- Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый, а третий
корявый... Охти мне, потеха какая!
Потемкин приосанился:
- Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые!
Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало.
Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали
в Неву. Потемкин спросил Петрова:
- Клыки-то свои где потерял?
- А как на Руси иначе? Вестимо, выбили.
- Важно ведь знать - кто выбил и за что?
- Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.
От вина, еды и музыки Рубан оживился:
- Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в степях провел.
Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьют-
ся, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?
- Так ты домой вернулся, - ответил Потемкин.
Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел древнегреческим,
латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новог-
реческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще мо-
лодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это
- бес их ведает!
- А ныне желаю в Англии побывать, - сказал Петров.
- Зачем тебе, скуфейкин сын?
- Чую сердцем - плывет по Темзе судьба моя...
Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но ка-
мер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:
- Елагина не тревожь - он кучу добра насулит, а даст щепотку. На его
же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...
- Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?
- Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге великолепная
"карусель" состоится. Натяни струны на лире одической да воспой славу
лауреатам ристалищным.
Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу:
- Не прихлебствуй со мною... постыдись!
Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался молодой
солдат вида неказистого, с глазами опухшими.
- Господа гулящие, - сказал неуверенно, - вижу, что вам хорошо живет-
ся, так ссудите меня пятачком или гривенничком.
- Да ну его! - сказал Петров. - Пошли, пошли, - тянул он друзей
дальше, - таких-то много, что на водку просят.
Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему пятачок
надобен, и тот ответил, что на бумагу:
- Хочу стишок записать, дабы не забылся.
- Да врет он все, - горячился Петров. - Гляди, рожа-то какая опухшая,
задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?
Солдат назвался Гаврилой Державиным.
- Постой, постой... - припомнил Потемкин. - В гвардии Конной побаски
зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из
преображенцев... Не ты ли это?
Выяснилось - он, и Потемкин рубля не пожалел:
- Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.
Петров и Рубан всячески избранили Державина.
- Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой же поэт?
Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.
- Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах себя прославим
на веки вечные... Ишь ты, - не унимался Петров, - бумажки ему захоте-
лось! На што рубль такому давать?
- Лежачего не бьют, - прекратил их споры Потемкин.
2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ
Лето 1765 года выдалось сырым и холодным, с моря налетали шквалы,
текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село, где ее навестил
камер-юнкер Потемкин - с бумагами от Григория Орлова.
Она спросила, что о ней говорят в столице.
- Говорят, вы много пишете, - отвечал Потемкин.
- Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу исп-
равить. О том, сколько я написала, узнают после моей смерти и будут
удивлены: когда я находила время для марания? - Помолчав, она добавила:
- Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку Ломоносова.
Теперь я задумала идти по стопам друга - и куплю у Дени Дидро его библи-
отеку.
- Достойно вашего величества, - сказал Потемкин. - Вольтер был прав,
нарекши вас Семирамидой Севера...
Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат (Семирамиду),
которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле. О том,
что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровы-
вать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.
- Как хороши иллюзии! - сказала она. - Побольше бы нам, женщинам, та-
ких иллюзий. Проводите меня до парка...
В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик. Дунул ве-
тер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над головою
императрицы.
- Благодарю, - отозвалась она, поворачивая к гроту на берегу озера. -
Укроемся от этого несносного дождя...
Стоя подле нее в укрытии грота, Потемкин заметил синяки, безобразив-
шие руки женщины, - она застенчиво прятала их под шалью, а он думал:
"Неужели она способна прощать... даже это?" Перехватив его взгляд, Ека-
терина строго сказала:
- Не будьте так внимательны ко мне, поручик...
Это был ее женский секрет: Семирамиду Севера иногда под пьяную руку
крепко поколачивал фаворит Гришенька. Императрица сказала, что скоро в
Красном Селе начнутся большие маневры, но Потемкина она не включила в
состав своей свиты, и он в злости сорвал тряпичный жгут со своего лба:
- Я для вас стал уже противен?
Екатерина медленно подняла взор к его лицу. Один глаз Потемкина чуть
косил, а другой был мертвенно-желтый, прищуренный, с жалобно текущей
слезой... Она сказала:
- Дождь кончается. Не будем стоять здесь. И очень прошу вас не гово-
рить, что бумаги Ломоносова на моем столе...
Эта женщина, осыпанная самой грубой лестью лучших умов Европы и изби-
ваемая пьяным любовником, уже начала работать над своим Наказом! Ее му-
чила модная в то время легисломания - жажда силою закона сделать людей
счастливыми...
Потемкин нес над нею раскрытый зонтик.
Какая там Шаммурамат? Просто баба. Да еще чужая...
Дефензива - оборона, офензива - наступление.
- Ух, и дадим же звону! - сказала Екатерина ("дать звону" - это было
ее любимейшее выражение). Коляска императрицы катила в Красное Село,
грачи на пашне жадно поедали червей. - Вот, - показала на них царица, -
наглядная картина того, что сильный всегда пожирает слабого, а вечный
мир - выдумка Руссо и его голодающей братии. Смотрите, как эти птицы
хватают жалких слепых червей... А по мне, так и люба драка! Но если уж
драться, так лучше самой бить, нежели другими быть битой...
Показались домики Красного Села, чистые родники звенели в траве у
подножия Дудергофских гор, а на склонах их плескались разноцветными шел-
ками шатры персидского Надир-шаха. Екатерина при въезде в лагерь увидела
сына: Павел салютовал матери игрушечным палашом, возле него пыжился ге-
нерал-аншеф Петр Иванович Панин - разгневанный и страстный милитарист,
желавший все в России переделать на казарменный лад, большой поклонник
прусских ранжиров. Екатерина сказала камер-фрау Шаргородской:
- Это мой персональный враг. Ишь как надулся...
