внезапно вспыхивает белым в лучах, а потом исчезает вовсе.
БАХ! У нас за спинами раздается громкий взрыв. Потом слышу, как
хихикает Крис.
Сильвия расстроена.
-- Я нашел хлопушки, -- говорит Крис.
Я успеваю сдержаться и говорю ему:
-- Пора есть.
-- Мне нужны спички, -- отвечает он.
-- Сядь и поешь.
-- Сначала дай мне спички.
-- Сядь и поешь.
Он садится, и я пытаюсь разрезать стейк своим армейским столовым
ножом, но мясо слишком жсткое, и я взамен достаю охотничий. На меня падает
свет фары, поэтому когда я кладу нож на место, он попадает в тень, и я не
вижу, куда положил его.
Крис говорит, что свой он разрезать тоже не может, и я передаю ему
нож. Наклонившись за ним, он вываливает вс из своей тарелки на брезент.
Никто не произносит ни слова.
Я не сержусь на то, что он все опрокинул, я сержусь, что весь остаток
поездки брезент будет в жирных пятнах.
-- Еще есть? -- спрашивает он.
-- Ешь это, -- отвечаю я. -- Это же брезент, а не земля.
-- Все равно грязь, -- говорит он.
-- Значит, больше ничего нет.
Бьет волна депрессии. Я хочу пойти и просто лечь спать. Но он
сердится, и я жду, когда подкатит одна из его маленьких сцен. Она не
замедляет начаться.
-- Это невкусно, -- говорит он.
-- Да, Крис, жестко.
-- Я ничего не хочу. Мне вообще этот лагерь не нравится.
-- Это же была твоя мысль, -- напоминает ему Сильвия. -- Ты же хотел
разбивать лагерь.
Лучше б она этого не говорила, но откуда ж ей знать? Заглатываешь его
приманку, а он подбрасывает еще одну, потом еще и еще, пока, наконец, его
не стукнешь, а это -- то, чего ему, на самом деле, хочется.
-- Мне наплевать, -- говорит он.
-- Не смей так говорить, -- отвечает она.
-- Буду.
Близится взрыв. Сильвия и Джон смотрят на меня, но я сижу с каменным
лицом. Мне очень жаль, что все идет именно так, но сейчас я не смогу ничего
сделать. Любые споры только усугубят это дело.
-- Я не хочу есть, -- говорит Крис.
Никто не отвечает.
-- У меня болит живот, -- говорит он.
Взрыва не будет: Крис поворачивается и уходит в темноту.
Мы заканчиваем ужинать. Я помогаю Сильвии вымыть посуду, а потом мы
немного сидим вокруг костра. Фары выключаем, чтобы сэкономить аккумуляторы
-- и из-за того, что их свет уродлив сам по себе. Ветер подутих, и костер
слабо освещает все вокруг. Через некоторое время глаза привыкают. Еда и
злость несколько сняли усталость. Крис не возвращается.
-- Ты думаешь, это он просто наказывает? -- спрашивает Сильвия.
-- Да, -- отвечаю я, -- хотя звучит как-то не так.
Немного подумав, добавляю:
-- Это термин из детской психологии, а такой контекст мне не нравится.
Давай лучше просто скажем, что он -- законченный негодяй.
Джон посмеивается.
-- Все равно, -- говорю я, -- хороший был ужин. Вы уж меня за него
извините.
-- Да все в порядке, -- отвечает Джон. -- Только жалко, что он ничего
не поест.
-- Ему хуже не станет.
-- Ты не боишься, что он заблудится?
-- Нет, он тогда начнет орать.
Теперь, когда он ушел, и нам нечего делать, я начинаю проникаться
пространством вокруг нас. Нигде ни звука. Одинокая прерия.
Сильвия говорит:
-- Как ты думаешь, у него на самом деле болит живот?
-- Да, -- как-то догматично отвечаю я. Мне жаль, что эта тема
продолжается, но они заслуживают лучшего объяснения, чем то, которое я им
предложил. Вероятно, чувствуют, что за этим прячется больше, чем они
услышали.
-- Я уверен, что болит, -- наконец, произношу я. -- Его уже раз десять
проверяли. Однажды было так плохо, мы думали, что аппендицит... Помню, мы
были в отпуске на севере. Я только закончил составлять техническое
предложение на пятимиллионный контракт -- оно едва меня не прикончило. Это
совсем другой мир. Ни времени, ни терпения -- и шесть сотен страниц
информации, которые надо выжать из себя за неделю. Я уже был почти готов
убить трех совершенно разных людей, -- и вот мы подумали, что лучше на
некоторое время податься в леса.
