краснеет. Они спрашивают про его маму и брата, и мы оба отвечаем, как
можем.
Жара, наконец, становится настолько невыносимой, что я передвигаю стул
в тень. От такого неожиданного озноба весь зефир улетучивается, и через
несколько минут уже приходится застегиваться. Джинни замечает это:
-- Как только солнце скроется вон за тем хребтом, похолодает
по-настоящему.
Зазор между солнцем и хребтом узок. Я прикидываю, что хотя сейчас
всего лишь середина дня, осталось меньше получаса прямого света. Джон
спрашивает про горы зимой, и они с ДеВизом и преподавателем обсуждают
лыжные горные походы. Я мог бы сидеть так целую вечность.
Сильвия, Джинни и жена преподавателя живописи разговаривают о доме, и
вскоре Джинни приглашает их внутрь.
Мои мысли перемещаются на фразу о том, что Крис растет не по дням, а
по часам, и неожиданно возникает ощущение гробницы. Я только косвенно
слышал о том времени, когда Крис жил здесь, им же кажется, что он
только-только уехал. Мы живем в совершенно разных временнх структурах.
Разговор перескакивает на то, что сейчас актуально в живописи, музыке
и театре, и меня удивляет, насколько хорошо Джон поддерживает свою сторону
разговора. Мне, в основном, неинтересно, что нового происходит в этих
областях, и он, возможно, это знает -- поэтому со мной никогда об этом не
разговаривает. С уходом за мотоциклом -- наоборот. Интересно, у меня взгляд
-- такой же остекленевший, когда я говорю о поршнях и стержнях?
Но у них с ДеВизом есть одно по-настоящему общее -- Крис и я. И здесь
вот, начиная с подколки про кинозвезду, развивается такая смешная
липучесть. Добродушный сарказм Джона по отношению к его старому приятелю по
выпивкам и мотоциклам слегка остужает ДеВиза, что приводит у него к
появлению уважительного тона ко мне. Этот тон, кажется, только увеличивает
сарказм Джона, подливая масла в огонь, и они оба чувствуют это и как-то
отруливают от меня к какой-нибудь общей теме, а потом возвращаются обратно,
но липучесть возрастает, и они снова отруливают на другую приятную тему.
-- И все равно, -- говорит Джон, -- вот этот тип сказал, когда мы
подъезжали, что мы здесь только приземлимся, а мы еще и не закончили это
"приземление".
Я смеюсь. Я не хотел его на это настраивать. ДеВиз тоже улыбается. Но
потом Джон поворачивается ко мне и говорит:
-- Слушай, ты, должно быть, совсем с ума сошел -- в смысле, совершенно
спятил -- если уехал отсюда. Мне наплевать, какой здесь колледж.
Я вижу, как ДеВиз потрясенно смотрит на него. Потом сердито. Бросает
взгляд на меня, и я отмахиваюсь. Возникает какой-то тупик, но я не знаю,
как из него выбраться.
-- Прекрасное место, -- слабо отвечаю я.
ДеВиз оборонительно произносит:
-- Если б ты немного пожил здесь, то увидел бы и обратную сторону.
Преподаватель согласно кивает.
Тупик порождает молчание. Такое, при котором примирение невозможно.
То, что сказал Джон, не было недобрым. Он добрее любого другого. Это знает
он и знаю я, но не знает ДеВиз: от человека, о котором они оба говорят,
сейчас осталось немного. Просто еще один представитель среднего класса
средних лет, просто существует. В основном, беспокоится за Криса, а так --
ничего особенного.
Но того, что знают ДеВиз и я, не знают Сазерленды: кто-то был --
человек, который здесь когда-то жил, творчески горел какими-то идеями, о
которых никто до этого не слышал, но потом случилось что-то необъяснимое и
неправильное, и ни ДеВиз не знает, как или почему, ни я. Причина тупика,
нехорошее чувство -- оттого, что ДеВиз думает, что этот человек сейчас
здесь. И я никак не могу сказать ему, что это не так.
На короткое мгновение высоко на кромке хребта солнце разбивается
стволами деревьев, и на нас опускается ореол света. Он расширяется, освещая
все внезапной вспышкой, вдруг захватывает и меня тоже.
-- Он видел слишком много, -- говорю я, все еще думая о тупике, но
ДеВиз, по всей видимости, озадачен, а Джон не воспринимает вообще, и я
осознаю это non sequitur(10) слишком поздно. Вдалеке жалобно кричит
одинокая птица.
