собственные берега, теряя основное направление, топя низины, разъединяя и
изолируя возвышенности -- и все это без какой-то особенной цели, кроме
зряшного претворения собственного внутреннего импульса. Тут, наверное,
требуется углубление русла.
Впереди другие ездоки, Джон Сазерленд и его жена Сильвия, съехали на
стоянку для пикников. Пора размяться. Я подкатываю к ним свою машину,
Сильвия снимает шлем и встряхивает волосами, а Джон ставит БМВ на подпорку.
Никто ничего не говорит. Вместе мы проехали уже столько, что с одного
взгляда знаем, как себя чувствует другой. Вот и сейчас мы просто спокойно
осматриваемся.
В это время на скамейках еще никого нет. Мы хозяева всей стоянки. Джон
шагает по траве к кованой металлической колонке и начинает качать воду.
Крис бредет к маленькому ручейку среди деревьев за бугорком, покрытым
травой. Я просто гляжу по сторонам.
Через некоторое время Сильвия садится на деревянную лавку и разминает
ноги, поочередно задирая их и опустив голову. Она всегда мрачнеет в долгих
паузах, и я ей что-то замечаю про это. Она поднимает на меня глаза, потом
снова опускает их к земле.
-- Все дело в людях и в машинах на той дороге, -- говорит она. --
Первый мужчина был таким грустным. Следующий -- точно такой же, за ним еще
один, и еще: все они одинаковы.
-- Они просто ехали на работу.
Сильвия все отлично понимает, но ничего неестественного в ее словах
нет.
-- Понимаешь, работа, -- повторяю я. -- В понедельник утром.
Полусонные. Кто в понедельник утром ездит на работу, улыбаясь?
-- Дело просто в том, что они на вид все такие потерянные, -- говорит
она. -- Будто умерли. Как похоронная процессия.
Она опускает обе ноги на землю.
Я понимаю, что она имеет в виду, но логически это ни к чему не
приведет. Работаешь, чтобы жить, и как раз этим они занимаются.
-- Я смотрел на болота, -- говорю я.
Немного спустя она поднимает голову и спрашивает:
-- Что видел?
-- Целую стаю краснокрылых дроздов. Они все вдруг взлетели, когда мы
проезжали.
-- А-а.
-- Я обрадовался, когда снова их увидел. Они связывают все друг с
другом, мысли и прочее. Понимаешь?
Она задумывается, а потом, на фоне темно-зеленых деревьев, улыбается.
Сильвия понимает особый язык, который не имеет ничего общего с тем, что
произносишь. Дочка.
-- Да, -- говорит она. -- Они прекрасны.
-- Понаблюдай за ними.
-- Ладно.
Появляется Джон и проверяет багаж на мотоцикле. Поправляет веревки,
потом открывает седельную сумку и начинает в ней копаться. Выкладывает
что-то на землю.
-- Если вам когда-нибудь понадобится веревка, не стесняйтесь, --
говорит он. -- Боже, да у меня ее, кажется, в пять раз больше, чем нужно.
-- Пока не надо, -- отвечаю я.
-- Спички? -- спрашивает он, продолжая копаться. -- Лосьон от загара,
расчески, шнурки... шнурки? Зачем нам шнурки от ботинок?
-- Давай не будем , -- говорит Сильвия. Они каменно смотрят друг на
друга и оба поворачиваются ко мне.
-- Шнурки могут сломаться в любой момент, -- торжественно произношу я.
Они улыбаются, но не друг другу.
Вскоре возвращается Крис, и нам время ехать. Пока он собирается и
влезает в седло, они выезжают, и Сильвия машет нам рукой. Мы снова на
шоссе, и я смотрю, как они впереди набирают дистанцию.
Шатокуа, пришедший мне в голову на это путешествие, вдохновила много
месяцев назад эта парочка, и, возможно, -- хоть я точно и не знаю, -- он
соотносится с некоторым подводным течением дисгармонии между ними.
Дисгармония наверняка довольно обычна при любом браке, но в их случае
она трагичнее. Мне, во всяком случае, так кажется.
Это не столкновение личностей; между ними тут нечто другое, за что ни
одного нельзя винить, но решить это никто из них не может. Не уверен и я,
есть ли решение для них и у меня -- так просто, мысли разные бродят...
