был молодым парнем и рядом с ним стояла цветущая красавица - Елизавета,
радостно отдавшая ему сердце.
- А-а-а-а! - в ужасе закричал Воронцов.
Брачные документы корчились в пламени камина.
- Ты, Мишка, не ори, - сказал Разумовский. - Я возник из ничтожества
в хлеву скотском, сам вскоре навозом стану. Теперь езжай и передай ей от
меня, что нет у меня никаких брачных бумаг и я никогда не бывал супругом
государыни... Брехня это!
Об этом канцлер и объявил, во дворец возвратясь:
- Случая в доме Романовых не бывало такого, чтобы законная самодержи-
ца со своим верноподданным сопряглась...
Раздался громкий хруст - Екатерина рванула проект манифеста о своем
браке с Гришкой Орловым и кивнула Воронцову:
- Благодарю, граф. Сейчас же велите Нарышкину, чтобы кареты под окна-
ми дворца не торчали-на конюшни их, быстро... Пиктэ! - резко позвала
она. - У меня такое чувство, и вряд ли я ошибаюсь, что у вас какое-то
дело до меня... Это правда?
- Вы не ошиблись, ваше величество.
- Тогда пройдите ко мне. Один вы!
Пиктэ наедине вручил ей письмо от Вольтера. Это было первое письмо
философа, в котором он выражал свое восхищение женщиной, овладевшей
престолом самой могущественной державы. Екатерина пригласила Бецкого,
велев ему открыть кладовые с мехами, чтобы одарить философию Европы теп-
лыми шубами.
- Всех одену! Даже этого гнусного Диогена из его бочки, который боит-
ся нажить геморрой от щедрот России...
Лучшие мыслители века защеголяли в сибирских соболях.
Царские шубы отлично согревали Большую Политику.
Но уже писался скорбный манифест о молчании.
Екатерина решила пресечь слухи в народе, который слишком уж вольно
стал рассуждать о "марьяжной" государыне. По городам и весям великой им-
перии раздался бой барабанный, сбегались люди, думая: никак война? С вы-
соких помостов, возле лавок и дворов гостиных, казенные глашатаи зачиты-
вали слова манифеста: "Являются такие развращенных нравов и мыслей люди,
кои не о добре общем и спокойствии помышляют... Всех таковых, зараженных
неспокойствием, матерински увещеваем удалиться от вредных рассуждений,
препровождая время не в праздности и буянстве, но в сугубо полезных каж-
дому упражнениях..."
Манифест императрицы призывал народ к молчанию!
Обыватели расходились, боязливо крестясь:
- У царицы снова непорядок случился. Кто-то там, пес, сверху сбрехал,
а нам молчать велят. Вот и соображай...
Опять помылась в бане нищенка Устинья Голубкина и подошла к лотку та-
башному, говоря матросу Беспалову слова задорные:
- А ну! Продай мне табачку для сожителя моево. Нонеча заждался он ме-
ня для марьяжа любовного...
Пушкарь флота поднял с земли здоровенный дрын:
- Беги, падла, отсель поскорее, не то тресну, что своих не узнаешь! С
тебя, суки, все и началось. У-у, язык поганый...
Нищенка, подбоченясь, стала орать на всю улицу:
- В уме ли ты, куманек? Сам же наскоблил языком своим, будто царицка
наша с Орловыми трам-тарарам, а теперь...
Теперь обоих взяли и увели, согласно манифесту о всеобщем молчании.
Все-таки до чего непонятливый народ живет на Руси! Ведь русским же язы-
ком сказано, чтобы не увлекались. А они никак не могут избавиться от
дурной привычки - беседовать по душам.
4. ОТ ЕРОФЕИЧА
Лишь в середине лета 1763 года двор вернулся из Москвы в столицу,
причем добрались на последние гроши (в Кабинете едва наскребли денег для
расплаты с ямщиками), и по приезде в Петербург императрица сказала ви-
це-канцлеру Голицыну:
- Михайлыч, поройся в сундуках коллегий - хотя бы тысчонку сыщи, а то
скоро мне есть будет нечего...
Екатерина не скрывала радости, что снова видит Потемкина. От русского
посла в Швеции, графа Ивана Остермана, подпоручик привез пакет за семью
печатями, которые хранили его аттестацию. Дипломат сообщал, что Потемкин
- подлец, каких свет не видывал, и просил, чтобы впредь таких мерзавцев
с поручениями дворца за границу не слали. Лицо императрицы оставалось
светлым.
