ведомо, что такое иголки. Если мотоцикл подведет его на западе Южной Дакоты
или в Монтане, прямо не знаю, что он будет делать. Там его можно только
индейцам его продать. Чем он занимается сейчас, я знаю: старательно
избегает вообще об этом думать. БМВ известен тем, что в дороге не создает
хозяину никаких механических проблем, и именно на это Джон рассчитывает.
Сначала я думал, что таково их особое отношение к мотоциклам, но позже
обнаружил, что оно простирается и на другие вещи... Сидя как-то утром у них
на кухне и ожидая, пока они соберутся ехать, я заметил, что кухонный кран
течет, и вспомнил, что из него капало и в прошлый раз -- фактически, он
капал, сколько я могу себе припомнить. Я что-то сказал им по этому поводу,
а Джон ответил, что пытался заменить его новым смесителем, но тот не
работал. Вот и все, что он сказал. Подразумевалось, что вопрос исчерпан.
Если пытаешься починить кран, и починка не удается, значит тебе просто
суждено жить с капающим краном.
Тут я вынужден был задать себе вопрос: а не действует ли им на нервы
это кап-кап-кап -- неделю за неделей, год за годом? Но никакого
раздражения, никакой озабоченности этим с их стороны я не заметил, поэтому
заключил, что их просто не беспокоят вещи вроде капающих кранов. Есть такие
люди.
Почему именно я изменил это заключение, не помню... но как-то
интуитивно я понял; возможно, по легкой перемене в настроении Сильвии как
раз в тот момент, когда кран капал особенно громко, а она что-то говорила.
У нее очень тихий голос. И вот однажды, когда она пыталась перекричать
падавшие капли, а дети вбежали и перебили ее, она вышла из себя. Ее злость
на детей не была бы, наверное, такой сильной, если бы кран не капал. Ее
взорвало капанье, объединенное с громкими детьми. Но что меня особенно
поразило -- она не возлагала вины на кран, она намеренно не возлагала вины
на кран. Нет, она не игнорировала кран вовсе! Она подавляла ярость на него,
а этот распроклятый капавший кран почти что убивал ее! Но она почему-то не
могла признать важность этого крана.
Зачем подавлять ярость на капающий кран? -- удивлялся я.
Потом же это наложилось на уход за мотоциклом, и у меня над головой
вспыхнула одна из таких маленьких электролампочек; я подумал: А-а-а-а-а!
Дело не в уходе за мотоциклом, не в кране. Они не приемлют всю
технологию вообще. Потом же все это начало совпадать, и я уже понимал, в
чем дело. Раздражение Сильвии, когда один приятель сказал, что считает
компьютерное программирование "творчеством". На всех рисунках, картинах и
фотографиях у них нет ни единого технологического предмета. Конечно, к чему
ей злиться на этот кран, подумал я. Всегда подавляешь единичные вспышки
ярости на то, что ненавидишь глубоко и постоянно. Конечно, Джон устраняется
всякий раз, когда речь заходит о ремонте мотоцикла, даже если очевидно, что
он от этого страдает. Это технология. Конечно же, естественно, очевидно.
Так просто, когда это видишь. Сбежать от технологии в деревню, на свежий
воздух, на солнышко -- вот первейшая причина того, что они взобрались на
мотоцикл. И когда я заставляю их о ней вспомнить как раз в тот момент и в
том месте, когда и где они считают, что наконец от нее избавились, оба
мгновенно замораживаются напрочь. Вот почему разговор прерывается и
останавливается, когда возникает эта тема.
И другое сюда подходит. Они лишь изредка -- да и то самым возможным
минимумом вымученных слов -- говорят об "этом" или про "все это", как,
например, во фразе: "От этого просто никуда не деться". И если я спрашиваю:
"От чего -- этого?" -- ответ может быть "От всего этого вместе", или "От
всего организованного", или даже "От системы". Сильвия однажды сказала, как
бы обороняясь: "Ну, ты-то знаешь, как справиться с этим", -- что заставило
меня в тот момент так возгордиться, что я просто не решился спросить, что
"это" означает, а посему оставался несколько озадачен. Я сначала думал,
дело в чем-то более таинственном, нежели просто в технологии. Но теперь
вижу, что это в основном (если не полностью) и было просто технологией.
