быть, думали о том, как все плохо. Вот что их действительно изнашивает.
Мысль.
Кое-что можно заметить о Федре и как о личности:
Знаток логики, классической "системы систем", описывающей правила и
процедуры систематического мышления, при помощи которого аналитическое
знание может структурироваться и соотноситься. Он был в этом так спор, что
его коэффициент интеллекта Стэнфорда-Бине, в сущности, представляющий собой
запись навыков аналитической манипуляции, был зафиксирован значением 170 --
а эта цифра встречается только у одного человека из пятидесяти тысяч.
Он был систематичен, но сказать, что он думал и действовал, как
машина, означало бы неверно понимать природу его мысли. Это не походило на
поршни, колеса и шестерни, все двигающиеся одновременно, массивно и
скоординированно. На ум вместо этого приходит образ лазерного луча:
одинокий тоненький карандашик света такой ужасающей энергии в такой крайней
степени концентрации, что его можно направить на луну и снова увидеть его
отражение на земле. Федр не использовал свою яркость для общего освещения.
Он выискивал особую далекую мишень, целился в нее и попадал. И вс. На мою
же долю, кажется, осталось лишь общее освещение этой мишени, которую он уже
поразил.
Пропорционально своей разумности он был крайне одинок. Не осталось
свидетельств, имелись ли у него близкие друзья. Он путешествовал один.
Всегда. Даже в присутствии других он был совершенно одинок. Люди иногда это
чувствовали, это их отталкивало, поэтому он им не нравился, но нелюбовь их
была ему безразлична.
Больше всего, наверное, страдали его жена и семья. Жена утверждает,
что те, кто пытался попасть за барьеры его сдержанности, оказывались лицом
к лицу с пустотой. По-моему, они тянулись к какой-то теплоте, которой он
никогда не давал.
Никто его по-настоящему не знал. Очевидно, этого как раз он и
добивался, -- так оно и было. Возможно, одиночество было результатом его
ума. Возможно, причиной. Но оба эти свойства всегда шли бок о бок.
Необычайная одинокая разумность.
Хотя рассуждения по-прежнему ни к чему не приводят, поскольку и они, и
образ лазерного луча создают впечатление, что он был абсолютно холоден и
бесстрастен, а это не так. В своей погоне за тем, что я назвал призраком
рациональности, он был охотником-фанатиком.
Сейчас особенно ярко всплывает один случай в горах, когда солнце уже
полчаса как скрылось за вершиной, и ранние сумерки обратили деревья и даже
скалы в почти зачерненные тени синего, серого и коричневого. Федр пробыл
здесь без еды три дня. Еда закончилась, но он глубоко погрузился в
раздумья, имел видения, и не хотел уходить. Дорога лежала недалеко, он о
ней знал и поэтому не спешил.
В сумраке он увидел какое-то движение вниз по тропе, и к нему
приблизилось животное, похожее на собаку -- вроде крупной овчарки или,
вероятнее, эскимосской лайки, -- и он спросил себя, что привело собаку в
это глухое место в такое время вечера. Собак он не любил, но животное
подходило, как бы предвосхищая такие чувства с его стороны. Казалось, пес
наблюдал за ним, оценивал его самого. Федр долго и пристально смотрел в
глаза животного и вдруг почувствовал нечто вроде узнавания. Потом пес
исчез.
Много позже Федр понял: то был лесной волк, -- и память об этой
встрече долгое время оставалась с ним. Думаю, потому, что он увидел что-то
вроде образа себя самого.
Фотография может показать физический образ, в котором время статично,
а зеркало может показать физический образ, в котором время динамично, но, я
думаю, в горах он видел совершенно иное: образ тот не был физическим и
вовсе не существовал во времени. И, тем не менее, то был его образ --
поэтому-то он и почувствовал узнавание. Сейчас это ко мне так живо
возвращается потому, что я опять видел его прошлой ночью -- как образ
самого Федра.
Подобно тому лесному волку в горах, у него было какое-то животное
мужество. Он шел собственным путем, не заботясь о последствиях, -- что
иногда ошеломляло людей, а меня ошеломляет и сейчас, когда слышу об этом.