- Поздравляю вас, - сказала она, - я чрезвычайно довольна, что не
ошиблась в своем выборе: Остерман дал вам прекрасную аттестацию... За
это делаю вас своим камер-юнкером!
Орловы были недовольны таковым назначением:
- Зачем нужен шут гороховый, который, изображая утро на скотном дво-
ре, хрюкает свиньей, мычит теленком и прочее?
- От этого шута, - ответила Екатерина, - я впервые узнала подробную
историю Никейского собора... Мне Потемкин нравится!
Потемкин вообразил, что он любим. Его родственник, много знавший и
много повидавший, описал его страсть:
"Желание обратить на себя внимание императрицы никогда не оставляло
его; стараясь нравиться ей, ловил ея взгляды, вздыхал, имел дерзновение
дожидаться в коридоре, и когда она проходила, упадал на колена, целуя
руки ея, делал некоторые разного рода изъяснения. Великая государыня ни-
как не противилась его нескромным резвым движениям, снисходительно доз-
воляя ему сумасбродные выходки. Но Орловы стали всевозможно противиться
сему отважному предприятию..."
Нескромные и резвые движения Потемкина нравились Екатерине, ее пове-
дение было тоже неосмотрительно. Она откровенно фамильярничала" называя
камер-юнкера мой паренек! При всех однажды протянула руку, спрашивая По-
темкина:
- Можно, я потрогаю вас за волосы? Ах, какие они мягкие и шелковис-
тые! Совсем как у невинного ребенка...
В августе, окруженная свитой, Екатерина скакала в окрестностях Царс-
кого Села, по привычке мчалась, не разбирая дороги, всадники едва поспе-
вали за ней. Наконец она загнала всю кавалькаду в глухое урочище, где на
болоте росли нежные кувшинки, Екатерина даже приподнялась в седле, вос-
хищенная ими:
- Боже, какие прелестные лилии... правда?
Все мужчины дружно согласились, что цветы красивы, но похвалой и ог-
раничились. Потемкин же спрыгнул с коня, по самое горло забрался в тря-
сину, булькающую пузырями, рвал и рвал сочные бутоны для любимой женщи-
ны. Целый ворох кувшинок протянул Екатерине в седло, и она, благодарная,
воскликнула:
- Ваши кувшинки дороже всяких бриллиантов!
Рискованная фраза, ибо на днях Орлов преподнес ей в дар именно брил-
лианты. А князь Николай Репнин, строгий директор Шляхетского корпуса,
склонился из седла над мокрым Потемкиным:
- Езжай подале от нас, чтобы болотом не воняло...
Раздался смех. Свита, терзая коней шпорами, бросалась нагонять само-
державную амазонку. Потемкин, с ног до головы облепленный омерзительной
тиной, рысцою трусил в отдалении.
В расположении Конногвардейской слободы приобрел он себе домик с
банькой и садиком, зажил барином. Снова потянуло к стихам, сочинял музы-
ку, свои же романсы и распевал в одиночестве. Екатерина определила его
за обер-прокурорским столом в Синоде: императрица нуждалась в своем че-
ловеке, который бы следил за плутнями персон духовных, чтобы не утаивали
доходов церкви от государства. А беда подкралась на цыпочках, всегда
нежданная... Как-то, ужиная в кругу близких, Екатерина выразительно пос-
мотрела на Потемкина (настолько выразительно, чтобы ему стало не по се-
бе). Дальше произошло то, чего он никак не ожидал: императрица слегка
подмигнула ему. Оба они увлеклись, поступая неосторожно. Алехан Орлов,
от которого ничто при дворе не укрывалось, приманил Потемкина к себе и,
загибая пальцы, деловито перечислил все по порядку: чин подпоручика, 400
крепостных душ, две тысячи рублей, сервиз для стола, камер-юнкерство...
- Вишь, как тебя закидали! А кому ты, ясный наш, обязан за все, думал
ли? Да нам, соколик ласковый, стоит вот эдак мизинчиком тряхнуть-и тебя
разом не станет... ау-аушеньки!
Потемкин выпрямился - богатырь перед богатырем:
- Не пристало мне выслушивать угрозы твои.
Алехан обнял его за шею, сладостно расцеловал в уста:
- Дружок ты наш, не гляди на матушку, яко голодный кот на сырую пе-
ченку... хвост вьщернем. А без хвоста кому нужен ты?