Однако, даже так говорить не совсем правильно. "Это" является чем-то вроде
силы, осуществляющей подъем технологии, чем-то неопределенным, но
нечеловеческим; механическим, безжизненным, слепым чудовищем, силой смерти.
Чем-то ужасным, от чего они бегут, но никогда не смогут избежать. Я слишком
утрирую, пожалуй, но это существует -- только менее определенно и не так
сильно выраженно. Где-то есть люди, понимающие это и этим управляющие, но
то -- технологисты, они изъясняются на нечеловеческом языке, когда
объясняют то, чем именно занимаются. Все это все -- части и взаимоотношения
вещей неслыханных, они никогда не наполнятся смыслом, сколько бы про них не
слушал. Их вещи, их чудовище продолжает пожирать землю, загрязнять воздух и
озера, и этому никак нельзя отомстить, этого никак нельзя избежать.
К такому отношению нетрудно прийти. Проезжаешь через плотный
промышленный район крупного города, а там одна сплошная технология. Район
огораживают высокие заборы с колючей проволокой, запертые ворота, таблички
ВХОД ВОСПРЕЩЕН, а за всем этим в прокопченном воздухе видишь странные
уродливые формы из металла и кирпича, чье предназначение неизвестно, чьих
хозяев никогда не увидишь. Ты не знаешь, зачем это, почему оно здесь, никто
тебе не скажет, и только и можешь, что чувствовать свое отчуждение, будто
этому вовсе не принадлежишь. Тот, кто владеет этим и понимает это, не
хочет, чтобы ты здесь был. Вся эта технология неким образом превращает тебя
в чужака в собственной стране. Сама ее форма, внешний вид и таинственность
говорят: "Пошел вон". Ты понимаешь, что где-то всему этому есть объяснение,
и то, что именно оно все производит, несомненно служит каким-то косвенным
путем человечеству, но всего этого ты не видишь. Видишь же только таблички
ВХОД ВОСПРЕЩЕН, ХОДА НЕТ, видишь не то, что служит людям, а самих маленьких
людишек -- словно муравьев, -- которые прислуживают этим странным
непостижимым формам. И ты думаешь: даже если бы я был частью этого, даже
если бы я не был чужаком, то был бы всего лишь еще одним муравьем в
услужении у этих форм. Поэтому окончательное твое чувство -- враждебность;
поэтому я и думаю, что именно она, в конечном счете, и лежит в основе
такого отношения Джона и Сильвии, иначе не объяснимого. Все связанное с
клапанами, валами и гаечными ключами, -- часть этого дегуманизированного
мира, и они уж лучше про него думать вообще не будут. Они не хотят в него
влазить.
Коли это так, то Джон и Сильвия тут не одни. Вопрос не стоит, следуют
ли они в этом своим естественным чувствам, или пытаются кому-то подражать.
Многие другие тоже следуют своим естественным чувствам и не пытаются никому
подражать, и естественные чувства этого огромного большинства людей здесь
сходятся. Поэтому когда посмотришь на них коллективно, как это делают
журналисты, то получишь иллюзию массового движения, целого поднимающегося
политического, антитехнологического левого крыла, возникающего из явного
ниоткуда и при этом требующего: "Остановите технологию. Пусть она будет
где-нибудь в другом месте. Только не здесь." Все это еще как-то
удерживается тоненькой паутинкой логики, подсказывающей, что без фабрик не
будет ни работы, ни уровня жизни. Но есть человеческие силы сильнее логики.
Они существовали всегда, и если достаточно окрепнут в своей ненависти к
технологии, паутинка эта может и порваться.
Для антитехнологистов, людей антисистемы, изобрели клише и стереотипы
-- например, "битник", "хиппи"; и они будут появляться и впредь. Но
отдельных личностей не превратить в толпу простой чеканкой массового
термина. Джон и Сильвия -- не люди толпы, как и все остальные, кто идет
своими путями. Как раз против того, чтобы быть массовым человеком, они,
кажется, и восстают. И чувствуют, что технология очень сильно завязана с
теми силами, которые пытаются обратить их в людей толпы; им это не
нравится. Пока сопротивление, в основном, пассивно: побеги в деревню, когда
получается, и тому подобное, -- но оно не обязательно должно быть
пассивным.