Он нечасто отклонялся влево или вправо. Я это обнаружил. Но корни его
мужества -- вовсе не в идеалистическом самопожертвовании, а в одной лишь
интенсивности его погони, и тут нет ничего благородного.
Думаю, он преследовал призрака рациональности потому, что хотел ему
отомстить, ибо чувствовал, что сам им так сформировался. Он хотел
освободиться от своего образа. Хотел его разрушить, поскольку призрак и он
сам были одним и тем же, а ему хотелось стать свободным от уз собственной
личности. Странным образом, но этой свободы он добился.
Такие воспоминания могут показаться "не от мира сего", но самая
запредельная их часть еще только на подходе. Мои собственные с ним
отношения. Они уже предвосхищены и были до сих пор смутны, но все равно о
них нужно рассказать.
Я впервые обнаружил его много лет назад путем умозаключений из одной
странной цепи событий. Однажды в пятницу я отправился на работу и сделал
довольно много перед выходными, обрадовался этому и поехал потом на
вечеринку, где разговаривал со всеми слишком долго и громко, а выпил больше
того и подавно. Потом ушел в заднюю комнату ненадолго прилечь.
Когда я проснулся, то увидел, что проспал всю ночь, потому что уже
рассвело, и подумал: "Господи, я даже не знаю, как зовут хозяев". К какой
неловкости это может, в конце концов, привести? Комната не походила на ту,
где я прилег, но когда я заходил, было темно, а я, должно быть, все равно
нализался.
Я встал и увидел, что на мне другая одежда. Не то, что я надевал
прошлым вечером. Я вышел из комнаты, но, к моему удивлению, дверь вела не в
тот дом, а в длинный коридор.
Идя по нему, я ощущал, что все смотрят на меня. Три раза незнакомые
люди останавливали меня и спрашивали, как я себя чувствую. Думая, что они
имеют в виду мое вчерашнее состояние, я отвечал, что у меня даже нет
похмелья, от чего один из них рассмеялся, но осекся.
В конце коридора я увидел стол, вокруг которого происходила какая-то
деятельность. Я сел поблизости в надежде, что меня никто не заметит, пока я
это все как-нибудь не вычислю. Но подошла женщина в белом, и спросила, знаю
ли я, как ее зовут. Я прочел имя на маленькой табличке, прицепленной к ее
блузке. Она не заметила, явно этому поразилась и поспешно отошла.
Вернулась она с мужчиной, и тот смотрел прямо на меня. Он сел рядом и
спросил, знаю ли я, как зовут его. Я ответил и сам удивился так же, как они
удивлялись тому, что я это знал.
-- Для этого еще очень рано, -- сказал он.
-- Похоже на больницу, -- сказал я.
Те кивнули.
-- Как я сюда попал? -- спросил я, думая о пьяной вечеринке.
Мужчина ничего не ответил, а женщина опустила глаза. Объяснили они
очень мало.
Больше недели из того, что меня окружало, я вычислял, что до моего
пробуждения все было сном, а после -- реальностью. Чтобы отличить их друг
от друга, не было никакой основы, кроме нагромождения все новых и новых
событий, казалось, ставивших под сомнение то пьяное происшествие. Появилось
ощущение запертой двери; что снаружи, я не знаю, как ни пытаюсь вспомнить.
И бумажка из наследственного суда, где говорилось, что такой-то и такой-то
признан невменяемым. Они что, имеют в виду меня?
Наконец, мне объяснили: "Теперь у вас -- новая личность". Но это
утверждение, на самом деле, ничего не объясняло. Оно озадачивало больше,
чем обычно, поскольку я не сознавал никакой "старой" личности вообще. Вот
если бы они сказали: "Вы теперь -- другая личность", было бы гораздо
понятнее. Тогда бы все встало на свои места. Они совершили ошибку, думая о
личности, как о каком-то типе владения, вроде чемодана с одеждой человека.
Но что, кроме личности, в нем вообще есть? Немного костей и мяса. Возможно,
набор юридических данных, но уж, конечно, никакого человека. Кости, мясо и
юридические данные -- это покровы, которые носит личность, а не наоборот.
Но кем была старая личность, которую они знали и продолжением которой
считали меня?