Настала зима. В один из вечеров Екатерина играла в биллиард с Григо-
рием Орловым, а Григорий Потемкин кий для нее намеливал, давал советы
из-за плеча, как в лузу шаром попасть. Фавориту такой усердный помощник
скоро прискучил:
- Ежели еще разок, тезка, под руку подвернешься, я тебя палкой в глаз
попотчую... Не лезь! Третий всегда лишний.
Екатерина капризно подобрала детские губы.
- А мне третий не мешает, - сказала она.
Дубовый кий был переломлен, как тростинка.
- Но я третьим, матушка, не был и не буду!
Ушел. Екатерина рассудила чисто по-женски:
- И пусть бесится. Доиграй за него...
На выходе из дворца Потемкина перехватили братья Орловы, затолкали
парня в пустую комнату и двери притворили.
- Теперь наша партия, - сказали, в кулаки поплевывая.
Жестокая метель ударов закружила камер-юнкера по комнате. Потемкин
слышал резкие сигналы, которыми обменивались братья:
- Приладь к месту! - И перехватило дыхание.
- Под микитки его! - Кулаки обрушились в сердце.
- По часам, чтобы тикали! - Два удара в виски.
Он вставал - кулаки опрокидывали его. Потемкин падал - Орловы взбра-
сывали его кверху. Спасенья не было. В кровавом тумане, как эхо в лесу,
слышались далекие голоса:
- Забор поправь! - Во рту затрещали зубы.
- Рождество укрась! - Лицо залилось кровью.
- Петушка покажь! - Из глаз посыпались искры.
Казалось, бьют не только Орловы, но сами стенки, - даже потолок и
печка - все сейчас было против Потемкина, и тело парня уже не успевало
воспринимать частоты ударов, звучащих гулко, будто кузнечные молоты:
тум-тум, тум-тум, тум-тум.
- Прилаживай! - веселился Гришка Орлов. - Бей так, чтобы он, кила си-
нодская, по дворцам нашим более не шлындрал...
Вечность кончилась. Потемкин не помнил, когда его оставили. Кровью
забрызганы стены, кровь полосами измазала пол, - четверо братцев потру-
дились на славу, как палачи. Кое-как вышел на площадь, вдохнул легонький
морозец и безжизненно рухнул на мягкий снежок. Стало хорошо-хорошо. А
яркие звезды, протяжно посвистывая, стремглав уносились в черные безд-
ны...
Потемкину лишь недавно исполнилось 24 года!
Выдержал - не умер! Но с той поры не покидали Потемкина безумные бо-
ли, от которых не ведал спасения. Нападали они по вечерам, вонзаясь в
затылок, сверлили лобную кость. Просыпался в поту, мятущийся от непонят-
ных страхов, открывал бутылки с кислыми щами, пил прямо из горлышка, со-
сал в блаженстве бродившее пойло.
- Тьфу! - сплевывал в потолок изюминку.
Парень врачей презирал, от аптек открещивался; Иван Иванович Бецкой,
то ли от себя, то ли по чужому внушению" прислал к нему Ерофеича - чудо-
дея знахарства, изобретателя эликсира, бодрой и неустанной жизни. Ерофе-
ич заявился в Слободу и, отставив мизинец с громадным дорогим перстнем,
похвалялся:
- Графинь нежных пользовал, прынцсв разных отпаивал, и ты у меня
воспрянешь... Вели-ка баньку топить.
Знахарь месил в горшке серое гнусное тесто, что-то сыпал в него. Ме-
шал, добавлял, лизал и нюхал. Потемкин нагишом забрался на верхний по-
лок. Ерофеич горстью подцеплял мерзкую квашню, обкладывал ею, будто
скульптор алебастром, умную голову камерюнкера, обматывал ее тряпками.
Потемкин начал пугаться:
- Эй-эй, зачем глаза-то мне залепляешь?
- Так тебе книжку-то в бане не читать! Лежи...
- Все равно! Один глаз не заклеивай.
Поверх головы Ерофеич плотно насадил глиняный горшок:
- Вот корона тебе! Сиди, пока дурь не выйдет.
- А когда она выйдет?
- Покеда я чаю пью. Ну, сиди...
Потемкин разлегся на полке, неловко стукаясь горшком об доски. Словно
кузница мифического Вулкана, под ним матово и жарко светились раскален-
ные камни. Началось неприятное жжение в правом глазу. Решил терпеть. А
глаз вдруг начал пылать. Потемкин потянул с головы глиняную макитру. Но
