Федр окончил свой первый курс университетской науки, когда ему было
пятнадцать лет, его областью уже тогда была биохимия, и он намеревался
специализироваться по взаимодействию органического и неорганического миров,
известному теперь как молекулярная биология. Он не считал это карьерой, не
думал о собственном личном продвижении. Он был очень молод, и это стало для
него некой благородной идеалистической целью.
Состояние ума, позволяющее человеку совершать работу такого типа,
сродни состоянию ума верующего или любовника. Ежедневное усилие происходит
не от осознанного намерения или программы, а прямо из сердца.
Если бы Федр вступил в науку с амбициозными или утилитарными
намерениями, ему, возможно, никогда бы не пришло в голову задавать вопросы
о природе научной гипотезы как сущности в себе. Но он их задал и не
удовлетворился ответами.
Образование гипотез -- самая таинственная категория научного метода.
Никто не знает, откуда они приходят. Человек где-нибудь сидит, занимается
своим делом, как вдруг -- бац! -- понимает то, чего не понимал раньше. Пока
она не проверена, гипотеза -- не истина. Ибо тесты не являются ее
источником. Ее источник -- в чем-то другом.
Эйнштейн сказал:
Человек пытается составить себе упрощенную и разборчивую картину мира
так, как это ему лучше подходит. Потом он до некоторой степени
пытается подменить этот свой космос миром опыта -- и так преодолеть
его... Он делает этот космос и его строение той осью, вокруг которой
вращается его эмоциональная жизнь, чтобы таким образом обрести мир и
спокойствие, которых не может найти в узком водовороте личного
опыта... Высшая задача... прийти к тем универсальным элементарным
законам, из которых космос можно выстроить чистой дедукцией. К этим
законам нет логической тропы; только интуиция, покоящаяся на
благожелательном понимании опыта, может их достичь...
Интуиция? Благожелательность? Странные слова, чтобы описать
происхождение научного знания.
Ученый помельче Эйнштейна сказал бы, возможно: "Но научное знание
происходит от природы. Природа снабжает нас гипотезами." Эйнштейн же понял,
что это не так. Природа снабжает нас только экспериментальными данными.
Меньший ум, вероятно, затем бы сказал: "Ну, тогда гипотезы дает
человек." Но Эйнштейн и это отрицал. "Никто, -- говорил он, -- из тех, кто
по-настоящему проник в суть дела, не станет отрицать, что на практике мир
явлений уникально определяет теоретическую систему вопреки тому факту, что
между явлениями и их теоретическими принципами не существует теоретического
моста."
Отрыв Федра произошел, когда в результате накопления лабораторного
опыта он заинтересовался гипотезами как сущностями в себе. В своей
лабораторнои работе он снова и снова замечал: то, что могло казаться самой
трудной частью научной работы, -- придумывание гипотез -- неизменно
оказывалось самым легким. Сам акт формальной записи всего точно и ясно,
казалось, предлагал их. Когда он проверял экспериментальным методом
гипотезу номер один, у него в уме возникал поток других гипотез; когда он
проверял их, в голову приходили еще, а когда он начинал проверять и
следующие, то гипотез появлялось еще больше -- пока не становилось до боли
очевидно, что, продолжая проверять гипотезы, снимая или подтверждая их, он
не уменьшает их числа. Пока он продолжал это делать, их количество, в
действительности, росло.
Сначала он находил это забавным. Он изобрел закон, который с юмором,
подобным закону Паркинсона, утверждал, что "количество рациональных
гипотез, способных объяснить любое данное явление, бесконечно". Ему
нравилось никогда не испытывать недостатка в гипотезах. Даже когда все его
возможные методы экспериментальной работы, казалось, заводили в тупик, он
знал, что если просто сядет и повозится с работой достаточно долго, то,
конечно же, появится еще одна гипотеза. И она всегда появлялась. И только
месяцы спустя после того, как он придумал этот закон, начали возникать
кое-какие сомнения по поводу его юмора или полезности.
