заправиться. Я подъезжаю к нему.
Термометр у дверей станцни показывает 92 градуса.
-- Сегодня опять будет круто, -- говорю я.
Когда баки наполнены, мы направляемся к ресторану через дорогу выпить
кофе. Крис, конечно, проголодался.
Я говорю ему, что ждал этого. Что он либо ест со всеми вместе, либо не
ест вообще. Говорю не сердито. Обыденно. Он смотрит с упреком, но понимает,
что так и будет.
Сильвия бросает мне мимолетный взгляд облегчения. Очевидно, она
считала проблему продолжительной.
Когда мы заканчиваем кофе и опять выходим наружу, жара -- такая
яростная, что мы чуть ли не бежим к мотоциклам. Снова эта моментальная
прохлада, но она быстро пропадает. Выгоревшая трава и песок так ярки от
солнца, что приходится прищуриваться, чтобы глаза так не резало Это шоссе
12 -- старое и плохое. Разбитый бетон -- весь в пятнах мазута и буграх.
Дорожные знаки предупреждают об объездах впереди. По обеим сторонам дороги
изредка встречаются ветхие сараи, хижины и придорожные ларьки -- они
накапливались здесь годами. Сейчас тут сильное движение. Я просто счастлив,
что думаю о рациональном, аналитическом, классическом мире Федра.
Его типом рациональности пользовались со времен античности, чтобы
удалить себя от скуки и депрессии непосредственного окружения. Это трудно
увидеть, поскольку там, где он когда-то использовался, чтобы бежать этого
всего, побег оказался таким успешным, что сам теперь стал "этим всем", от
чего пытаются сбежать романтики. Этот мир так трудно ясно увидеть не из-за
его странности, а из-за его обычности. Близкое знакомство тоже может
ослеплять.
Его способ смотреть на вещи порождает тот вид описания, который можно
назвать "аналитическим". Это еще одно название классической платформы, с
которой обсуждают вещи в понятиях формы, лежащей в их основе. Федр был
абсолютно классическим человеком. А чтобы полностью описать, что это такое,
я хочу развернуть его аналитический подход на само себя и проанализировать
сам анализ. И сделать это, с самого начала приведя его обширный пример, а
затем -- рассекая то, чем он является. Такой подходящий пример -- мотоцикл,
поскольку сам мотоцикл изобрели классические умы. Слушай:
С целью классического рационального анализма мотоцикл можно разделить
по составным агрегатам и функциям.
Если делить его по составным агрегатам, то самое основное деление --
на силовой агрегат и двигательный агрегат.
Силовой агрегат можно разделить на двигатель и систему снабжения.
Сначала возьмем двигатель.
Двигатель состоит из картера, содержащего передачу, топливно-воздушной
системы, системы зажигания, индукции и системы смазки.
Передача состоит из цилиндров, поршней, соединительных стержней,
коленчатого вала и маховика.
Компоненты воздушно-топливной системы, являющейся частью двигателя,
включают бензобак с фильтром, воздушный фильтр, карбюратор, клапаны и
выхлопные трубки.
Система зажигания состоит из генератора переменного тока, выпрямителя
батареи, высоковольтной обмотки и запальных свечей.
Система индукции состоит из кулачковой передачи, распределительного
вала, пальцев и распределителя.
Система смазки состоит из масляного насоса и каналов для распределения
масла, проходящих через картер.
Система распределения мощности, сопутствующая двигателю, состоит из
сцепления, трансмиссии и цепи.
Вспомогательный агрегат, сопутствующий силовому агрегату, состоит из
рамы, включая подставки для ног, сиденье и брызговики; рулевого управления;
переднего и заднего амортизаторов; колес; контрольных рычагов и кабелей;
огней и звукового сигнала; указателей скорости и пробега.
Это -- мотоцикл, разделенный по компонентам. Чтобы знать, для чего
предназначены компоненты, необходимо также разделение по функциям:
Мотоцикл можно разделить на обычные двигательные функции и особые
функции, контролируемые оператором.
Обычные двигательные функции могут подразделяться на функции в течение
цикла всасывания, сжатия, силового цикла и цикла выхлопа.
