Федр -- эксцентричный чвловек, если сравнить со среднезападными
американцами двадцатого века, окружающими его, но когда видишь его за
Кантом, он кажется не таким странным. К этому немецкому философу
восемнадцатого века он испытывает уважение -- не из согласия с ним, но из
высокой оценки внушительного логического укрепления Кантом своих позиций.
Кант всегда великолепно методичен, настойчив, правилен и дотошен в мелочах
при измерении этой огромной снежной горы мысли: что в уме, а что -- вне
ума. Для современных скалолазов это -- один из высочайших пиков, и теперь
мне хочется увеличить это изображение Канта и немного показать, как думал
он, и как Федр думал о нем, -- чтобы дать более ясную картину высокой
страны ума и подготовить к пониманию мыслей Федра.
Федр разрешил всю проблему классического и романтического понимания
сначала именно в этой высокой стране ума, и если не поймешь отношения этой
страны к остальному существованию, значение и важность нижних уровней того,
что он здесь говорил, будут недооценены и неверно поняты.
Чтобы следовать за Кантом, нужно к тому же понимать кое-что по поводу
шотландского философа Дэвида Хьюма. Ранее Хъюм предложил такую идею: если
следовать строжайшим правилам логической индукции и дедукции из опыта по
определению истинной природы мира, то длжно прийти к определенные выводам.
Его доводы следовали направлениям, которые были бы результатом ответов на
такой вопрос: предположим, родился ребенок, лишенный всех ощущений; у нет
зрения, нет слуха, нет осязания, нет обоняния, нет вкусовых ощущений -- нет
ничего. Следовательно, он никак не сможет ничего получить от внешнего мира.
Предположим, что это дитя кормят внутривенно и по-всякому ухаживают за ним,
и в таком вот состоянии он доживает до восемнадцати лет. И потом
спрашивается: имеет ли этот восемнадцатилетний человек мысль в голове? Если
да, то откуда она берется? Как он может ее получить?
Хьюм ответил бы, что у этого восемнадцатилетнего никаких мыслей нет,
и, давая такой ответ, определил бы себя как эмпирика -- того, кто верит,
что все знание развивается исключительно из ощущений. Научный метод
экспериментирования -- тщательно контролируемая эмпирика. Здравый смысл
сегодня -- это эмпирика, поскольку подавляющее большинство согласилось бы с
Хьюмом, даже если в других культурах и в другие времена большинство имело
бы другое мнение.
Первая проблема эмпирики -- если в нее верить -- касается природы
"материи". Если все наше знание происходит от чувственных данных, то что же
является непосредственно этой материей, которая, как предполагается,
производит все чувственные данные? Если попытаешься вообразить, что такое
эта материя -- исключая то, что ощущается, -- то поймешь, что думаешь
вообще ни о чем.
Поскольку все знание происходит из чувственных впечатлений, и
поскольку не существует чувственного впечатления самой материи, то
логически следует, что не существует и знания материи. Она -- просто то,
что мы воображаем. Она полностью находится у нас в уме. Мысль о том, что
снаружи существует нечто, производящее свойства, воспринимаемые нами, --
просто одно из тех понятий здравого смысла, которые сходны с детскими
здравыми понятиями о том, что земля -- плоская, а параллельные линии
никогда не сходятся.
Во-вторых, если начинать с посылки, что все наше знание приходит к нам
через ощущения, то следует спросить: из каких чувственных данных получено
наше знание причинности? Другими словами, какова научная эмпирическая
основа самой причинности?
Ответ Хьюма: "Никакой". В наших ощущениях нет свидетельства
причинности. Как и материя, причинность -- то, что мы воображаем, когда
одно неоднократно следует за другим. Причинность не обладает реальным
существованием в мире, который мы наблюдаем. Если принять посылку, что все
знание поступает к нам через ощущения, говорит Хьюм, то следует логически
заключить, что и "Природа", и "Законы Природы" -- создания нашего
собственного воображения.