Если это так, то закон -- не незначительный просчет в научном
мышлении. Закон этот полностью всеотрицающ. Он -- катастрофическое
логическое опровержение общей ценности всего научного метода!
Если целью научного метода является выбор из множества гипотез, и если
количество гипотез растет быстрее, чем может справиться экспериментальный
метод, то ясно, что все гипотезы никогда не смогут быть проверены. Если все
гипотезы не могут быть проверены, то результаты любого эксперимента
недоказательны, а весь научный метод целиком не достигает своей цели --
установления доказанного знания.
Об этом Эйнштейн сказал: "Эволюция показала, что в любой данный момент
из всех мыслимых конструкций одна-единственная всегда доказывала, что она
абсолютно превосходит остальные," -- и на этом остановился. Для Федра же
это был неописуемо слабый ответ. Фраза "в любой данный момент"
по-настоящему потрясла его. Эйнштейн, выходит, действительно имел в виду,
что истина -- функция времени? Утверждать такое означало бы уничтожать
самое основное допущение всей науки!
Но в этом заключалось вс, вся история науки, ясная история постоянно
нового и меняющегося объяснения старых фактов. Временные периоды
постоянства казались совершенно произвольными, он в них не видел никакого
порядка. Некоторые научные истины, казалось, держатся веками, другие же --
меньше года. Научная истина -- не догма, пригодная для вечности, а времення
количественная сущность, которую можно изучать как и все остальное.
Он изучил научные истины и расстроился еще больше от очевидной причины
их преходящего состояния. Похоже, что временные периоды научных истин --
обратная функция интенсивности научного усилия. Таким образом, научные
истины двадцатого века, кажется, обладают намного более коротким сроком
жизни, чем истины прошлого века, поскольку научная деятельность теперь --
значительно активнее. Если в следующем веке научная активность возрастет в
десять раз, то вероятность жизни любой научной истины, возможно, упадет до
одной десятой от нынешней. Срок жизни существующей истины укорачивается
объемом гипотез, призванных заменить ее; чем больше гипотез, тем короче
срок жизни истины. А причиной роста количества гипотез в последние
десятилетия служит не что иное, как сам научный метод. Чем больше смотришь,
тем больше видишь. Вместо выбора одной истины из множества увеличиваешь
само множество. А логически это означает, что пока пытаешься продвинуться в
сторону неизменяемой истины посредством применения научного метода, на
самом деле, вовсе к ней не движешься. Движешься от нее! И заставляет ее
изменяться именно твое применение научного метода!
То, что Федр наблюдал лично, оказалось глубоко характерным для истории
науки явлением, долгие годы заметавшимся под ковер. Предсказываемые
результаты научного исследования и его действительные результаты здесь
диаметрально противоположны, а на этот факт, кажется, никто не обращает
особого внимания. Цель научного метода -- выбрать единственную истину из
многих гипотетических. Это -- в большей мере, чем что-либо другое -- то, о
чем вся наука. Но исторически наука занималась как раз противоположным.
Через умножение количества фактов, информации, теорий и гипотез сама наука
ведет человечество от единственных абсолютных истин ко множественным,
неопределенным и относительным. Основной производитель общественного хаоса,
неопределенности мысли и ценностей, которые рациональное знание, как
предполагается, упразднит, -- не что иное, как сама наука. И то, что видел
Федр в уединении собственной лабораторной работы много лет назад, можно
увидеть повсюду в технологическом мире сегодняшнего дня. Научно
произведенная антинаука -- хаос.
Сейчас можно немного оглянуться назад и понять, почему важно говорить
об этой личности в отношении ко всему, что было сказано до сих пор о
разделении классической и романтической реальностей и их непримиримости. В
отличие от множества романтиков, обеспокоенных хаотическими изменениями,
навязываемыми наукой и технологией человеческому духу, Федр со своим научно
тренированным классическим умом мог больше, нежели просто в смятении
заламывать руки, убегать или обрушиваться на всю ситуацию целиком с
потоками брани, не предлагая никаких решений.