И так далее. Я мог бы перечислять и дальше, какие функции следуют за
какими в их должной последовательности в течение каждого из циклов, потом
перейти к функциям, контролируемым оператором, и у нас получится очень
общее описание формы, лежащей в основе мотоцикла. Оно будет крайне коротким
и рудиментарным, как и все описания подобного рода. Почти о любом из
упомянутых компонентов можно распространяться до бесконечности. Я прочел
целый технический том по одним контактным иглам -- простой, маленькой, но
жизненно важной детали распределителя. Существуют другие типы двигателей,
отличающиеся от одноцилиндрового двигателя Отто, описанного выше:
двухцикловые, многоцилиндровые, дизельные, двигатели Ванкеля; но и этого
примера достаточно.
Это описание будет охватывать "что" мотоцикла в понятиях его
компонентов и "как" двигателя в понятиях функций. Ему еще очень понадобится
анализ "где" в форме иллюстраций, а также анализ "почему" в форме
инженерных принципов, которые привели к данной конформации частей. Но цель
наша -- отнюдь не утомительно анализировать мотоцикл. Цель -- задать
начальную точку, способ понимания вещей, который сам станет объектом
анализа.
Конечно же, в этом описании нет ничего странного на первый взгляд.
Похоже на вводный курс учебника или первый урок профессионального
образования. Необычное начинает проглядывать, когда перестает быть способом
дискурсии и становится объектом дискурсии. В этом случае можно кое-что
отметить.
Первое замечание настолько очевидно, что его следует придержать, а не
то оно утопит все остальные наблюдения. Это скучнее стоячей воды в канаве.
Бу-бу, бу-бу, бу-бу, бу, карбюратор, передаточное число, сжатие,
бу-бу-бу-бу, поршень, свечи, всасывание, бу-бу, бу, дальше, дальше и
дальше. Это -- романтическое лицо классического способа. Скучно, неуклюже и
безобразно. Очень немногие романтики продвигаются дальше.
Но если сдержать это, самое очевидное, наблюдение, то можно заметить и
кое-что еще -- то, чего сначала не видно.
Во-первых, мотоцикл, описанный таким образом, почти невозможно понять,
если еще не знаешь, как он работает. Непосредственных поверхностных
впечатлений, жизненно необходимых для первичного понимания, нет. Остается
только лежащая в основе форма.
Во-вторых, не хватает наблюдателя. В описании не сказано, что для
того, чтобы увидеть поршень, надо снять головку цилиндра. "Тебя" в этой
картинке нигде нет. Даже "оператор" -- нечто вроде безличностного робота,
чье выполнение функции в этой машине совершенно механистично. В описании
нет настоящих субъектов. Существуют только объекты, независимые от какого
бы то ни было наблюдателя.
В-третьих, полностью отсутствуют слова "хорошо", "плохо" и все их
синонимы. Нигде не высказывается никаких оценочных суждений, только факты.
В-четвертых, здесь работает нож. И причем смертоносный:
интеллектуальный скальпель, столь быстрый и острый, что иногда даже не
замечаешь, как он движется. Создается иллюзия, что все эти детали просто
существуют, и их называют так, как они существуют. Однако, их можно
называть совсем иначе и располагать совершенно по-другому -- в зависимости
от того, как движется нож.
Например, механизм индукции, включающий в себя распредвал, кулачковую
передачу, пальцы и распределитель, существует постольку, поскольку этим
аналитическим ножом проведен необычный разрез. Если же придешь в отдел
запчастей для мотоцикла и спросишь у них индукционный агрегат, то они не
поймут, что это ты, к чертовой матери, там мелешь. Они его таким образом не
разбирают. Не существует двух похожих производителей, разбиравших бы его
совершенно одинаково, и каждый механик знаком с проблемой запчасти, которую
не можешь купить потому, что не можешь ее найти потому, что производитель
считает эту деталь деталью чего-то другого.