Я не согласен с ними насчет ухода за мотоциклом, но не потому, что не
сочувствую их отношению к технологии. Просто я думаю, что их бегство и
ненависть к ней их же самих разоружают. Будда, Верховное Божество, столь же
удобно располагается в контурах цифрового компьютера или в коробке передач
мотоцикла, как и на вершине горы или в цветочных лепестках. Думать иначе --
унижать себя. Вот об этом я и хочу поговорить в этом Шатокуа.
Мы уже выехали из болот, но душно по-прежнему: можно не мигая смотреть
на желтый круг солнца, будто небо затянуло дымом или смогом. Но теперь нас
окружает зелень. Домики фермеров чисты, белы и свежи. И нет ни дыма, ни
смога.
2
Дорога разворачивается дальше... Мы останавливаемся передохнуть и
пообедать, немного болтаем и пускаемся в долгий перегон. Возникшая
полуденная усталость уравновешивает возбуждение первого дня пути, и мы
продвигаемся вперед равномерно -- не быстро и не медленно.
Мы попали в струю ветра с юго-запада, и мотоцикл как бы сам по себе
кренится навстречу порывам, противодействуя им. Позже появится ощущение
чего-то необычного на этой дороге: будто за нами наблюдали или следили. Но
впереди -- ни машины, а в зеркальце далеко позади видны только Джон и
Сильвия.
Мы пока не в Дакотах, но просторные поля подсказывают, что мы
приближаемся. Некоторые -- сплошь голубые от цветущего льна: он колышется
длинными волнами, словно поверхность океана. Изгибы холмов круче, чем
прежде, теперь они высятся над всем остальным, кроме неба -- оно кажется
еще шире. Фермы вдали -- такие маленькие, что их едва можно различить.
Земля начинает раскрываться.
Не существует какого-то места или четкой линии, где Центральные
Равнины заканчиваются, а Великие -- начинаются. Смена постепенная -- как
сейчас, она застает врасплох. Будто выходишь в открытое море из
какой-нибудь щелистой гавани, замечаешь, что накат волн стал больше,
оглядываешься -- а земли уже не видать. Деревьев здесь меньше, и внезапно я
понимаю: они больше не местные, их сюда привезли и высадили вокруг домов
для защиты от ветра. Там же, где их не сажали, ни подлеска, ни неподросшего
молодняка нет -- одна трава, иногда дикие цветы и сорняки, но в основном --
трава. Начинаются луга. Мы в прериях.
У меня предчувствие, что никто из нас полностью нэ представляет,
какими будут четыре июльских дня в этих прериях. Когда вспоминаешь
автомобильные поездки через них, то в памяти всплывают всегда одна
плоскость и огромная пустота, насколько хватает глаз, крайняя монотонность
и скука, -- а ты все едешь, за часом час, никуда не приезжая и не зная,
сколько это еще будет продолжаться: без единого поворота, безо всяких
перемен на поверхности, простирающейся до самого горизонта.
Джона беспокоило, что Сильвия может быть не готова к таким
неудобствам, и он сначала хотел, чтобы она добралась до Биллингса, Монтана,
самолетом, но мы с Сильвией отговорили его. Я доказывал, что физический
дискомфорт важен только когда не то настроение. Тогда только
пристегиваешься к тому, что доставляет неудобство, и именно его называешь
причиной. Но если настроение -- в порядке, то физический дискомфорт почти
ничего не означает. А раздумывая о настроениях и чувствах Сильвии, я не
замечал, чтобы она жаловалась.
К тому же, добравшись до Скалистых Гор самолетом, видишь их только в
одном контексте -- как милый пейзаж. А провести много дней в трудном пути
через прерии -- значит увидеть их совершенно по-другому: как цель, как
землю обетованную. Если бы Джон, я и Крис приехали с таким чувством, а
Сильвия -- считая их "миленькими" и "приятными", то между нами возникло бы
больше дисгармонии, чем из-за жары и монотонности Дакот. И в любом случае
мне нравится с нею болтать, поэтому я думаю и о себе тоже.