Как я уже говорил, в конце концов он и предложил несколько решений, но
проблема была настолько глубока, внушительна и сложна, что никто, на самом
деле, не понял серьезности того, что он разрешил, и поэтому не смог понять
-- ни правильно, ни даже неправильно -- того, что он сказал.
Причина нынешнего общественного кризиса, собирался сказать он, --
генетический дефект природы самого разума, и до тех пор, пока этот дефект
не будет исправлен, кризисы не прекратятся. Наши теперешние режимы мышления
не продвигают общество к лучшему миру, а уводят его все дальше и дальше от
него. Со времен Возрождения эти режимы срабатывали. Сколь долго будет
доминировать нужда в пище, одежде и убежище, столь долго эти режимы и будут
продолжать срабатывать. Но теперь, когда для огромных масс людей нужды эти
больше не затмевают всего остального, вся структура разума, переданная нам
из древних времен, более не адекватна. Ее начинают видеть такой, какой она
на самом деле является, -- эмоционально полой, эстетически бессмысленной и
духовно пустой. Вот к чему сегодня она пришла, и вот какой останется еще
долгое время.
У меня перед глазами стоит непрерывно бушующий общественный кризис,
глубины которого никто по-настоящему не понимает, не говоря уже о том, что
ни у кого нет никаких его решений. Я вижу людей типа Джона и Сильвии,
живущих потерянно и отчужденно от всей рациональной структуры
цивилизованной жизни, ища решений за пределами этой структуры, но не находя
ни одного, способного по-настоящему и надолго удовлетворить. И после этого
у меня перед глазами встает Федр и его изолированные абстракции, рожденные
в уединении лаборатории: они действительно касаются того же самого кризиса,
но начинают из другой точки и двигаются в противоположном направлении; и я
пытаюсь здесь собрать все это воедино. Оно так велико -- поэтому иногда
кажется, что я запутался.
Ни одного из тех, с кем разговаривал Федр, кажется, не беспокоило это
явление, которое так озадачивало его. Они, судя по всему, говорили: "Мы
знаем, что научный метод действенен -- так зачем подвергать его сомнению?"
Федр не понимал такого отношения, не знал, что с ним делать, и,
поскольку он не постигал науку в личных или утилитарных целях, это его
просто полностью вырубило. Как будто созерцал тот спокойный горный пейзаж,
который описывал Эйнштейн -- как вдруг между гор появилась расщелина,
провал из чистого ничто. И медленно, мучительно, для того, чтобы объяснить
эту расщелину, ему пришлось признать, что горы, казавшиеся выстроенными на
века, может быть, являются чем-то иным... возможно, просто выдумками его
собственного воображения. Это его и остановило.
И вот так Федр, который в пятнадцать лет окончил первый курс, в
семнадцать был выгнан из Университета за провал на экзаменах. Официальными
причинами привели незрелость и невнимательность к занятиям.
Никто ничего не смог бы с этим сделать -- ни предотвратить, ни
поправить. Университет не стал бы держать его ценой полного отказа от норм.
Ошеломленный, Федр начал долгий дрейф в сторону, который и привел его
на дальнюю орбиту разума, но он постепенно вернулся к дверям самого
Университета тем маршрутом, которым мы сейчас следуем. Завтра я попытаюсь
начать по нему двигаться.
В Лореле, где наконец видно горы, мы останавливаемся на ночлег.
Вечерний ветерок прохладен. Он спускается от снегов. Хотя солнце, должно
быть, исчезло за горами с час назад, небо хорошо освещается из-за хребта.
Сильвия, Джон, Крис и я идем по длинной главной улице в собирающихся
сумерках и чувствуем присутствие гор, даже говоря совсем о другом. Я