Мысли эти начались с, казалось бы, незначительной разницы моего и
Джона мнений по совершенно не важному поводу: насколько следует заботиться
о своем мотоцикле. Для меня естественно и нормально пользоваться небольшими
наборами инструментов, читать инструкции, прилагающиеся к каждой машине,
настраивать и регулировать ее самому. Джон возражает. Он предлочитает,
чтобы об этом заботился компетентный механик, чтобы все делалось правильно.
Обе точки зрения совершенно нормальны, и это незначительное расхождение во
взглядах никогда бы не увеличилось, если бы мы не тратили столько времени в
совместных путешествиях и не сидели бы в придорожных забегаловках за пивом,
болтая о том, что приходит в голову. А в голову лезет обычно то, о чем
думаешь последние полчаса с тех пор, как в последний раз поговорили. Когда
думаешь о дороге, погоде, людях, старых временах или о том, что пишут в
газетах, разговор вполне естественно выстраивается приятным образом. Но
каждый раз, когда речь заходит о работе машины, всякая конструктивная
беседа прекращается. Разговор тормозится, наступает молчание и пауза в
общей непрерывности. Сидят, например, два старых друга, католик и
протестант, пьют пиво, и тут вдруг чего-то ради возникает тема контроля
рождаемости. Все вымерзают.
Когда такое случается, это напоминает зуб с выпавшей пломбой.
Невозможно оставить в покое. Его надо осторожно пробовать, разрабатывать
местность вокруг, пихать его языком, думать о нем -- и не потому, что это
доставляет удовольствие, а потому, что он лезет в голову, а вылезать никак
не хочет. И чем больше я щупаю и пихаю тему ухода за мотоциклом, тем больше
он раздражается, а это, разумеется, вдохновляет меня щупать и пихать еще
больше. Не чтобы подразнить его, а потому что это раздражение кажется
симптомом чего-то более глубокого, чего-то лежащего под поверхностью. Того,
что не очевидно немедленно.
Когда болтаешь о контроле рождаемости, разговор замораживает не сам
предмет спора: больше или меньше следует рожать детей. Он лишь на
поверхности. Внутри же -- конфликт веры: эмпирическое планирование общества
против авторитета Бога, как учит католическая церковь. Можешь доказывать
практичность рассчитанного отцовства, пока самого себя слушать не устанешь,
-- это ни к чему не приведет, поскольку твой антагонист не приемлет
допущения, что все общественно практичное хорошо само по себе. Хорошесть
для него имеет иные источники, которые он ценит так же -- если не выше, --
как и общественную пользу.
Так и с Джоном. Я мог проповедовать практическую ценность и
достоинства ухода за мотоциклом до хрипоты -- на нем не оставалось ни
вмятины. После первой же пары фраз на эту тему его глаза совершенно
стекленеют, и он меняет предмет беседы или просто смотрит в сторону. Он не
хочет об этом слышать.
Сильвия тут совершенно на его стороне. На самом же деле она еще
выразительней. "Это просто все... другое", -- говорит она, если у нее
задумчивое настроение. "Как мусор", -- отмахивается, если нет. Они не хотят
понимать. Хотят не слышать про это. И чем сильнее я пытаюсь понять, что
именно заставляет меня наслаждаться механической работой, а их -- ее
ненавидеть, тем более неуловимым оно становится. Конечная причина этой,
поначалу небольшой, разницы мнений, оказывается, залегает глубже, намного
глубже.
Их неспособность вычисляется моментально. Они оба более чем достаточно
сообразительны. Любой мог бы научиться отлаживать мотоцикл за полтора часа,
если бы приложил сюда ум и энергию, а сбереженными деньгами, энергией и
отсутствием всяких задержек им за эти усилия отплатилось бы стократно. И
они это знают. А может, и нет. Трудно сказать. Я никогда не задаю им таких
вопросов. Лучше просто смириться.
Но помню, как-то раз перед баром в Сэвидже, Миннесота, на просто
испепеляющей жаре я чуть было не сорвался. Мы просидели внутри где-то около
часа, а когда вышли, машины так раскалились, что на них едва можно было
сесть. Я уже завелся и готов ехать, а Джон еще давит на педаль ножного
стартера. Бензином воняет так, будто рядом нефтебаза -- я говорю ему об
этом, думая, что он и так поймет: его двигатель залит горючим.
