановна хотела продолжать, как
заметила, что Онуфрич храпит. Она
печально на него взглянула, вспомнив,
что в прежние годы он не так
хладнокровно слушал ее речи;
отвернулась в другую сторону и вскоре
сама захрапела.
На другое утро, когда еще Ивановна
покоилась в объятиях глубокого сна,
Онуфрич тихонько поднялся с постели,
смиренно помолился иконе Николая-
чудотворца, вытер суконкою блистающего
на картузе орла и почтальонский свой
знак и надел мундир. Потом, подкрепив
сердце большою рюмкою ерофеича, вышел
в сени. Там прицепил он тяжелую саблю
свою, еще раз перекрестился и
отправился к Проломной заставе.
Старушка приняла его ласково.
- Эй, эй! племянничек, - сказала она
ему, - какая напасть выгнала тебя так
рано из дому да еще в такую даль! Ну,
ну, добро пожаловать; просим садиться.
Онуфрич сел подле нее на скамью,
закашлял и не знал, с чего начать. В
эту минуту дряхлая старушка показалась
ему страшнее, нежели лет тридцать тому
назад турецкая батарея. Наконец он
вдруг собрался с духом.
- Тетушка! - сказал он ей твердым
голосом, - я пришел поговорить с вами о
важном деле.
- Говори, мой милой, - отвечала
старушка, - а я послушаю.
- Тетушка! недолго уже вам остается
жить на свете;
пора покаяться, пора отказаться от
сатаны и от наваждений его.
Старушка не дала ему продолжать.
Губы ее посинели, глаза налились
кровью, нос громко начал стукаться об
бороду.
- Вон из моего дому! - закричала она
задыхающимся от злости голосом. - Вон,
окаянный!.. и чтоб проклятые ноги твои
навсегда подкосились, когда опять ты
ступишь на порог мой!
Она подняла сухую руку... Онуфрич
перепугался до полусмерти; прежняя,
давно потерянная гибкость вдруг
возвратилась в его ноги: он одним
махом соскочил с лестницы и добежал до
дому, ни разу не оглянувшись.
С того времени все связи между
старушкою и семейством Онуфрича
совершенно прервались. Таким образом
прошло несколько лет. Маша пришла в
совершенный возраст и была прекрасна,
как майский день; молодые люди за нею
бегали; старики, глядя на нее, жалели
о прошедшей своей молодости. Но Маша
была бедна, и женихи не являлись.
Ивановна чаще стала вспоминать о
старой тетке и никак не могла
утешиться.
- Отец твой, - часто говаривала она
Марье, - тогда рехнулся в уме! Чего
ему было соваться туда, где его не
спрашивали? Теперь сидеть тебе в
девках!
Лет двадцать тому назад, когда
Ивановна была молода и хороша, она бы
не отчаялась уговорить Онуфрича, чтоб
он попросил прощения у тетушки и с нею
примирился; но с тех пор как розы на
ее ланитах стали уступать место
морщинам, Онуфрич вспомнил, что муж
есть глава жены своей, - и бедная
Ивановна с горестью принуждена была
отказаться от прежней власти. Онуфрич
не только сам никогда не говорил о
старушке, но строго запретил жене и
дочери упоминать о ней. Несмотря на
то, Ивановна вознамерилась сблизиться
с теткою. Не смея действовать явно,
она решилась тайно от мужа побывать у
старушки и уверить ее, что ни она, ни
дочь нимало не причастны дурачеству ее
племянника.
Наконец случай поблагоприятствовал ее
намерению: Онуфрича на время
откомандировали на место заболевшего
станционного смотрителя, и Ивановна с
трудом при прощанье могла скрыть
радость свою. Не успела она проводить
дорогого мужа за заставу, не успела еще
отереть глаз от слез, как схватила дочь
свою под руку и поспешила с нею домой.
- Машенька! - сказала она ей, -
скорей оденься получше; мы пойдем в
гости.
- К кому, матушка? - спросила Маша
с удивлением.