И вот солнце неожиданно исчезает за горой, и все ущелье погружается в
тусклую тень.
Про себя я думаю, насколько непрошенно это было. Таких заявлений
просто так не делаешь. Выходишь из больницы с пониманием того, что не
делаешь.
Появляются Джинни с Сильвией и предлагают нам распаковаться. Мы
соглашаемся, и Джинни ведет нас в комнаты. Я вижу, что на моей постели --
теплое одеяло от ночного холода. Прекрасная комната.
За три ходки к мотоциклу и обратно я переношу все. Потом иду в комнату
Криса посмотреть, не нужно ли чего разложить у него, но он бодр, взросл, и
помощь ему не нужна.
Я смотрю на него:
-- Как тебе здесь нравится?
-- Здорово, но совсем не похоже на то, что ты вчера вечером
рассказывал.
-- Когда?
-- Перед тем, как ложиться спать. В хижине.
Я не понимаю, о чем он. Крис прибавляет:
-- Ты сказал, что здесь одиноко.
-- Чего ради мне было такое говорить?
-- Я откуда знаю?
Мой вопрос раздражает его, поэтому я оставляю тему. Должно быть, ему
приснилось.
Когда мы спускаемся в гостиную, я чую аромат жарящейся на кухне
форели. В углу ДеВиз склонился над камином, поднося спичку к газете под
растопкой. Мы некоторое время наблюдаем за ним.
-- Топим камин все лето, -- объясняет он.
Я отвечаю:
-- Странно, что здесь так холодно.
Крис говорит, что тоже замерз.
Я отсылаю его за свитером и прошу захватить мой тоже.
-- Это вечерний ветер, -- говорит ДеВиз. -- Дует по ущелью с высоты --
вот там действительно холодно.
Пламя внезапно вспыхивает, затем угасает, потом вспыхивает опять -- от
неровной тяги. Должно быть, ветрено; я выглядываю из огромных окон,
составляющих целую стену гостиной. В сумерках на той стороне ущелья вижу
редкие движения деревьев.
-- Но правильно, -- говорит ДеВиз, -- ты сам знаешь, как холодно
наверху. Ты же там обычно все время проводил.
-- Возвращает воспоминания, -- говорю я.
На ум приходит один обрывок: порывы ночного ветра вокруг лагерного
костра -- он меньше, чем тот, что сейчас перед нами, защищен скалой от
верхнего ветра, потому что вокруг нет деревьев. Рядом с костром -- кухонная
утварь и рюкзаки, чтобы было лишнее укрытие от ветра, канистра с талой
водой. Воду надо собирать рано, потому что выше границы лесов снег не тает,
когда солнце садится.
ДеВиз говорит:
-- Ты сильно изменился.
Он искательно смотрит на меня. Его выражение лица, кажется,
спрашивает, запрещенная это тема или нет, и по моему виду он догадывается,
что да. Добавляет:
-- Все мы так, наверное.
Я отвечаю:
-- Я совсем не тот человек, что прежде. -- И это, кажется, приносит
ему некоторое облегчение. Осознавал бы он буквальную правду этого,
облегчение было бы намного меньшим.
-- Много чего произошло, -- говорю я, -- и возникло кое-что, из-за
чего потребовалось все это немного распутать, по крайней мере, в моей
собственной голове, -- вот, отчасти, почему я здесь.
Он смотрит на меня, ожидая продолжения, но у камина появляются
преподаватель живописи и его жена, и мы замолкаем.
-- Судя по шуму ветра, ночью будет буря, -- говорит преподаватель.
-- Не думаю, -- отвечает ДеВиз.
Возвращается Крис со свитерами и спрашивает, есть ли в ущелье
какие-нибудь призраки.
ДеВиз смотрит на него удивленно и весело:
-- Нет, но есть волки.
Крис задумывается и спрашивает:
-- А что они делают?
-- Доставляют неприятности скотоводам, -- хмурится ДеВиз. -- Убивают
телят и ягнят.
-- А людей преследуют?
-- Никогда не слыхал, -- отвечает ДеВиз и, видя, что это Крис
разочарован, добавляет: -- Но вполне могли бы.
