посещают Университет ради образования, вне зависимости от оценок и
категорий -- маленькое лицемерие, которое никому лучше не разоблачать.
Временами некоторые действительно поступают ради образования, но зубрежка и
механическая природа самог учебного заведения вскоре обращают их к менее
идеалистическому отношению.
Образец был аргументом в пользу того, что упразднение категорий и
оценок уничтожит это лицемерие. Вместо того, чтобы описывать общие места,
он описывал отдельную судьбу воображаемого студента, более или менее
типичную для всех, кого можно найти в классах, -- студента, полностью
приспособленного для работы на оценку, а не на знание, которое, как
предполагалось, оценка только представляет.
Такой студент, предполагал образец, пойдет в свой первый класс,
получит первое задание и, возможно, выполнит его по привычке. Так же он
может пойти и во второй, и в третий. Но в конце концов новизна учебы
сотрется, и из-за того, что академическая жизнь -- не единственная для
этого студента, давление других обязательств или желаний создаст
обстоятельства, в которых ему не удастся выполнить очередное задание.
Поскольку же не будет оценок и перевода из одной категории в другую,
он за это наказания не понесет. Последующие лекции, предполагающие
выполнение задания, могут, тем не менее, оказаться немного труднее для
понимания, и это осложнение, в свою очередь, может ослабить его интерес до
такой степени, что следующее задание окажется довольно трудным и также
будет брошено. И снова -- никакого наказания.
Со временем его все более слабое понимание предмета лекций приведет ко
все большим трудностям в классе. В конце концов, он увидит, что он не
очень-то многому и учится; и перед лицом непрерывного давления внешних
обстоятельств прекратит учиться, будет испытывать из-за этого чувство вины
и вообще перестанет посещать занятия. И снова не понесет никакого
наказания.
Но что же в действительности произошло? Студент безо всякой злой воли
с чьей бы то ни было стороны просто сам взял и провалился. Хорошо! Так и
должно было случиться. С самого начала он попал сюда не ради образования; в
действительности ему здесь нечего делать. Большое количество денег и усилий
сохранено, на нем нет клейма неудачи и прогула, преследующего всю
оставшуюся жизнь. Не сожжено никаких мостов. Самая большая проблема
студента -- рабская ментальность, встроенная годами кнуто-пряничной системы
оценок, ментальность мула, говорящая: "Если ты меня не отстегаешь, не буду
работать." Его не отстегали. Он не работал. И телега цивилизации, которую,
как предполагалось, он обучен тянуть, просто скрипела себе дальше --
немного медленнее без него.
Однако, это -- трагедия только если допустить, что телегу цивилизации,
месту" точка зрения; отношение же Церкви не таково.
Отношение Церкви заключается в том, что цивилизация, или "система",
или "общество", или как угодно ее назови, лучше всего обслуживается не
мулами, а свободными людьми. Цель упразднения категорий и оценок -- не
наказать мулов, не избавиться от них, а создать среду, в которой мул может
превратиться в свободного человека.
Гипотетический студент, все еще мул, немного подержится на плаву.
Получит какое-нибудь другое образование, столь же ценное, как и то, которое
бросил, -- в том, что называется "трудной школой жизни". Вместо того, чтобы
тратить деньги и время в качестве мула с высоким статусом, придется
получить работу мула с низким статусом -- может быть, механика. На самом
деле, его подлинный статус повысится. Он будет делать вклад в перемены.
Может, будет заниматься этим всю оставшуюся жизнь. Может, он нашел свой
уровень. Но не стоит на это рассчитывать.
Со временем -- через шесть месяцев; может, даже через пять лет --
очень легко начнут происходить перемены. Тупая повседневная работа в
мастерской станет удовлетворять его все меньше и меньше. Его творческая
разумность, заглушенная слишком большим количеством теории и слишком
развитой системой оценок в колледже, теперь пробудится от скуки мастерской.
Тысячи часов утомительнейших механических проблем заставят его больше
интересоваться конструкцией машины. Ему понравится конструировать машины
самому. Он начнет думать, что мог бы заниматься чем-нибудь получше. Он
попытается модифицировать несколько машин, добьется успеха, начнет искать
еще большего успеха, но не сможет преодолеть блокаду, поскольку не будет
теоретической информации. Он обнаружит, что если прежде чувствовал себя
дураком из-за отсутствия интереса к теоретической информации, то теперь
нашел сферу теоретической информации, к которой испытывает огромное
уважение, а именно -- инженерную механику.
И поэтому он вернется в нашу школу без категорий и оценок -- но с
одним отличием. Он больше не будет замотивирован на оценки. Он будет
замотивирован на знание. Чтобы учиться, ему не понадобятся внешние толкачи.
Он будет приводиться в движение изнутри. Он станет свободным человеком. Для
того, чтобы сформироваться, не потребуется много дисциплины. Фактически,
если приданные ему преподаватели в своей работе расслабятся, то, скорее
всего, он будет формировать их, задавая грубые вопросы. Он придет туда для
того, чтобы чему-то научиться, будет платить, чтобы чему-то научиться, и
лучше будет пойти ему навстречу.
Мотивация такого сорта, как только она пустит прочные корни, --
яростная сила, и в учебном заведении без категорий и оценок, где окажется
наш студент, он не остановится на вызубренной механической информации. В
сферу его интереса войдут физика и математика, поскольку он увидит, что они
ему нужны. В сферу внимания войдут металлургия и электромеханика. И в
процессе интеллектуального созревания, которое будет подхлестываться этими
абстрактными науками, он, скорее всего, вторгнется и в другие области
теории, непосредственно не связанные с машинами, но ставшие необходимыми
как часть какой-то новой, более крупной цели. Эта, бльшая, цель не будет
имитацией образования в сегодняшних Университетах, замазанного и
отлакированного категориями и оценками, производящими поверхностное
впечатление того, что что-то происходит, когда, фактически, не происходит
почти ничего. Она будет подлинной.
