что не хочет покидать Париж, а без нее Фальконе с места не стронется.
- О боже! - отвечала Екатерина. - Тронь любого француза, и за ним
обязательно волочится юбка. Но если посол Голицын может переспорить Шуа-
зеля, то как-нибудь уговорит и эту девчонку...
Стал накрапывать дождик, Екатерина позвала собаку:
- Том, домой... быстро. А ты, Иван Перфильич, в наказание за уп-
рямство свое, бери и тащи во дворец корзину с ягодами.
Екатерине было неприятно узнать, что пытки Салтычиху не испугали -
эта зверюга ни в чем не покаялась.
- К смерти ее уготавливать? - спросил Вяземский.
- Ничего иного она и не заслуживает...
Екатерина велела тайком представить ей Степана Шешковского, при этом
выразила генерал-прокурору свое кредо: "Доносчики нетерпимы, но доносы
полезны". В маленьких свинячих глазках Шешковского, припорошенных белыми
ресничками, светился ум бывалого человека. Начал службу мальчиком один-
надцати лет, копиистом в Сибирском приказе, сызмала наблюдая, как люди-
шек секут и порют, коптят и жарят. Но, в возраст придя, остался сир и
беден:
- Характер у меня робостный. Не умею, как другие, вперед вылезать.
Оттого и не обзавелся деревеньками с мужичками, у жены хрящики с косточ-
ками ноют, а у дщерицы мясо побаливает.
Екатерина обещала ему деревеньки с садочками:
- Но и далее указываю в тени жить. Тайно содеянное и судимо должно
быть тайно. Болтунов разных доверяю отечески вразумлять, а чем - и сам
ведаешь! Не страшись гнева вельможного: помни, что едино мне подчинен, а
я тебя, Степан Иваныч, в обиду не дам.
- Добрая хозяюшка пса своего разве обидит?
- Не обижу, Степан Иваныч! Ступай с Богом. Да в церковь мою загляни.
Я велела для тебя царские просфорки оставить.
- Благость-то! - взрыднул Шешковский на радостях...
Прошло несколько дней, и в покои императрицы опрометью влетела графи-
ня Прасковья Брюс:
- Като! Погоди, дай отдышаться... уф!! Слушай, какие завелись у нас
ужасы. Еду я по Невскому и даже не заметила, как на облучке кареты сме-
нили кучера. Остановились. Открываю дверцу - какой-то двор. Никогда там
не была. Заводят в комнату. Под иконами - старичок, жует просфорку. Лю-
безно усаживает меня в кресло напротив себя, и кресло подо мной погружа-
ется... в бездну.
- Да что ты? - Екатерина всплеснула руками.
- Поверь, ничего не выдумываю. Я брыкнулась, но моя голова уже оказа-
лась вровень с полом, а все туловище... не знаю где! Чувствую, как
чьи-то руки, очень грубые, но опытные, задирают на мне юбки, спуская с
меня панталоны... Като, ты понимаешь весь мой ужас? Я сначала решила,
что попала в вертеп искусных распутников, и ожидала насилия. Но вместо
этого меня стали сечь, а кто сечет - не видать. Святоша же с просфоркой
в зубах, как собака с костью, присел возле меня, несчастненькой, и вдруг
заявляет: "Ах ты задрыга такая, будешь еще к графу Григорию Орлову под-
лаживаться?" Като, подумай, что я выстрадала: сверху крестят, снизу се-
кут... Уж лучше бы меня изнасиловали!
Подруга заплакала. Екатерина пожала плечами:
- Интересно, кто бы эту комедию придумал?
... Люди в Петербурге сделались в разговорах сдержаннее. А те, что
уже прошли через "контору" Шешковского, вообще помалкивали. Да и кому
приятно рассказывать, как тебя секли? Пора, читатель, представить геро-
ев, которые, располагаясь этажом ниже Шешковского, производили главную
работу. Это были искусные кнутобойцы Василий Могучий и Петр Глазов; им-
ператрица повелела отпускать им жалованье гарнизонных солдат и, кроме
того, на платье и хлеб выдавать каждый год по 9 рублей и 95 копеек. Жить
можно!
7. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ
Владимир Орлов рассказывал, что проездом через Берлин имел счастье
повидать Леонарда Эйлера; король Фридрих навел в прусской науке столь
суровую экономию, что ученые не то чтобы научную работу вести - прокор-
миться не могут. Екатерина распорядилась переслать Эйлеру четыре тысячи
флоринов:
- Но пусть убегает к нам от тиранства прусского.
