Намерение было таково: сначала сформулировать еше раз некоторые его идеи
относительно технологии и человеческих ценностей, и при этом не соотносить
их с ним лично, -- но схема мышления и воспоминания, пришедшие вчера ночью,
подсказали, что это не метод. Выпускать сейчас из виду его лично означало
бы бежать от того, от чего бежать не следует.
То, что Крисс рассказал вчера о бабушке своего индейского друга, в
первом утреннем свете вернулось ко мне, кое-что прояснив. Она сказала, что
привидения появляются, когда кого-нибудь правильно не похоронили. Так и
есть. Его так правильно и не похороиили -- в этом-то как раз и источник
всего беспокойства.
Немного погодя я оборачиваюсь и вижу, как Джон непонимающе глядит на
меня. Он еще не вполне проснулся и теперь бродит кругами, чтобы очухаться.
Сильвия вскоре тоже поднимается; ее левый глаз полностью заплыл. Я
спрашиваю, что случилось. Она говорит, что комар укусил. Я начинаю собирать
вещи и привязывать их на мотоцикл. Джон делает то же самое.
Когда все упаковано, мы разводим костер, а Сильвия разворачивает
бекон, яйца и хлеб на завтрак.
Еда готова, и я иду будить Криса. Он не хочет вставать. Я бужу его еще
раз. Он отказывается. Я хватаю дно спальника, мощно дергаю его, как
скатерть со стола, и Крис вываливается, хлопая глазами, прямо на сосновые
иголки. Некоторое время он соображает, что произошло, а я пока сворачивают
спальник.
Он приходит завтракать с оскорбленным видом, откусывает один раз,
говорит, что не голоден, и что у него болит живот. Я показываю на озеро
внизу, такое странное посреди полупустыни, но он не проявляет никакого
интереса. Только твердит про свой живот. Я пропускаю его жалобы мимо ушей,
Джон и Сильвия тоже не обращают внимания. Я рад, что они теперь знают про
Криса. Иначе возникли бы трения.
Мы молча доедаем, и я странно умиротворен. Может быть, оттого, что
решил, что делать с Федром. Но, возможно, еще и потому, что мы -- футах в
ста над озером и смотрим поверх него в какие-то западные просторы. Голые
холмы, нигде ни души, ни звука; а в таких местах что-то как-то поднимает
дух и заставляет думать, что вс, наверное, образуется.
Загружая остаток вещей на багажную раму, я с удивлением замечаю, что
задняя шина сношена до основания. Должно быть, сказалось вс вместе:
скорость, большая нагрузка, вчерашняя жара на дороге. Цепь тоже провисает,
я достаю инструменты отрегулировать ее и не могу сдержать стона.
-- Что случилось? -- спрашивает Джон.
-- В регуляторе цепи резьбу сорвало.
Я вытаскивают регулирующий винт и осматриваю нарезку:
-- Сам виноват -- сорвал, когда как-то пытался подтянуть, не ослабив
осевой гайки. А болт еще хороший. -- Я показываю ему. -- Похоже, это
внутренняя резьба в раме сорвана.
Джон долго глядит на колесо:
-- Думаешь, доберешься до города?
-- А? Да, конечно. Оно может работать целую вечность. Просто цепь
подтягивать трудно будет.
Он внимательное наблюдает за тем, как я выбираю гайку задней оси до
тех пор, пока она едва держится, слегка подстукиваю ее молотком в сторону,
пока не исчезает провис цепи, затягиваю гайку изо всех сил, чтобы ось потом
не соскользнула вперед, и ставлю шплинт на место. В отличие от осевых гаек
автомобиля, эту можно затягивать плотно.
-- Откуда ты знаешь, как вс это делать? -- спрашивает он.
-- Это можно просто вычислить.
-- Я бы не знал, с чего начать.
Я думаю про себя: да-а, проблема так проблема -- где начать? Чтобы
доехать до Джона, надо сдавать все дальше и дальше назад, и чем дальше
назад сдаешь, тем яснее видишь, что остается еще больше -- пока то, что
сначала казалось небольшой проблемой понимания, не оборачивается огромным
философским исследованием. А посему, как я думаю, и существует Шатокуа.