Важно видеть этот нож таким, каков он есть, а не глупо-доверчиво
считать, что мотоциклы или что-то другое именно таковы только потому, что
нож по случаю взрезал их вот таким образом. Важно сосредоточиться на самом
ноже. Потом я еще покажу, как способность творчески и эффективно
использовать этот нож может привести к решениям проблемы раскола
классического и романтического.
Федр владел этим ножом мастерски, пользовался им ловко и с осознанием
собственной силы. Одним ударом аналитической мысли он рассекал целый мир на
части по собственному выбору, рассекал части и рассекал фрагменты частей,
вс тоньше, тоньше и тоньше -- до тех пор, пока не уменьшил этот мир до
желаемого размера. Даже особое употребление понятий "классического" и
"романтического" -- пример его мастерского владения ножом.
Если бы дело только в этом аналитическом мастерстве, я бы немедленно
заткнулся. Но он пользовался своим мастерством столь причудливо и в то же
время -- столь значимо, что не затыкаться по его поводу очень важно. Никто
никогда этого не видел. Я не думаю даже, что это видел он сам. Может, это
моя личная иллюзия, но нож, которым он пользовался, был скорее лезвием
плохого хирурга, нежели ножом наемного убийцы. Возможно, никакой разницы и
нет. Но он видел, как происходило что-то гадкое и больное, и резал глубоко
-- все глубже и глубже, лишь бы добраться до корня. Он что-то искал. Вот
что важно. Он что-то искал и брал нож потому, что тот был его единственным
инструментом. Но он взвалил на себя так много и зашел так далеко в конце,
что сам пал своею жертвой.
7
Жара уже повсюду. Я больше не могу не обращать на нее внимания. Воздух
раскален, как духовка, и глазам под очками даже прохладно по сравнению с
остальными частями лица. Рукам тоже прохладно, но на перчатках от пота
проступают большие темные пятна с белыми ободками подсохшей соли.
Впереди на дороге ворона клюет какую-то падаль; она медленно взлетает
при нашем приближении. Похоже, там валяется ящерица, высохшая и прилипшая к
асфальту.
На горизонте появляются слегка мерцающие очертания зданий. Я сверяюсь
с картой: должно быть, это Боумэн. Мечтаю о воде со льдом и кондиционере.
Мы почти никого не встречаем на мостовых и тротуарах Боумэна, хотя
множество припаркованных автомобилей говорит о том, что все -- здесь.
Внутри. Мы въезжаем на изогнутую углом стоянку и резко разворачиваемся,
чтобы без помех выехать обратно, когда соберемся. Одинокая пожилая личность
в широкополой шляпе наблюдает, как мы ставим мотоциклы на подпорки, снимаем
шлемы и очки.
-- Вам не жарко? -- спрашивает он. На его лице ничего не написано.
Джон качает головой и отвечает:
-- Бож-же!
Выражение лица, затененного шляпой, становится улыбкой.
-- А сколько сегодня? -- спрашивает Джон.
-- Сто два, -- отвечает тот, -- когда я смотрел последний раз. Должно
до ста четырех дойти.
Он спрашивает, сколько мы проехали, мы сообщаем, и он кивает головой с
каким-то одобрением:
-- Это много.
Потом спрашивает про машины.
Нас манят пиво и кондиционер, но мы его не обламываем. Мы просто стоим
на стодвухградусной жаре, и беседуем с этим человеком. Он -- скотник, на
пенсии, говорит, что здесь в округе много пастбищ, и что много лет назад у
него был мотоцикл марки "Хендерсон". Мне нравится, что ему хочется
поговорить про этот свой "Хендерсон" в стодвухградусном пекле. Мы еще
немного с ним болтаем, нетерпение Джона, Сильвии и Криса растет, а когда
мы, наконец, прощаемся, он говорит, что рад был познакомиться, и, хотя лицо
его по-прежнему ничего не выражает, мы чувствуем, что он говорит правду. Он
уходит прочь с каким-то медлительным достоинством в эту стодвухградусную
жару.
В ресторане я пытаюсь завести о нем беседу, но никому не интересно.
Джон и Сильвия, похоже, по-настоящему отрубились. Просто сидят и впитывают
кондиционированный воздух без единого движения. Подходит официантка за