- К добрым людям, - отвечала мать.
- Скорей, скорей, Машенька; не теряй
времени; теперь уже смеркается, а нам
идти далеко.
Маша подошла к висящему на стене в
бумажной рамке зеркалу, гладко
зачесала волосы за уши и утвердила
длинную темно-русую косу роговою
гребенкою; потом надела красное
ситцевое платье и шелковый платочек
на шею; еще раза два повернулась
перед зеркалом и объявила матушке,
что она готова.
Дорогою Ивановна открыла дочери,
что они идут к тетке.
- Пока дойдем мы до ее дома, -
сказала она, - сделается темно, и мы,
верно, ее застанем. Смотри же, Маша,
поцелуй у тетки ручку и скажи, что ты
соскучилась, давно не видав ее. Она
сначала будет сердиться, но я ее
умилостивлю; ведь не мы виноваты, что
мой старик спятил с ума.
В сих разговорах они приблизились к
дому старушки. Сквозь закрытые ставни
сверкал огонь.
- Смотри же, не забудь поцеловать
ручку, - повторила еще Ивановна,
подходя к двери. Султан громко залаял.
Калитка отворилась, старушка протянула
руку и ввела их в комнату. Она приняла
их за обыкновенных вечерних гостей
своих.
- Милостивая государыня тетушка! -
начала речь Ивановна.
- Убирайтесь к черту! - закричала
старуха, узнав племянницу. - Зачем вы
сюда пришли? Я вас не знаю и знать не
хочу.
Ивановна начала рассказывать,
бранить мужа и просить прощенья; но
старуха была неумолима.
- Говорю вам, убирайтесь! - кричала
она, - а не то! - Она подняла на них
руку.
Маша испугалась, вспомнила
приказание матушки и, громко рыдая,
бросилась целовать ее руки.
- Бабушка сударыня! - говорила она,
- не гневайтесь на меня; я так рада,
что опять вас увидела!
Слезы Машины наконец тронули старуху.
- Перестань плакать, - сказала она,
- я на тебя не сердита: знаю, что ты ни
в чем не виновата, мое дитятко! Не
плачь же, Машенька! Как ты выросла, как
похорошела!
Она потрепала ее по щеке.
- Садись подле меня, - продолжала
она, - милости просим садиться, Марфа
Ивановна! Каким образом вы обо мне
вспомнили после столь долгого времени?
Ивановна обрадовалась этому вопросу
и начала рассказывать: как она
уговаривала мужа, как он ее не по
слушался, как запретил им ходить к
тетушке, как они огорчались, и как,
наконец, она воспользовалась отсут
ствием Онуфрича, чтоб
засвидетельствовать тетушке нижайшее
почтение.
Старушка с нетерпением выслушала
рассказы Ивановны.
- Быть так, - сказала она ей, - я не
злопамятна; но если вы искренно
желаете, чтоб я забыла прошедшее, то
обещайтесь, что во всем будете
следовать моей воле! С этим условием я
приму вас опять в свою милость и сделаю
Машу счастливою.
Ивановна поклялась, что все ее
приказания будут свято исполнены.
- Хорошо, - молвила старуха, -
теперь идите с богом; а завтра ввечеру
пускай Маша придет ко мне одна, не
ранее, однако, половины двенадцатого
ночи. Слышишь ли, Маша? Приходи одна.
Ивановна хотела было отвечать, но
старуха не дала ей выговорить ни слова.
Она встала, выпроводила их из дому и
захлопнула за ними дверь.
Ночь была темная. Долго шли они,
взявшись за руки, не говоря ни слова.
Наконец, подходя уже к зажженным
фонарям, Маша робко оглянулась и
прервала молчание.
- Матушка! - сказала она вполголоса,
- неужели я завтра пойду одна к
бабушке, ночью и в двенадцатом часу?..
- Ты слышала, что приказано тебе
прийти одной. Впрочем, я могу проводить
тебя до половины дороги.