Я пакую инструменты, закрываю боковую крышку и думаю: хотя он стоит
того -- чтобы пытаться до него доехать.
Воздух на дороге сушит испарину от этих цепных дел, и я некоторое
время чувствую себя хорошо. Хотя когда пот высыхает, становится жарко. Уже
под восемьдесят, должно быть.
На этой дороге нет движения, и мы едем очень неплохо. Хорошо в такой
день путешествовать.
Теперь я хочу начать обещанное с того, что существовал некто (его
здесь больше нет), которому было что сказать, и который сказал это, но ему
никто не поверил, или его никто по-настоящему не понял. Его забыли. По
причинам, которые станут понятными позже, я бы предпочел, чтобы о нем и не
вспоминали, но другого выбора нет -- только вновь открыть его дело.
Я не знаю его истории полностью. И никто никогда не будет знать, кроме
самого Федра, а он говорить больше не может. Но из его записей, из того,
что говорили другие, и из фрагментов моих собственных воспоминаний должно
сложиться вместе какое-то подобие того, о чем он говорил. Поскольку
основные идеи, взятые для этого Шатокуа, были заимствованы у него, то
большого отклонения, на самом деле, не произойдет -- будет только
увеличение, от которого Шатокуа станет понятнее, чем если бы я его
представил в чисто абстрактном виде. Цель этого увеличения -- не
агитировать в его пользу и уж конечно не превозносить его. Цель --
похоронить его. Навсегда.
Когда мы ехали в Миннесоте по болотам, я упоминал о "формах"
технологии, о "силе смерти", от которой, кажется, бегут Сазерленды. Теперь
я хочу двинуться в направлении, противоположном Сазерлендам, навстречу этой
силе -- и в самое ее ядро. Сделав это, мы вступим в мир Федра, единственный
мир, ведомый ему, мир, в котором все понимание заключено в понятия лежащей
в основе всего формы.
Мир формы, лежащей в основе, -- необычный предмет для обсуждения,
поскольку сам по себе, в сущности, -- способ обсуждения. Вещи описываешь в
понятиях их непосредственного внешнего вида или же в понятиях лежащей в их
основе формы; когда же пытаешься описывать сами эти способы описания, то
втягиваешься в то, что можно назвать проблемой платформы. У тебя нет
платформы, с которой можно их описывать, -- кроме самих этих способов.
До сих пор я описывал его мир лежащей в основе формы -- или, по
крайней мере, один из аспектов его, называемый технологией, -- лишь с
внешней точки зрения. Теперь, я думаю, правильнее будет говорить об этом
мире с его собственной точки зрения. Я хочу говорить о форме, лежащей в
основе мира самой лежащей в основе формы.
Чтобы это сделать, для начала необходима дихотомия, но прежде, чем я
смогу честно ею пользоваться, необходимо сдать назад и сказать, чем она
является и что означает, а это, само по себе, -- уже долгая история. Часть
проблемы сдавания назад. Прямо сейчас же я просто хочу воспользоваться этой
дихотомией, а объяснять ее буду потом. Я хочу разделить человеческое
понимание на два вида -- на классическое и романтическое. В понятиях истины
в последней инстанции такая дихотомия мало что означает, но она вполне
законна, когда действуют в рамках классического способа, используемого для
открытия или создания мира лежащей в основе формы. Понятия классический и
романтический в том смысле, в каком их употреблял Федр, означают следующее:
Классическое понимание видит мир, в первую очередь, как саму форму,
лежащую в основе. Романтическое видит его, в первую очередь, в понятиях его
непосредственной видимости. Если бы пришлось показывать машину,
механический чертеж или электронную схему романтику, то, вероятнее всего,
он не увидел бы в них ничего особо интересного. Это его к себе не
притягивает, поскольку та реальность, которую он видит, -- поверхность.
Скучные сложные списки названий, линии и цифирь. Ничего интересного. Но
если бы пришлось показывать тот же самый чертеж или схему, или давать то же
самое описание классическому человеку, он бы мог взглянуть на него и
проникнуться его очарованием, поскольку видит в тех линиях, формах и
символах потрясающее богатство лежащей в основе формы.