Я уже не помню, где именно мы тогда были. Голова кругом шла от
технических данных, а Крис просто криком кричал. Мы не могли до него
дотронуться, пока я, наконец, не понял, что надо быстро его хватать и везти
в больницу; где она находилась, я никогда не вспомню, но там у него ничего
не нашли.
-- Ничего?
-- Ничего. Но потом так опять повторялось.
-- И врачи так ничего и не определили? -- спрашивает Сильвия.
-- Этой весной они поставили диагноз -- начинающиеся симптомы душевной
болезни.
-- Что? -- переспрашивает Джон.
Слишком темно: не видно ни Сильвии, ни Джона, ни очертаний холмов. Я
хочу услышать хоть что-нибудь вдали, но ничего не слышу. Я не знаю, что им
ответить, поэтому не говорю ничего.
Если вглядеться, можно различить звезды над головой, но из-за костра
перед нами разглядеть их трудно. Ночь вокруг -- темная и густая. Моя
сигарета дотлела до самых пальцев, и я гашу ее.
-- Я не знала, -- произносит голос Сильвии. Все следы злости растаяли.
-- Мы думали: почему ты взял с собой его, а не жену. Хорошо, что сказал.
Джон подталкивает неогоревшие концы дров в костер.
Сильвия спрашивает:
-- Как ты думаешь, из-за чего это?
Джон резко выдыхает, словно бы одергивая ее, но я отвечаю:
-- Не знаю. Причины и следствия, наверное, не применимы. Причины и
следствия -- результат мысли. Мне же кажется, что душевная болезнь
наступает до мысли.
Для них это не имеет смысла, я уверен. Для меня смысла тоже не
очень-то много, а я слишком устал, чтобы обдумывать это, и я бросаю мысль,
не договорив.
-- А что думают психиатры? -- спрашивает Джон.
-- Ничего. Я это прекратил.
-- Прекратил?
-- Да.
-- Так лучше?
-- Не знаю. Я не могу назвать разумной причины, почему это было бы не
хорошо. Просто у меня самого -- ментальное затмение. Я об этом думаю -- обо
всех "за", планирую визиты и даже ищу номер телефона, -- а потом наступает
затмение, будто дверь захлопнули.
-- Здесь что-то не так.
-- Вот-вот, все так считают. Мне кажется, я не смогу держаться вечно.
-- Но почему? -- спрашивает Сильвия.
-- Не знаю я, почему... просто... Не знаю... Они не родные...
Удивительное слово, думаю я про себя. Раньше я его никогда не
употреблял. Не родня... Звучит как-то по-крестьянски... Но крестьяне -- не
такие, как они... Добрые(6)... У них не может быть к нему никакой настоящей
доброты -- они не родня ему... Вот какое чувство, точно, да.
Старое слово -- такое древнее, что почти ушло на дно. Как все
переменилось в веках! Теперь любой может быть "добрым". И предполагается,
что каждый так и поступает. Вот только тогда, давно, в "доброте" ты уже
рождался -- и не мог без нее жить. А теперь это отчасти всего лишь прикид
-- как учителя в первый день учебного года. Но что действительно знают о
доброте те, кто не родня?
Мысли возвращаются вновь и вновь... mein Kind -- дитя моЛ. Вот оно --
на другом языке. Mеin Кinder... "Wer reitet so spt durch Nacht und Wind? Es
ist der Vater mit seinem Kind."(7)
От этого -- странное чувство.
-- О чем ты думаешь? -- спрашивает Сильвия.
-- Об одном старом стихотворении. Гте. Ему уже лет двести, наверное.
Мне его как-то давно пришлось выучить. Не знаю, чего ради я его сейчас
вспомнил, если не считать...
Странное чувство возвращается.
-- О чем оно? -- спрашивает Сильвия.
Я пытаюсь припомнить:
-- Человек едет в бурю по берегу. Это отец; с ним -- его сын, которого
он крепко прижимает к себе. Он спрашивает сына, почему тот так побледнел, а
сын отвечает: "Папа, разве ты не видишь призрака?" Отец пытается успокоить
мальчика: мол, это всего лишь туман над водой, да шелест листьев на ветру,
но сын продолжает повторять, что это призрак, и отец скачет сквозь ночь все
быстрее и быстрее.