- Эйлер о том и хлопочет. Он признает, что нигде ему так хорошо не
работалось, как в России. Но семья у него - как табор цыганский! Жена
досталась будто крольчиха какая...
Эйлер просил для себя ежегодно 3000 рублей.
- Денег нет таких, какие он просит. Но я, чтобы Ирду досадить, из
своего кармана доплачивать согласна...
Фридрих, получив Наказ русской императрицы, критиковать его не стал.
Но зато жестоко оплевал Леонарда Эйлера, забравшего из Берлина свои ар-
хивы: "Он поехал в Петербург, чтобы снова лизать русский снег. Я счаст-
лив, что своим отбытием он избавил меня от чтения громадных фолиантов,
наполненных цифрами, и пусть корабль, нагруженный иксами и игреками, пе-
ревернется кверху килем, чтобы Европа уже навсегда избавилась от обилия
интегральных исчислений..." Сразу же с корабля Леонард Эйлер был переса-
жен в карету, которая примчала его в Петергоф.
Екатерина встретила ученого на зеленой лужайке.
- Как ваши драгоценные глаза? - спросила она. - Берегите их, они нуж-
ны для моей Академии, мой флот и артиллерия усиливаются, а без ваших вы-
числений ни стрелять, ни плавать нельзя.
Она спросила - чего больше всего он боится в России?
- Я покинул эту страну, убоясь количества омерзительных пыток, какие
были здесь во времена Анны Иоанновны.
- Россия от пыток избавлена навеки!
- И еще я боюсь... русских пожаров.
- Между нами говоря, я их тоже побаиваюсь. Единственное, чем я могу
вас утешить: случись пожар, сама прибегу с ведрами.
Она подарила ему дом на Васильевском острове.
Денис Фонвизин уселся в шарабан, велел ехать. Отпуск кончился - про-
щай, Москва-матушка! Когда с Кузнецкого моста завернули на Лубянку, ку-
чер показал ему дом Салтычихи:
- Во каки палаты у кровопивицы нашей! Сколь народу сгубила, а на нее,
стерву, разве управа найдется?..
Денис отворил сундучок дорожный, извлек из него рукопись комедии
"Бригадир" и стал читать, поглядывая в окошко, а там - поля и пажити,
перелески и костры в безлюдье пастушьем. О Русь, Русь! Великая, многост-
радальная, обожаемая. Шарабан трясло на ухабах - пущай трясет: ухабы-то
ведь тоже родимые... А вскоре по возвращении в Петербург случилось ему
быть в доме генераланшефа Бибикова. Дело шло к вечеру, заявились гости,
пришел и Гришка Орлов, стали уговаривать Дениса - читать:
- Коли плохо, так ногами не затопчем тебя!
Денис читал и сам чувствовал, что комедия получилась. Александр Ильич
Бибиков, дома хозяин, в восхищении по ляжкам себя нашлепывал, а Орлов
даже со стула вскакивал, крича:
- Режь, Денис! Без ножа режь нас, дураков...
В трактире Денис повстречал Потемкина:
- Орлов желает "Бригадира" моего поставить во фрунт перед самой импе-
ратрицей, а я, сам ведаешь, шпыняний боюсь.
Потемкин держал в руке громадный бокал с вином:
- Денис! Маршируй к славе смелее...
День выдался жаркий, когда Фонвизин приехал в Петергоф; ликующая во-
да, объятая радугами, неслась каскадами к морю. Петергофский Эрмитаж был
окружен глубоким рвом, к нему вел подъемный мостик, прозрачные волны
дробились о замшелые валуны. Зал второго этажа насквозь пронизало све-
том, свободно втекавшим через десять окон, а дубовые панели простенков
были покрыты живописными полотнами. Посреди зала стоял ореховый стол на
14 персон. Вот раздался звон колокола - и середина уплыла вниз, попав в
кухни первого этажа, потом плавно вернулась наверх, уставленная питьем и
яствами по вкусу каждого. Лакеев в Эрмитаже не было ("Не должно иметь
рабов свидетелями, как хозяин пьет и веселится", - завещал наследникам
престола Петр I).
Здесь же был и Потемкин, сказавший:
- Надо бы усадить Расина нашего.
Фонвизин ответил, что ему удобнее читать в движении. Екатерина встала
и сама поднесла ему бокал лимонатису.
- Желаю услужить литературе, - сказала женщина. - Рада видеть в доме
своем ум не заезжий, а природный, российский...