Маша замолчала и предалась
размышлениям. В то время когда отец ее
поссорился с своей теткой, Маше было не
более тринадцати лет; она тогда не
понимала причины этой ссоры и только
жалела, что ее более не водили к доброй
старушке, которая всегда ее ласкала и
потчевала медовым маком. После того,
хотя и пришла уже она в совершенный
возраст, но Онуфрич никогда не говорил
ни слова об этом предмете; а мать
всегда отзывалась о старушке с хорошей
стороны и всю вину слагала на Онуфрича.
Таким образом, Маша в тот вечер с
удовольствием последовала за матерью.
Но когда старуха приняла их с бранью,
когда Маша при дрожащем свете лампады
взглянула на посиневшее от злости лицо
ее, тогда сердце в ней содрогнулось от
страха. В продолжение длинного рассказа
Ивановны воображению ее представилось,
как будто в густом тумане, все то, что
в детстве своем она слышала о
бабушке... и если б в это время старуха
не держала ее за руку, то, может быть,
она бросилась бы бежать из дому. Итак,
можно вообразить, с каким чувством она
помышляла о завтрашнем дне.
Возвратясь домой, Маша со слезами
просила мать, чтоб она не посылала ее
к бабушке; но просьбы ее были тщетны.
- Какая же ты дура, - говорила ей
Ивановна, - чего тут бояться? Я
тихонько провожу тебя почти до дому,
дорогой тебя никто не тронет, а
беззубая бабушка тоже тебя не съест!
Следующий день Маша весь проплакала.
Начало смеркаться - и ужас ее
увеличился; но Ивановна как будто
ничего не примечала, - она почти
насильно ее нарядила.
- Чем более ты будешь плакать, тем
для тебя хуже, - сказала она. - Что-то
скажет бабушка, когда увидит красные
твои глаза!
Между тем кукушка на стенных часах
прокричала одиннадцать раз. Ивановна
набрала в рот холодной воды, брызнула
Маше в лицо и потащила ее за собою.
Маша следовала за матерью, как
жертва, которую ведут на заклание.
Сердце ее громко билось, ноги через
силу двигались, и таким образом они
прибыли в Лафертовскую часть. Еще
несколько минут шли они вместе; но лишь
только Ивановна увидела мелькающий
вдали между ставней огонь, как пустила
руку Машину.
- Теперь иди одна, - сказала она, -
далее я не смею тебя провожать.
Маша в отчаянье бросилась к ней в
ноги.
- Полно дурачиться! - вскричала мать
строгим голосом. - Что тебе сделается?
будь послушна и не вводи меня в сердце!
Бедная Маша собрала последние силы и
тихими шагами удалилась от матери.
Тогда был в исходе двенадцатый час;
никто с нею не повстречался, и нигде,
кроме старушкина дома, не видно было
огня. Казалось, будто вымерли все
жители той части города; мрачная тишина
царствовала повсюду; один только глухой
шум от собственных ее шагов отзывался у
нее в ушах. Наконец пришла она к домику
и трепещущею рукою дотронулась до
калитки... Вдали на колокольне Никиты-
мученика ударило двенадцать часов.
Звуки колокола в тишине черной ночи
дрожащим гулом расстилались по воздуху
и доходили до ее слуха. Внутри домика
кот громко промяукал двенадцать раз...
Она сильно вздрогнула и хотела
бежать... но вдруг раздался громкий лай
цепной собаки, заскрипела калитка - и
длинные пальцы старухи схватили ее за
руку. Маша не помнила, как взошла на
крылечко и как очутилась в бабушкиной
комнате... Пришед немного в себя, она
увидела, что сидит на скамье;
перед ней стояла старуха и терла виски
ее муравьиным спиртом.
- Как ты напугана, моя голубка! -
говорила она ей. - Ну, ну! темнота на
дворе самая прекрасная; но ты, мое
дитятко, еще не узнала ее цены и
потому боишься. Отдохни немного; пора