Здесь, в лесах под Красным Селом, русская армия впервые начала манев-
рировать, побеждая мнимого врага. Князь Александр Михайлович Голицын
[11], прославленный в битвах с Фридрихом II, дал войскам указание:
- До смерти никого не поражать! Помните, что противник суть от сути
часть воинства непобедимого. Засеянных крестьянских полей кавалерии не
топтать. А помятых в атаках и буде кто ранен неумышленно, таковых отсы-
лать на бумажную фабрику Козенса...
Дипломатический корпус встретил Екатерину возле шатров, в прохладной
сени которых разместилась ставка.
- Командующий здесь я! - возвестила императрица...
Она переоделась в мундир Преображенского полковника, натянула
скользкие лосины из оленьей замши. Никита Панин сообщил ей:
- Из Вены от князя Дмитрия Голицына [12] получена депеша, начал бо-
леть муж Марии-Терезии, император германский Франц, истощивший себя аму-
рами с нежнейшей графиней Ауэрспейг.
- Туда ему и дорога, - грубо отвечала Екатерина.
- Да не туда, - поправил ее Никита Иванович, - потому как, ежели муж
умрет, Тереза венская станет сына Иосифа поднимать, а этот молодой хлюст
въедлив в политику, аки клоп в перину.
- Клопов кипятком шпарят, - сказала Екатерина.
К своим "коллегам", монархам Европы, эта женщина не испытывала ника-
кого почтения.
А вокруг пестро цвела лагерная жизнь: казаки жарили на кострах мясо,
дым валил от полковых пекарен, конница разом выпивала целые пруды, ос-
тавляя биться в тине жирных карасей и карпов, которых тут же, весело го-
моня, хватали за жабры солдаты. Суздальский пехотный полк, пришагавший
из Старой Ладоги, заступил на охрану ставки. Командовал им маленький су-
хощавый офицер, чем-то напоминавший полевого кузнечика.
- Я вас уже встречала, - сказала императрица.
Это был Суворов - еще не великий! Он ответил:
- Три года назад, осенью, был допущен к руке вашего величества, а
солдат моих изволили трактовать рублями серебряными.
- Помню. Жаловались на вас... монахи. Зачем вы ихний монастырь штур-
мовали, всех до смерти в обители перепужав?
Суворов без робости отвечал, что не оказалось под рукой вражеской ци-
тадели, дабы штурмовать примерно, вот и пришлось посылать солдат караб-
каться на стены монастырские:
- Ученье - не мученье! Лишь бы с толком.
- Из Кригс-коллегии тоже на вас жалуются, будто вы солдат полка Суз-
дальского изнуряете маршами чересчур скорыми.
- Ваше величество, читайте Цезаря! - сказал Суворов, мелко крестясь.
- Римляне еще скорее нашего походы совершили...
Ближе к ночи, когда догорали бивуачные огни, Екатерина легко взметну-
ла свое тело в седло. Суворов был человеком от двора далеким, потому
именно его она и выбрала в попутчики:
- За мной, полковник... галопом, ну!
В ночной темени их несли кони - стремя к стремени, шпора к шпоре. В
изложине ручья крутилась водяная мельница бумажной фабрики; здесь они
спешились. Их встретил англичанин Ричард Козенс с фонарем... Екатерина
привязала Бриллианта к изгороди.
- Лишних никого нету? - спросила она фабриканта. Суворову же сделала
доверительный знак рукою, чтобы следовал за нею.
Козенс в конторе демонстрировал образцы бумаги, прочной и тонкой.
Екатерина жгла листы над пламенем свечи, комкала их и распрямляла, писа-
ла и написанное тут же соскабливала. Ассигнации пробовали печатать еще
при Елизавете, но никак не давалась заготовка "нарочитой" бумаги. Екате-
рина и сейчас была недовольна.
- Ричард Ричардович, советую опыты продолжить. Надобно добиваться
лучшего качества. Уж вы постарайтесь, дружок мой...
Утром она сама провела рекогносцировку "противника". Под нею был нак-
рыт вальтрапом Бриллиант, три года назад вынесший ее к престолу! Впереди
марширующих колонн задвигались пушки. В конвое скакали двести гусар -
сербов, грузин и казаков. В великолепных уборах кавалергардов пронеслись
Алехан и Гришка Орловы, над их касками мотались высокие плюмажи из
перьев страуса. Притворно враждовали дивизии - одна князя Александра Го-
лицына, другая Петра Панина. Императрица - на рысях - сама отвела па-
нинскую дивизию за болотистую речонку Пудость.
- Здесь и дадим вам звону! - посулила она.
Но "враг персональный", свершив ретираду за деревню Тайцы, открыл
массированный огонь, заряжая пушки недозрелыми яблоками, которых было
великое множество в садах красносельских.
Голицын настегнул коня под хохочущей царицей.
- Здесь не шутят! - крикнул он ей. - Коли попадет в глаз анисовкой,
так никакая примочка не спасет. Грузинцев и сербов, аллюром скорым...
арш! - скомандовал он в атаке.
Битва завершилась грандиозным пиршеством, и Екатерина была весела (не
так, как на галере "Три святителя", но все же подозрительно хохотлива).
Тосты во славу русского оружия слагались под завывание боевых труб, при