-- А чем заканчивается?
-- Плохо... ребенок умирает. Призрак победил.
Ветер раздувает угли в костре, и я вижу, что Сильвия потрясенно
смотрит на меня.
-- Но то -- другая страна и другое время, -- говорю я. -- Здесь же в
конце -- только жизнь, и призраки не имеют значения. Я в это верю. В это
все я тоже верю, -- продолжаю я, глядя в темную прерию, -- хотя пока не
уверен, что все это значит... Я в последнее время почти ни в чем не уверен.
Может, поэтому так много болтаю.
Угли медленно умирают. Мы курим по последней сигарете. Крис -- где-то
в темноте, но я не собираюсь бегать за ним по кустам. Джон старательно
молчит, и Сильвия молчит, и внезапно мы все -- порознь, одиноки в своих
личных вселенных, и никакой связи между нами нет. Мы заливаем огонь и
возвращаемся к спальным мешкам среди сосен.
Я обнаруживаю, что наше единственное крохотное убежище в соснах, куда
я положил спальники, -- еще и приют от ветра для миллионов комаров, живущих
на пруду. Репеллент не останавливает их вообще. Забираюсь поглубже в мешок
и оставляю только дырочку, чтобы дышать. Я уже почти сплю, когда, наконец,
появляется Крис.
-- Там большая куча песка, -- говорит он, хрустя иголками под ногами.
-- Да, -- отвечаю я. -- Ложись спать.
-- Ты должен ее посмотреть. Завтра сходишь и посмотришь, ладно?
-- У нас не будет времени.
-- А утром мне можно там поиграть?
-- Да.
прекращаются. Затем он начинает ворочаться. Потом все затихает, и он
начинает ворочаться опять. Зовет меня:
-- Пап?
-- Что?
-- Как было, когда ты был маленьким?
-- Да спи же, Крис! -- Тому, что я в силах выслушать, есть предел.
Чуть позже слышу резкое хлюпанье: он плачет, и я не сплю, хоть и
вымотан до предела. Несколько слов утешили бы его. Он старался быть
дружелюбным. Но слова почему-то не приходят. Слова утешения больше подходят
для незнакомых людей, для больниц -- не для родни. Маленькие эмоциональные
пластыри, вроде этого, -- не для него, не они нужны... Я не знаю, что ему
нужно.
Из-за сосен медленно поднимается полная луна, и по ее медленной,
терпеливой дуге через все небо я за часом час отмеряю свой полусон. Слишком
устал. И луна, и странные сны, и комариный зуд, и разрозненные фрагменты
воспоминаний беспорядочно мешаются в нереальном утраченном пейзаже, где
сияет луна и в то же время лежит туман, и я скачу на лошади, а Крис со
мной, и лошадь перескакивает через ручей, бегущий где-то по песку к океану.
А потом все ломается... И возникает вновь.
И в тумане появляется подобие фигуры. Она исчезает, если я смотрю
прямо на нее, но потом я ее снова вижу -- краем глаза. Я хочу что-то
сказать, позвать ее, узнать ее; но останавливаюсь, зная, что признать ее
хоть жестом -- значит, придать ей реальность, которой у нее быть не должно.
Но фигуру эту я узна, хоть и не позволяю себе. Это Федр.
Злой дух. Безумно. Из мира без жизни и без смерти.
Фигура тает, и я еле сдерживаю поднимающуюся панику... крепко... не
спеша... пусть просто утонет... ни веря в это, ни не веря... но волосы
медленно шевелятся у меня на затылке... он зовет Криса, что ли?.. Да?..
6
На моих часах девять. И спать уже слишком жарко. Снаружи солнце уже
высоко. Воздух вокруг чист и сух.
Я поднимаюсь с помятым лицом и ломотой во всем теле от лежания на
земле.
Во рту пересохло, губы потрескались, а руки все в комариных укусах.
Болит какой-то вчерашний солнечный ожог.
За соснами -- выжженная трава, глыбы земли и песок; вс такое яркое,
что трудно смотреть. От жары, тишины, голых холмов и пустого неба возникает
чувство огромного, насыщенного пространства.
Ни капли влаги в небе. Сегодня будет палево.
Я выхожу из сосен на участок голого песка среди кое-какой
растительности и долго смотрю, размышляю...
Я решил, что с сегодняшнего Шатокуа начнется исследование мира Федра.