Таков был образец Федра, его непопулярный аргумент, и он работал над
ним всю четверть, выстраивая и усовершенствуя его, споря из-за него,
защищая его. Всю четверть работы возвращались к студентам с комментариями,
но без оценок, хотя в журнале оценки и ставились.
Как я уже сказал, сначала все пребывали в каком-то замешательстве.
Большинство, вероятно, вычислило, что они связались с каким-то идеалистом,
считавшим, что отмена оценок их осчастливит и заставит работать прилежнее
-- хотя очевидно, что без оценок все будут просто бездельничать. Многие
студенты с пятерками в предыдущих четвертях сначала наполнялись презрением
и злостью, но из-за приобретенной самодисциплины продвигались вперед и все
равно делали работу. Хорошисты и твердые троечники пропускали некоторые
предыдущие задания или сдавали небрежные работы. Многие глухие троечники и
двоечники даже не показывались на занятиях. В это время другой
преподаватель спросил его, что он собирается делать с этим отсутствием
обратной связи.
-- Пересидеть их, -- ответил он.
То, что в нем не было жесткости, сначала озадачивало студентов, а
потом разбудило в них подозрительность. Некоторые начали задавать
саркастические вопросы. На них давалась мягкие ответы, а лекции и семинары
давались как обычно, только без оценок.
Потом стало происходить то, на что он надеялся. На третью или
четвертую неделю кое-кто из отличников начал нервничать и сдавать
превосходные работы, отираться вокруг после занятий и задавать вопросы,
призванные выудить у него хоть какое-нибудь указание на то, как у них идут
дела. Хорошисты и твердые троечники начали это замечать, немного работать и
повышать качество работ до своего более обычного уровня. Глухие троечники,
двоечники и будущие неуспевающие начали появляться на занятиях, только
чтобы посмотреть, что происходит.
Во второй половине четверти начало иметь место еще более ожидавшееся
явление. Отличники сбросили свою нервозность и стали активными участниками
всего, что происходило, -- с доброжелательностью, необычной в классе,
разделенном на категории. В этот момент хорошисты и троечники ударились в
панику и начали сдавать работы, выглядевшие так, словно они потратили на
них часы мучительного труда. Двоечники и неуспевающие выполняли задания
удовлетворительно.
В последние недели четверти -- когда все обычно уже знают свои
четвертные оценки и сидят на уроках в полусне, -- у Федра другие учителя не
могли не отметить всеобщего участия класса в работе. Хорошисты и троечники
объединились с отличниками в свободных товарищеских обсуждениях, делавшими
класс похожим на успешную вечеринку. Только двоечники и отстающие
замороженно сидели в абсолютной внутренней панике.
Это спокойствие и дружелюбие позже ему объяснила пара студентов:
-- Многие собирались после занятий вычислить, как перехитрить эту
систему. И все решили, что лучше всего -- допустить, что все равно
провалишься, придется двигаться дальше, и все равно будешь делать, что
сможешь. А потом начинаешь успокаиваться. Иначе просто крыша поедет!
Студенты прибавили, что стоит только привыкнуть, и все не так уж
плохо: больше интересуешься предметом, -- но повторили, что привыкнуть было
нелегко.
В конце четверти студентов попросили написать эссе с оценкой
нововведений. Никто еще не знал, какой будет его или ее категория.
Пятьдесят четыре процента были против. Тридцать семь -- за. Девять
процентов -- нейтральны.
На основании принципа "один человек -- один голос" система оказалась
очень непопулярна. Большинство студентов определенно хотели назад свои
оценки и категории. Но когда Федр разложил мнения по категориям, уже бывшим
в журнале (а они никак не отличались от тех, что были предсказаны
предыдущими классами и отметками на вступительных экзаменах), то получилась
совсем другая картина. Отличники высказались в пользу реформы в соотношении
2 к 1. Хорошисты и троечники разделились поровну. А двоечники и
неуспевающие единодушно выступили против!
Этот удивительный результат поддерживал подозрение, которое у него
существовало уже давно: более способные, более серьезные студенты меньше
всего хотят получать категории и оценки, вероятно, потому, что более
заинтересованы в самом предмете курса, в то время как тупые или ленивые
студенты больше всего желают категорий, скорее всего поскольку те
подсказывают им, идут ли они дальше.
Как сказал ДеВиз, семьдесят пять миль отсюда на юг можно идти сквозь
одни леса и снега, не встречая дорог, хотя к западу и востоку дороги есть.
Я организовал все так, что если к концу второго дня пойдет плохо, мы
окажемся вблизи дороги, по которой можно будет быстро добраться обратно.
Крис об этом не знает, но если сказать, то это больно заденет его
бойскаутское лагерное ощущение приключения; хотя после достаточного
количества путешествий по диким местам бойскаутская жажда приключений
сходит на нет, и появляются более существенные выгоды от сокращения риска
до минимального. Эта местность может быть опасна. Сделаешь один неверный
шаг из миллиона, подвернешь лодыжку и поймешь, насколько далеко, на самом
деле, ты от цивилизации.
Так далеко вверх по этому ущелью, очевидно, редко забираются. Еще
через час ходьбы мы видим, что тропа почти исчезла.
Федр считал, что отказ от категорий -- это хорошо, если судить по его
заметкам, но не придавал ему научной ценности. В настоящем эксперименте все
условия, которые можешь придумать, сохраняешь постоянными, кроме
какого-нибудь одного, а потом смотришь, каковы последствия изменения этого
одного условия. В классе так сделать невозможно. Знание студентов,
отношение студентов, отношение учителя -- все изменяется от всяких причин,