Эту мысль о том, что весь мир заключен внутри чьего-то ума, можно было
бы отбросить как абсурдную, если бы Хьюм высказал ее мимоходом, просто
рассуждения ради. Но он не оставлял в своей постройке ни малейшей щелочки.
Просто высказать свои выводы для Хьюма было необходимо, но, к
несчастью, он пришел к ним таким образом, что, казалось, высказать их было
невозможно без отрицания самого эмпирического разума и без возвращения к
какому-то средневековому предшественнику эмпирического разума. Кант этого
делать не хотел. Поэтому именно Хъюм, сказал Кант, "пробудил меня от
догматической дремы" и послужил причиной написания того, что теперь
считается одним из величайших философских трактатов, когда-либо написанных,
-- "Критики чистого разума", зачастую являющейся предметом целого
университетского курса.
Кант пытается спасти научную эмпирику от последствий ее же собственной
всепожирающей логики. Сперва он начинает двигаться по тропе, проложенной
для него Хьюмом. "То, что все наше знание начинается с опыта, -- в этом не
может быть сомнений," -- говорит он, но вскоре отходит от этой тропы,
отрицая, что все компоненты знания происходят от ощущений в момент, когда
принимаются чувственные данные. "Но, хотя все знание и начинается с опыта,
не следует, что оно возникает из опыта."
Сперва кажется, что он будто бы занимается выискиванием блох, но это
не так. В результате такого разграничения Кант по самой кромке обходит
пропасть солипсизма, в которую ведет тропа Хьюма, и ступает на совершенно
новую и отличную от прежней тропу -- свою собственную.
Кант говорит, что существуют аспекты реальности, не подкрепленные
непосредственно ощущениями. Их он называет априорными.
Пример априорного знания -- "время". Времени не видишь. Также его не
слышишь, не обоняешь, не можешь попробовать на вкус и потрогать. Оно не
присутствует в чувственных данных при их приеме. Время -- это то, что Кант
называет "интуицией", которую должен производить разум при приеме им
чувственных данных.
То же самое истинно и для пространства. Пока мы не применим концепции
пространства и времени ко впечатлениям, которые получаем, мир остается
неразборчивым: просто калейдоскопическая мешанина красок, узоров, шумов,
запахов, боли, вкусов безо всякого значения. Мы чувствуем предметы
определенным образом потому, что применяем априорные интуиции: пространство
и время, -- но сами не создаем эти предметы из своего воображения, как
утверждали бы чистые философские идеалисты. Формы пространства и времени
применяются к данным при их получении от предмета, который их произвел.
Априорные представления происходят из человеческой природы, так что они ни
обуславливаются чувствуемым предметом, ни вызывают его к существованию, --
но выполняют какую-то экранирующую функцию по отношению к тем чувственным
данным, которые мы будем принимать. Например, когда наши глаза моргают,
чувственные данные говорят нам, что мир исчез. Но это фильтруется и никогда
не доходит до нашего сознания, поскольку в уме мы имеем априорное
представление о том, что мир обладает непрерывностью. То, о чем мы думаем
как о реальности, -- непрерывный синтез элементов из закрепленной иерархии
априорных представлений и постоянно меняющихся данных чувств.
А теперь остановимся и применим некоторые из тех концепций, которые
Кант выдвинул, к этой странной машине, к этому созданию, которое влечет нас
сквозь время и пространство. Посмотрим сейчас на наше отношение к ней, как
это нам открывает Кант.
Хьюм говорил, в сущности, что все, что я знаю об этом мотоцикле,
приходит ко мне посредством ощущений. Иначе не может быть. Другого способа
нет. Если я говорю, что мотоцикл сделан из металла и других веществ, он
спрашивает: что такое металл? Если я отвечаю, что металл тверд, блестящ,
прохладен при прикосновении и деформируется, не ломаясь, под ударами более
твердого материала, то Хьюм отвечает, что все это -- видимости, звуки и
ощущения. Материи нет. Скажи мне, что такое металл вне этих ощущений. И
тут, конечно, я застреваю.