Романтический способ, в первую голову, ориентирован на вдохновение,
воображение, созидание, интуицию. В большей степени доминируют чувства, а
не факты. Когда "Искусство" противопоставляется "Науке", оно зачастую
романтично. Романтический способ не подчиняется разуму или законам в своем
развитии. Он подчиняется чувству, интуиции и эстетическому сознанию. В
культурах Северной Европы романтический способ обычно ассоциируется с
женским началом, но такая ассоциация, конечно же, не является необходимой.
Классический способ, напротив, управляется разумом и законами, --
которые сами по себе являются формами, лежащими в основе мысли и поведения.
В европейских культурах это, в первую очередь, мужской способ, и сферы
науки, юриспруденции и медицины, как правило, непривлекательны для женщин
именно по этой причине. Хотя езда на мотоцикле романтична, уход за
мотоциклом -- чисто классичен. Грязь, смазка, требуемое владение основной
формой -- все это сообщает ему столь отрицательное романтическое влечение,
что женщины никогда и близко к нему не подходят.
Хотя в классическом способе понимания часто можно найти поверхностное
безобразие, оно внутренне не присуще ему. Существует и классическая
эстетика, которую романтики зачастую пропускают мимо из-за ее тонкости.
Классический стиль прямолинеен, неприкрашен, неэмоционален, экономичен и
обладает тщательно выверенными пропорциями. Цель его -- не вдохновлять
эмоционально, а из хаоса извлекать порядок и неизвестное делать известным.
Этот стиль -- отнюдь не эстетически свободный и естественный стиль. Он
эстетически сдержан. Все находится под контролем. Его ценность измеряется
умением, с каким этот контроль поддерживается.
Романтику этот классический способ часто кажется скучным, неуклюжим и
безобразным -- как и само техническое обслуживание. Все определяется
кусками, частями, компонентами и пропорциями. Ничего не вычисляется, пока
не будет десять раз пропущено через компьютер. Все надо измерять и
доказырать. Подавляет. Тяжко. Бесконечно серо. Сила смерти.
Тем не менее, из классического способа восприятия романтик тоже
кое-как выглядит. Он фриволен, иррационален, рассеян, ненадежен, прежде
всего заинтересован в поисках удовольствий. Мелок. Нет сути. Зачастую --
паразит, неспособный или не желающий нести свой собственный груз. Настоящий
тормоз общества. Что -- знакомые боевые позиции?
Тут-то и зарыт источник смуты. Люди склонны думать и чувствовать
только в одном режиме, а посему склонны неверно понимать и недооценивать
сущность противоположного способа. Никто ведь не желает отказываться от той
истины, которую видит, и, насколько я знаю, никто из ныне здравствующих не
смог по-настоящему примирить эти две истины или два способа. Не существует
точки, в которой эти вдения реальности сошлись бы.
И поэтому в последнее время мы стаях свидетелями того, как между
классической культурой и романтической контркультурой происходит громадный
разлом: два мира все более и более отчуждаются, наполняются ненавистью друг
к другу; а все в это время задаются вопросом: всегда ли так будет -- дом
воюет против самого себя? В действительности никто ведь этого не хочет --
несмотря на то, что может подумать его антагонист в другом измерении.
Как раз в этом контексте имеет значение то, о чем думал и что говорил
Федр. Но в то время ни один лагерь не слушал его; сначала все считали его
просто эксцентриком, потом -- нежелательным элементом, потом -- слегка
повернутым, а потом -- по-настоящему безумным. Уже, наверное, почти нет
сомнений в том, что он был безумен, но бльшая часть написанного им в то
время указывает на то, что с ума его сводило именно это враждебное мнение.
Необычное поведение склонно отстранять людей, что, в свою очередь,
усугубляет необычное поведение, ведущее к остраненности -- и так далее,
подпитывающими самих себя кругами, до тех пор, пока не дойдет до какой-то
кульминации. У Федра ею стал полицейский арест по распоряжению суда и
постоянное удаление от общества.
Я вижу слева поворот на шоссе 12, и Джон съезжает с дороги