За обедом форель из ручья сопровождается массачусеттским шабли. Мы
сидим порознь в креслах и на диванах по всей гостиной. Одна стена комнаты
целиком занята окнами, которые выходили бы на ущелье, но сейчас снаружи
темно, и они отражают лишь огонь в камине. К его теплу примешивается
внутреннее тепло от вина и рыбы, и мы почти ничего не говорим, если не
считать одобрительного бормотания.
Сильвия вполголоса просит Джона посмотреть на большие горшки и вазы,
расставленные по комнате.
-- Я обратил внимание, -- реагирует Джон. -- Здорово.
-- Работы Питера Вулкаса, -- говорит Сильвия.
-- Да ты что?
-- Он был учеником мистера ДеВиза.
-- Ох Господи! А я чуть было одну не опрокинул.
ДеВиз смеется.
Джон несколько раз принимается ворчать что-то себе под нос, потом
поднимает глаза и объявляет:
-- Это вс... для нас это -- просто всЛ... Теперь можно возвращаться на
Колфэкс-авеню, двадцать шесть-сорок девять еще на восемь лет.
Сильвия скорбно произносит:
-- Давай не будем об этом.
Джон на мгновение останавливает свой взгляд на мне:
-- Полагаю, тот, у кого есть друзья, способные организовать такой
вечер, не может быть совсем плохим. -- Он сурово кивает головой. --
Придется взять назад все, что я думал о тебе.
-- ВсЛ?
-- Ну, кое-что, во всяком случае.
ДеВиз и преподаватель улыбаются, и тупик немного рассасывается.
После обеда приезжают Джек и Уилла Барснессы. Снова ожившие
фотографии. Джек запечатлен в гробничных фрагментах как хороший человек,
пишущий и преподающий английский в колледже. За их приездом следует
появление скульптора с севера Монтаны, который зарабатывает тем, что пасет
овец. По тому, как ДеВиз представляет его, я догадываюсь: предполагается,
что до этого я его не встречал.
ДеВиз сообщает, что пытается убедить скульптора поступить работать на
факультет, а я говорю:
-- Я попытаюсь его отговорить от этого, -- и подсаживаюсь к нему, но
беседа то и дело застывает, поскольку скульптор крайне серьезен и
подозрителен: очевидно, потому, что я не художник. Я в его глазах похож на
следователя, пытающегося пришить ему дело, и только когда выясняется, что я
много занимаюсь сваркой, со мною становится все в порядке. Уход за
мотоциклом открывает странные двери. Он говорит, что варит металл по
причинам, сходным с моими. Когда наберешься опыта, сварка дает громадное
ощущение силы и власти над металлом. Можешь сделать все. Он вытаскивает
несколько фотографий своих работ: прекрасные птицы и звери с текущей
металлической текстурой поверхностей, ни на что не похожие.
Позже я пересаживаюсь и беседую с Джеком и Уиллой. Джек уезжает
отсюда, чтобы возглавить отделение английской филологии в Бойсе, Айдахо. К
отделению здесь он, кажется, относится сдержанно, но отрицательно. Еще бы,
иначе бы он и не уезжал. Я припоминаю, что он, в основном, писал прозу,
преподавая английский, а не занимался наукой систематически. На отделении
существовал длительный раскол между этими направлениями, который отчасти
положил начало -- или, по крайней мере, ускорил рост -- того дикого набора
идей Федра, о которых никто никогда не слышал, а Джек склонялся к тому,
чтобы поддерживать Федра, поскольку хотя и не был уверен в том, что понимал
его, но видел, что это не просто лингвистический анализ, а с этим
материалом мог работать прозаик. Раскол старый. Как между искусством и
историей искусства. Один делает, а другой говорит о том, как это делается,
и разговоры о том, как это делается, кажется, никогда не совпадают с тем,
как это делается в действительности.
ДеВиз приносит какие-то инструкции по сборке жаровни для шашлыков и
просит меня оценить их с точки зрения научного писателя-профессионала. Он
потратил весь день на сборку этой хреновины и хочет, чтобы эти инструкции
целиком и полностью провалились сквозь землю.
Но я их читаю, и выглядят они вполне нормальными инструкциями. Прямо и
не знаю, к чему придраться. Конечно, я не хочу говорить этого вслух,
поэтому старательно ищу какую-нибудь зацепку. Нельзя сказать, правильны ли
инструкции, пока не проверишь их на аппарате или процессе, который они