-- Да, я тоже чувствую, -- отвечает он и продолжает качать. Все
качает, качает, качает и качает, я уже не зиаю, как еще ему сказать.
Наконец, сам заводится уже по-настоящему, по лицу катится пот, сил жать на
педаль больше нет, поэтому я предлагаю ему вытащить свечи и просушить их,
проветрить цилиндры, а мы пока сходим и возьмем еще по пиву.
О, Бог ты мой, нет! Он не хочет влазить во все это.
-- Во что -- "в это"?
-- Ну, доставать инструменты там и все такое... Чего ради ему не
заводиться? Совершенно новая машина, а я все делаю по инструкциям. Смотри
-- по самые свечи, как говорится.
-- По самые свечи?
-- Так в инструкции написано.
-- Так то когда холодно!
-- Но мы же там всего каких-то полчаса просидели, -- недоумевает он.
Ну, это меня совсем...
-- Сегодня жарко, Джон, -- говорю я. -- А им надо остывать дольше даже
в мороз.
Он чешет голову:
-- А почему тогда об этом в инструкции не пишут?
Он открывает заглушку, и мотоцикл заводится со второго качка.
-- Так вот в чем дело, наверное, -- радостно говорит он.
На следующий день мы проезжали мимо того же самого места, и история
повторилась. Но я был полон решимости не произносить ни слова, и когда моя
жена попросила сходить и помочь ему, я покачал головой. Я сказал ей, что
пока он действительно глубоко свою нужду не прочувствует, любую помощь он
будет просто отвергать. Поэтому мы отошли в сторону, сели в тенечке и стали
ждать.
Я заметил, что, качая педаль стартера, от был сверхвежлив с Сильвией,
что означало крайнюю степень гнева, а она взирала на все это с выражением
"О, боги!" на лице. Задай он один-единственный вопрос, я бы подскочил к
нему поставить диагноз через секунду же, но он этого не сделал. Прошло,
должно быть, минут пятнадцать, прежде чем он завелся.
Потом мы снова пили пиво у озера Миннетонка, и все за столом болтали,
а он молчал, и я видел, как внутри он весь скручен в узлы. Хотя столько
времени уже прошло. Может, чтобы развязаться, он, наконец, сказал:
-- Знаешь... когда он не заводится вот так, это просто... Я на самом
деле превращаюсь в такого монстра внутри. У меня просто паранойя начинается
из-за этого.
После этих слов он, кажется, расслабился и добавил:
-- У них ведь был только этот мотоцикл, понимаешь? Вот этот лимон. И
они не знали, что с ним делать: отослать обратно на завод, сдать в
металлолом или еще что-нибудь... А в последний момент они увидели, как
подошел я. С восемнадцатью сотнями в кармане. И они поняли, что проблем у
них больше нет.
Я этак вот нараспев повторил ему свой призыв к собственноручной
регулировке мотоцикла, и он очень старался слушать внимательно. Иногда он
действительно очень старается. Но потом опять все блокировалось, он отошел
к бару взять всем нам выпить, и тема закрылась.
Он не упрям, не ограничен, не ленив, не глуп. Легкого объяснения
просто не было. Поэтому все так и повисло в воздухе. Тайна, разгадывать
которую прекращаешь, поскольку нет смысла ходить вокруг да около, а потом
опять вокруг в поисках ответа, которого все равно нет.
Меня осенило: может, это я -- такой странный? Но мысль отпала сама
собой: большинство мототуристов знают, как регулировать свои машины.
Владельцы автомобилей обычно не трогают двигатель, но в каждом городе
абсолютно любых размеров есть гараж с дорогими подъемными устройствами,
специальными инструментами и диагностическим оборудованием, которых не
может себе позволить средний автомобилевладелец. А двигатель автомашины
гораздо сложнее и недоступнее двигателя мотоцикла, поэтому смысла здесь
больше. Для мотоцикла же Джона -- БМВ Р60, -- спорить готов, -- механика
отсюда до Солт-Лейк-Сити не найдется. Если его иглы или свечи полетят, ему
хана. Я знаю, что у него не найдется с собой набора запасных иголок. Ему не