Но если нет материи, то что мы можем сказать о чувственных данных,
которые принимаем? Если я склоню голову влево и взгляну на рукоятки руля и
переднее колесо, на подставку для карты и бак для горючего, у меня
получится один расклад чувственных данных. Если я склоню голову вправо, то
выйдет слегка иной расклад. Эти два расклада различны. Углы плоскостей и
кривых металла различны. Солнце падает на них по-разному. Если не
существует логической основы для материи, то не существует логической
основы и для заключения, что эти два расклада произвел один и тот же
мотоцикл.
Теперь мы -- в настоящем интеллектуальном тупике. Наш разум, который,
как предполагается, должен делать вещи более разборчивыми, очевидно делает
их только менее разборчивыми, а когда разум таким вот образом не оставляет
камня на камне от самог своего предназначения, то что-то должно быть
изменено в структуре самого разума.
Нам на выручку приходит Кант. Он говорит, что один факт того, что не
существует способа мгновенного чувствования "мотоцикла", отделенного от
красок и форм, производимых мотоциклом, вовсе не доказывает, что мотоцикла
не существует. У нас в уме есть априорный мотоцикл, обладающий
непрерывностью во времени и пространстве и способный изменять свой внешний
вид, когда кто-то двигает головой; следовательно, чувственные данные,
получаемые кем-то, ему не противоречат.
Мотоцикл Хьюма -- тот, что не имеет вообще никакого смысла, -- может
иметь место, если нашего предыдущего лежачего больного -- того, у которого
вообще нет никаких ощущений, -- внезапно -- всего на одну лишь секунду --
подвергли воздействию чувственных данных мотоцикла, а потом лишили дара
ощущать снова. Теперь у него в уме, думаю, будет мотоцикл Хьюма, который не
обеспечивает его совершенно никакими доказательствами существования таких
понятий, как причинность.
Но, как говорит Кант, мы -- не такой человек. У нас в уме есть очень
реальный априорный мотоцикл, в чьем существовании нет причин сомневаться, и
чья реальность может быть подтверждена в любое время.
Этот априорный мотоцикл строился у нас в уме многие годы из огромных
количеств чувственных данных, и постоянно изменяется при поступлении новых
чувственных данных. Некоторые из таких изменений в этом особом априорном
мотоцикле, на котором я еду, очень быстры и мимолетны: его взаимоотношения
с дорогой, например. За ними я постоянно слежу и корректирую их на изгибах
и поворотах шоссе. Как только информация перестает представлять для меня
какую-либо ценность, я ее забываю, потому что ко мне приходит еще больше
того, за чем нужно следить. Другие изменения в этом априори -- медленнее:
исчезновение топлива из бака; исчезновение резины с поверхности шин;
ослабление болтов и гаек; изменение зазора между тормозными башмаками и
барабанами. Иные аспекты мотоцикла меняются так медленно, что кажутся
постоянными: слой краски, подшипники колес, тросы управления -- но и они
изменяются тоже. Наконец, если думать в понятиях действительно больших
количеств времени, то даже рама слегка изменяется под воздействием толчков
от неровностей дороги, перепадов температуры, напряжений внутренней
усталости, свойственной всем металлам.
Да, машина что надо -- этот априорный мотоцикл. Если остановишься на
достаточно долгое время и подумаешь над этим, то увидишь, что это --
главное. Чувственные данные это подтверждают, но чувственные данные -- не
он сам. Мотоцикл, в который я априорно верю, находится вне меня и подобен
деньгам, которые, как я верю, лежат у меня в банке. Если бы я пришел в банк
и попросил показать мне мои деньги, на меня бы там немного странно
посмотрели. У них нет "моих денег" ни в каком маленьком ящичке, который
могут открыть и показать мне. "Мои деньги" -- не больше, чем какие-нибудь
магнитные поля, ориентированные с востока на запад или с севера на юг, в
каком-нибудь окисле железа, покоящемся на катушке ленты в компьютернои