Это и стало мне первым намеком на существование Федра много лет назад.
За все дни, недели и годы, что последовали за этим, я узнал намного больше.
Он умер. Его уничтожили по распоряжению суда усиленным пропусканием
переменного тока высокого напряжения через доли его головного мозга.
Приблизительно 800 миллиампер, продолжительностью от 0,5 до 1,5 секунд,
применялись последовательно 28 раз, что составило процесс, технологически
известный как "аннигиляция воздействия окружающей среды". Личность целиком
ликвидировали без остатка технологически безупречным действием, которое с
тех пор и определяло наши с ним отношения. Я его никогда не встречал. И
никогда не встречу.
Но все же странные пряди его памяти внезапно накладываются и совпадают
с этой дорогой, и со скалами в пустыне, и с добела раскаленным песком
вокруг нас; и происходит какое-то чудне совпадение, и я уже знаю, что он
все это видел. Он здесь был, иначе я бы этого не знал. Должен был быть.
Наблюдая эти внезапные сращения вдения, вспоминая странные обрывки мыслей,
о происхождении которых не имею ни малейшего представления, я похож на
ясновидца, на спиритического медиума, принимающего послания из иного мира.
Вот так все и происходит. Я вижу что-то и собственными глазами и его
глазами тоже. Когда-то они принадлежали ему.
Эти ГЛАЗА! Вот в чем весь ужас. Эти руки в перчатках, ведущие
мотоцикл, на которые я сейчас смотрю, когда-то были его руками! И если
можешь это почувствовать, то сможешь понять и настоящий страх. Страх от
сознания, что бежать куда-то -- невозможно.
Мы въезжаем в неглубокий каньон. Немного спустя у дороги возникает
стоянка, которой я ждал. Несколько скамеек, домик и зеленые деревца со
шлангами, подведенными к основаниям стволов. Джон -- Господи, помоги мне --
уже у выхода на другой стороне, уже готов выезжать обратно на шоссе.
Я не обращаю на него внимания и останавливаюсь у домика. Крис
спрыгивает, и мы ставим машину на подпорку. От двигателя поднимается жар,
будто он загорелся, и тепловые волны искажают все вокруг него. Краем глаза
я вижу, что второй мотоцикл возвращается. Подъезжая, оба яростно смотрят на
меня. Сильвия говорит:
-- Мы просто... вне себя!
Я пожимаю плечами и шагаю к питьевому фонтанчику.
-- Где же вся та жизненная сила, о которой ты нам говорил? --
спрашивает Джон.
Я с одного взгляда вижу, что он действительно рассержен.
-- Я боялся, что ты воспримешь все это слишком всерьез, -- отвечаю я и
отворачиваюсь. Пью воду -- она щелочная и отдает мылом, но я все равно ее
пью.
Джон заходит в домик намочить себе рубашку. Я проверяю уровень масла.
Колпачок масляного фильтра так раскалился, что даже сквозь перчатки жжет
мне пальцы. Много масла двигатель не потерял. Протектор задней шины стерся
еще немного, но еще послужит. Цепь натянута достаточно, но немного
подсохла, и я в целях безопасности смазываю ее еще раз. Все важные болты
достаточно хорошо затянуты.
Подходит Джон, с которого капает, и говорит:
-- Сейчас ты поезжай вперед, а мы за тобой.
-- Я быстро не поеду, -- отвечаю я.
-- Хорошо, -- говорит он. -- Все равно доберемся.
И вот я еду впереди, и движемся мы медленно. Дорога по каньону не
выпрямляется, как было прежде и как я рассчитывал, а, напротив, начинает
забирать в гору. Сюрприз.
Вот она то немного петляет, то вообще отклоняется от нужного нам
направления, то возвращается на него снова. Вскоре она немного поднимается,
потом -- еще немного. Мы углами продвигаемся по каким-то чертовым щелям,
вверх, с каждым поворотом все выше и выше.
Появляются кустарники. Небольшие деревья. Дорога ведет все выше, среди
травы, потом среди огороженных лугов.
Над головой появляется маленькое облачко. Может, дождь? Может. У лугов
должен быть дождь. А на этих сейчас цветы. Странно, как все изменилось. По