Потемкин подмигнул единственным глазом: мол, жарь!
Фонвизин деловито ознакомил гостей Эрмитажа с обстановкою в доме бри-
гадира: комната, убранная по-деревенски; сам бригадир, ходит, покуривая
табак; сын его в дезабилье, кобенясь, пьет чай... Вот батюшка-советник
посмотрел в календарь:
- Так, - произнес Фонвизин, - ежели Бог благословит, то двадцать шес-
того числа быть свадьбе.
Екатерина удивилась началу (даже вздрогнула).
- Helas! - воскликнул сын бригадира.
И началось... Пренебрегая телесною полнотой, Фонвизин живо двигался
меж десяти высоких окон. Он обращал взор то в дали морские, где прибой
рокотал в бурунах, то озирал зеленые кущи парковых дубрав; голос его
звучал на разные лады, поражая слушателей:
- О, Иванушка! - взывала бригадирша. - Жена твоя не будет ни тас-
каться по походам без жалованья, ни отвечать дома за то, чем в строю му-
жа раздразнили... - Жена! - отвечал ей бригадир. - Не все ври, что зна-
ешь. - В перебранку вступался визгливый голос: - Да полно скиляжничать!
Я капабельна с тобой развестись, ежели ты еще меня так шпетить ста-
нешь...
Смех за столом прерывался напряженным молчанием. За третьим актом
возникла неизбежная пауза, которую гости Эрмитажа заполнили скорым писа-
нием записок, их спустили на кухню, чтобы наверх подавали десерты - по
вкусу каждого.
Фонвизин, держа в руке свиток рукописи, отдыхал.
- Вы устали? - радушно спросила Екатерина.
- Зачем жалеть-то его? - буркнул Никита Панин. - Добро бы он повар
был, а писателей на Руси жалеть не пристало...
Наконец над пышным великолепием стола прозвучали последние слова
пьесы: "Говорят, с совестью жить худо: а я сам теперь узнал, что жить
без совести всего на свете хуже". При этом Панин обернулся к Елагину,
погрозив ему пальцем:
- Слыхал, Перфильич, что чиновник твой заявляет?
- Удивительно! - зашумели гости. - Такую дурищу-бригадиршу пять актов
слушаем, и еще давай десять - не заскучаем...
Окрыленный, выбежал Фонвизин в темноту вечернего парка и долго блуж-
дал в одиночестве, среди затихших к ночи фонтанов, где его не поленился
разыскать толстяк Никита Панин.
- Покорный ваш слуга! - сказал вельможа. - Осмелюсь предречь вам сла-
ву вечную и всероссийскую. Вы искусно преподали нравы наши, а ваша бри-
гадирша всем нам родня близкая. Отчего, смею думать, немало вы врагов
себе наживете. Но вы, сударь, еще не ведаете, что произвели: вы первую
русскую комедию сочинили!
Он взял с Фонвизина слово, что "Бригадир" будет прочтен перед цесаре-
вичем Павлом. Колесо славы раскрутилось быстро: не было дома, куда бы не
звали Дениса с его комедией, он стал известен вельможам высшего ранга,
все его ласкали и баловали. Скоро в городе только и говорили об ис-
кусстве Дениса Ивановича, и даже на улице Фонвизину кланялись незнакомые
люди, спрашивая:
- Уж не сынок ли вы Ивана Андреевича? Радость-то какова... Помню, на-
вестил я вашего батюшку в Ревизион-коллегии. Принес ему громадную сахар-
ную голову и с этой головой в ножки пал. А ваш батюшка (тоже шутник из-
рядный!) сказал мне так-то: "Сахарная голова, пусть даже великая, не
есть резон для того, чтобы тебе, сукину сыну, Сибири миновать... Мучай-
ся!"
Это ли еще не комедия? Хотелось Денису знать - что будет с ним
дальше? В первые дни славы наугад раскрыл он Библию.
Вот она - шестая глава книги Второзакония:
"И да будут тебе словеса сия..."
"И да накажеши ими сыны твоея..."
А вот и старый дом в старом Париже на старой улице Vieelle Estrapade,
крики торговок селедками, мучительное блеяние овец, гонимых на скотобой-
ню; здесь (на четвертом этаже) живет человек, о котором полиции извест-
но: "Роста среднего, лицо чистое, очень умен, но крайне опасен". Это Де-
ни Дидро, сын рабочего-ножевщика, неистовый враг церкви и деспотии, тор-
